– Вот эта. – Гарет подошел к дверям и вместе с Антонией вошел в комнату. – Я любил сундук под сиденьем у окна, где хранил свои игрушки – те немногие, что у меня были, – а кровать меня пугала.

– Боже, да она же просто средневековая! – Взглянув на кровать, Антония поежилась. – Настоящая деревянная клетка. Думаю, ребенок должен чувствовать себя здесь взаперти.

Гарет засмеялся, но почувствовал странное облегчение оттого, что его понимают. Он поймал себя на том, что рассказывает Антонии о своих детских ощущениях и ночных кошмарах, о своей уверенности в том, что домовые жили у него под кроватью, а привидения прятались в гардеробе, о том, как абсолютная деревенская тишина по ночам пугала ребенка, привыкшего к шуму и сутолоке Лондона.

Беседуя, они ходили по комнате, и Антония приподнимала углы полотняных покрывал, чтобы взглянуть на то, что было под ними.

– Бедняжка, – сказала Антония, когда Гарет выговорился, – вам пришлось жить в странном для вас месте, абсолютно не похожем на город, к которому вы привыкли. Когда мы с мужем вернулись в провинцию, Беатрис ужасно боялась…

Обернувшись, Гарет взглянул на Антонию: ее лицо побледнело, а глаза расширились.

– Беатрис ужасно боялась чего? – Осторожно взяв Антонию за руку, Гарет привлек ее к себе, чувствуя, что должен заставить ее говорить дальше. – Говорите же, Антония. Кто такая Беатрис? Что именно пугало ее?

– Беатрис… моя дочь, – тяжело сглотнув и отвернувшись от Гарета, с трудом выдавила из себя Антония. – Она боялась живых изгородей. Но мне… не следует об этом говорить.

– Кто вам это сказал? – Гарет не позволил Антонии забрать свою руку. – Кто сказал, что вы не имеете права говорить о дочери? – добивался он ответа.

– Никто не хочет это слушать, – с запинкой произнося слова, объяснила Антония. – Папа говорит, что другие люди устают слушать о чужих несчастьях.

– Вы только что выслушивали меня, – напомнил ей Гарет. – Вы чувствуете себя усталой?

– Пожалуйста, не смейтесь надо мной. – Теперь она говорила очень торопливо, и в ее глазах снова появилось то выражение – как у испуганного ребенка. – Я стараюсь… изо всех сил.

Гарет снова подвел ее к сиденью под окном и мягко заставил сесть.

– Итак, Беатрис боялась живых изгородей, – продолжил он. – Потому что они были очень высокими?

– Да, – согласилась Антония, снова с трудом сглотнув. – Они… иногда закрывали солнце. И деревья, которые нависали над дорогой, тоже пугали ее. А теперь, когда думаю о ней – о том, где она теперь, – я представляю себе, как ей, наверное, страшно. – В ее голосе послышались рыдания, и Антония прижала к губам дрожащие пальцы. – Я знаю, что нужна ей. И… мне страшно. О, Гейбриел! Мне страшно, что она в темноте.

Гарет обнял Антонию за талию. Боже правый, теперь ему многое становилось понятным. Он знал, что такое страх, знал, что значит быть ребенком, брошенным и никому не нужным. Но ребенок Антонии уже за этой смертельной чертой.

– Беатрис не в темноте, Антония, вокруг нее свет, – прошептал Гарет. – Она на небесах, и она счастлива.

– На небесах ли? – сдавленно произнесла Антония. – Откуда нам знать? Есть ли у евреев небеса? А если есть, то как вы можете знать, что там происходит? Как? Что, если… если все, чему нас учили, неправда? Если нас просто обманывают, чтобы… успокоить, заставить молчать?

– Антония, я думаю, большинство из нас верят в загробную жизнь. – Он взял ее руку в свою. – Я знаком не с одной религией, и все они содержат одинаковое толкование.

– Правда? – едва слышно спросила она.

– Правда. Я твердо верю, что все грешники горят в аду, а все дети попадают в рай. И я абсолютно уверен, что ваша Беатрис покоится с миром. Но моя уверенность совсем не то, что ваша. В ваших страхах и сомнениях нет ничего недопустимого, и нет ничего неправильного в том, что вы об этом говорите.

– О, я просто не знаю! – всхлипнула Антония. – Бывает так, что я просто устаю плакать.

Гарет увидел, что ее свободная рука заметно дрожит, и, коснувшись ладонью щеки Антонии, бережно повернул к себе ее лицо.

– Антония, мудрый раввин, с которым я когда-то был знаком, сказал мне, что слезы укрепляют наши силы. Вера моих предков гласит, что умершие – это святое, и они не могут быть забыты. Мы вспоминаем наших умерших по праздникам и в годовщину их смерти, мы чтим их и гордимся прожитой ими жизнью.

– Для меня это звучит очень странно. – Антония смотрела на него большими голубыми глазами. – Мне казалось, все убеждены в том, что я никогда не должна об этом думать.

– Настоящий еврей сказал бы вам, что вы обязаны об этом думать. – Гарет поглаживал ей руку, пытаясь разжать ее кулак. – И более того, говорить об этом. Вы должны рассматривать это как выполнение своего долга и гордиться собой. Если ваш отец предлагал вам иное, значит, он ошибался.

– Это было очень давно. – Ее голос стал совсем безжизненным. – Я должна продолжать жить. Люди часто теряют детей.

– Антония, дети – это не вещь, которую можно выбросить, – сердито сказал Гарет. Господи, неудивительно, что женщина почти сошла с ума от горя – ее заставляли держать все внутри. – Ни один человек не может просто так выбросить ребенка. И я больше, чем кто-либо другой, это понимаю. И если Господь забирает ребенка, вы должны горевать. Обязаны горевать. И если кто-то пытается заставить вас поверить в другое, он должен гореть в аду.

– Это то… о чем я сама иногда думаю, – призналась Антония. – Но все считают, что это просто часть жизни и я обязана забыть о Беатрис и об Эрике.

– Эрик – ваш муж? – Гарет, разумеется, уже это знал, но Кембл, который ему это сообщил, очевидно, не знал о дочери.

– Да, мой… первый муж, – перешла она на шепот.

– Я уверен, вы его очень любили, – тихо сказал Гарет.

– Очень, – поспешила перебить его Антония, – я слишком сильно его любила, все время любила, но в конце не любила совсем.

Не зная, что сказать, Гарет снова сжал ей руку.

– Почему бы вам не рассказать мне о Беатрис? – предложил он.

Антония взглянула на него затуманенными от горя глазами и ничего не ответила.

– Сколько ей было лет? – продолжал Гарет. – Как она выглядела? Она была смелой? Или осторожной?

– Смелой, – прошептала Антония, доставая из кармана амазонки носовой платок, – и похожей на меня. – По лицу Антонии пробежала слабая улыбка. – Мы во многом были похожи, все так говорили. Но я… я больше не я. Я не смелая. Я едва себя узнаю. Беатрис была чудесным ребенком. Ей… было всего три года.

– Очень сочувствую вам, Антония. Не могу прочувствовать глубину вашего горя, но очень сочувствую.

Все его слова были правдой. Он не мог представить себе весь ужас того, что ей пришлось пережить. Ему было всего двенадцать лет, когда судьба оторвала его от бабушки – оторвала как какой-то ненужный мусор. И Рейчел Готфрид – волевая здравомыслящая женщина – прожила после этого всего два года. Если горе могло сломить желание жить даже в такой сильной женщине, то и любого другого тоже могло поставить на колени. А Антонии даже не разрешали горевать.

Если Гарет подсчитал правильно, то отец Антонии устроил ее второй брак сразу вслед за первым, который, очевидно, закончился трагически во всех отношениях. Гарет очень надеялся, что Антония не знала, каким бесчестным негодяем был ее первый муж, – но, похоже, что знала, он прочитал это в ее глазах.

– Папа считал, что я должна продолжать свою жизнь. Он сказал, что чем скорее я снова выйду замуж, тем скорее смогу завести ребенка. Как он говорил, мне так легче будет забыть о том, что случилось с Беатрис, и что Уорнем предлагает мне то, что никто другой не сможет предложить. Но, как видите, мне не повезло – я не смогла родить ему ребенка.

Гарет понятия не имел, что можно на это ответить, и осторожно вытащил из ее волос соломинку.

– Антония, я, конечно, не могу считать себя знатоком, но если женщина переживает кризис, разве это не помеха для того, чтобы забеременеть?

– Дело не в этом, – прошептала она и, упершись взглядом в пол, покачала головой: – Дело в том, что я была… недостаточно желанной.

– Недостаточно желанной? – «Неужели женщины слепы?» – изумился Гарет.

– Из-за моих заплаканных глаз и красного носа, сказал папа, – тихо призналась Антония. – Он сказал, что мужчин не привлекают несчастные женщины. И Эрик говорил мне то же самое. Но я старалась делать для Уорнема то, что обязана была делать. Я старалась. Но я не могла думать ни о чем… кроме Беатрис. А потом он умер, и все решили, что я желала ему смерти или того хуже. Но это не так, я не желала ему смерти.

– Антония, – Гарет на секунду прижал ко лбу кончики пальцев, стараясь правильно подобрать слова, – означает ли это, что Уорнем… не был… близок с вами?

– Он пытался, – прошептала она, смущенно подняв узкие плечи, и крепко сжала носовой платок в тугой комок. – Но мы так и не смогли… Я не могла полностью удовлетворить его.

– Антония, – Гарет еще раз крепко сжал ее руку, – почему вы полагаете, что его… неспособность выполнять свои супружеские обязанности каким-то образом связана с вами? Почему он не обсудил это с доктором Осборном? Разве он не беспокоился о своем здоровье?

– Да, ужасно беспокоился, но если он и жаловался доктору, то я об этом ничего не знаю. Но, думаю, доктор Осборн что-то подозревал.

– Подозревал? Почему?

– Иногда он задавал вопросы – разумеется, деликатные. Думаю, он беспокоился обо мне. Он знал, что Уорнем женился на мне с единственной целью, и я чувствовала себя неудачницей.

– Вы вовсе не неудачница, Антония. Уорнем был уже немолодым мужчиной.

– Но Эрик был молодым мужчиной. – Она так туго обмотала платок вокруг пальцев, что Гарет подумал, не нарушится ли у нее кровообращение. – Он сказал, что мужчине нужна жена счастливая и улыбающаяся. А если она не может вызвать у него чувство восхищения, то есть если она строптива и постоянно жалуется, у него пропадает желание заниматься с ней…

– А-а, – Гарет потянулся, чтобы раскрутить носовой платок, – таково было его объяснение?

Повернув голову, Антония недоуменно посмотрела на него. Гарет не взглянул на нее, а, расстелив на колене носовой платок, принялся аккуратно складывать его.

– Антония, – наконец заговорил он, – ваш муж был обманщиком. Можете назвать меня свиньей, но я бы хотел уложить вас в постель, даже если бы вы все время плакали, кричали или колотили меня. И поверьте: на самом деле не имело бы никакого значения, что ваш нос красный.

– Я… не понимаю.

– Как по-вашему, зачем я сегодня приехал сюда, Антония? – спросил Гарет, пожав плечами. – Я скорее дал бы вырвать себе зуб, чем вернулся бы в Ноулвуд-Мэнор. Ведь именно здесь моя жизнь пошла ко всем чертям. Но если вы будете оставаться на расстоянии вытянутой руки… если я не выселю вас из Селсдона… – Он покачал головой и, смущенно кашлянув, продолжил: – Антония, вы еще встретите кого-нибудь и полюбите именно того, кто предназначен вам судьбой, кого примет ваша семья, человека благородного и с верным сердцем. – Антония хотела что-то сказать, но Гарет повернулся и приложил палец к ее губам. – Послушайте меня, Антония. Вы желанны, вы прекрасны, и вам всего двадцать шесть лет. У вас впереди еще много лет для того, чтобы найти достойного мужчину и снова иметь детей, но у вас есть полное право оплакивать дочь, которую вы потеряли. И вы будете оплакивать ее всю оставшуюся жизнь – конечно, не каждую минуту, но по минуте каждый день или больше. И пока не найдется человек, который примет это, не выходите замуж.

– Я вообще не желаю больше замужества, – твердо объявила Антония. – Я решила, что, когда Уорнем умрет, я буду вести самостоятельную жизнь. Я понимаю, что теперь я не та, что была прежде, но я хочу иметь собственный дом и право распоряжаться собой. Не хочу, чтобы кто-то указывал мне, что я должна делать, а чего не должна, и испытывать только определенные чувства. Я хочу плакать, когда мне захочется поплакать. А если я буду лишена… всего этого, то я умру. Я знаю, я умру, потому что вряд ли мои желания когда-нибудь осуществятся. – Очевидно, Антония много размышляла над своей независимостью.

Ее решимость поразила Гарета. Он вернул Антонии носовой платок, накрыл своей рукой ее руки и долго молчал.

– Пора идти, – в конце концов сказал он. – Давайте возвращаться в Селсдон. На следующей неделе я отправлю Уотсона в Лондон, чтобы он нанял большую бригаду строителей.

– Да, нужно возвращаться. – Встав с сиденья под окном, они вышли в коридор. – Сегодня понедельник, да? За обедом будет много гостей.

Проклятие! Гарет совершенно забыл, что сегодня вечером на обед пожалуют сэр Перси со товарищи. Конечно, это приятная традиция, но сегодня Гарет не был расположен соблюдать ее.

Выйдя из спальни его бабушки, Антония остановилась и повернулась лицом к Гарету.

– У меня нос красный? – задала она неожиданный вопрос. – Я выгляжу страшилищем?