Поиграв бровями, Алек отвел меня обратно к лифту.

Ужин в ресторане «Скай-Сити» оказался, мягко говоря, впечатляющим. Я заказала цыпленка-дзидори, запеченного с восхитительной копченой моцареллой и хлебным пудингом. За такое и умереть не жалко! Алеку подали говяжью вырезку. И к ней сырное фондю с беконом, при одном виде которого у меня потекли слюнки. За ужином мы давали друг другу попробовать наши блюда, а под конец обменялись парочкой историй из жизни до «Любви на холсте». Алека удивило, что я выросла в пустыне. Он не спросил, каково работать в эскорте или почему я выбрала эту профессию – и за это я была ему благодарна. Алека больше интересовала моя карьера начинающей актрисы и страсть к мотоциклам. Я, в свою очередь, узнала, что он перебрался в Штаты в двадцать с небольшим, но ездил во Францию после каждой крупной выставки. Он собирался на родину через несколько дней после того, как я перейду к следующему клиенту.

Оказалось, что физическое влечение – не единственное, что может объединить нас с Алеком. Я вполне могла представить, что мы останемся друзьями и после моего отъезда – но, конечно, совсем не такими, как с Уэсом. Мой серфер был единственным в своем роде.

* * *

И вот этот день наступил. День выставки Алека Дюбуа «Любовь на холсте». Мастерскую полностью переоборудовали, превратив в галерею – или, по крайней мере, так мне сказали. Я слегка нервничала в предвкушении того, что люди сегодня скажут о работах Алека – главным образом, конечно же, потому, что центральной темой этих полотен была я. В завершенном виде выставка состояла из семи картин. Алек сказал, что, кроме тех шести, которые я видела, он нарисовал еще одну – но ему хотелось, чтобы она пока оставалась сюрпризом. Работе над седьмой картиной и были в основном посвящены последние два дня.

Эта разлука была нам необходима – ведь оба мы помнили, что завтра я сажусь на самолет в Вегас, который унесет меня из жизни Алека… возможно, навсегда. Никто не знал, что готовит нам будущее. Мы знали лишь то, что оно неизбежно.

Милли прислала мне билеты на самолет в Вегас и билет в одну сторону на Чикаго, где Энтони Фазано должен был встретить меня лично. Срок моего пребывания в Сиэтле подходил к концу. Меньше чем через двадцать четыре часа я буду уже на борту самолета, летящего домой. Джин и Мэдди собирались встретить меня в аэропорту и отвезти прямо к папе. Мне нужно было повидать старика.

Часы показывали шесть вечера. Пришло время подготовиться к сегодняшнему событию. Перерыв сумку, я вытащила единственное привезенное с собой платье. Будучи девчонкой из Вегаса, я всегда возила с собой маленькое черное платье – немнущееся, такое, чтобы можно было его сложить и запихнуть на дно сумочки. Я была практически уверена, что мне придется идти либо босиком, либо в щегольских шлепанцах, либо вообще совершить модное самоубийство и явиться на вечеринку в платье и мотоциклетных ботинках. Пока я перебирала эти немногочисленные варианты, на кровать, где я сидела и рылась в своем барахле, приземлилась огромная белая коробка, перевязанная ярко-алым бантом.

– Для тебя.

Медоточивый голос Алека пробился сквозь туман в моей голове. Я развернулась, и у меня отвисла челюсть. Алек, принарядившийся к выставке, стоял у кровати. На нем был костюм. Впервые я видела его в чем-то настолько формальном. Он выглядел невероятно элегантно – и это еще слабо сказано. При виде его великолепного тела, облаченного в изысканные шелка, у меня аж слюнки потекли. В этом костюме все было черным – пиджак, сорочка под ним и узкий сатиновый галстук. На меня это определенно подействовало. Между бедрами мгновенно увлажнилось. Воздух практически звенел от напряжения, когда полотенце, в которое я завернулась на время поисков одежды, соскользнуло на пол.

– Douce mère de toutes les choses saintes[28], – приглушенно сказал он по-французски.

Моему либидо это не помогло. Вместо того чтобы успокоить, француз только распалил меня еще больше. Я прикусила губу и сглотнула, глядя, как он подходит ко мне. Не прошло и секунды, как Алек прижал свои губы к моим, а меня – спиной к стене. Его ладони легли мне на задницу и приподняли меня. Когда заметная выпуклость у него в штанах вжалась в мое тело там, где я больше всего хотела ее ощутить, еще сильней придавливая меня к стене, я застонала.

– Мы не можем заняться этим сейчас, – наигранно запротестовала я, не веря ни единому своему слову.

Посасывая его шею и губы, я вдавила пятки Алеку пониже спины. Он со стоном засунул язык мне в рот. В течение нескольких долгих секунд для меня не существовало ничего, кроме его языка, вольно гуляющего у меня во рту, зубов, покусывающих мои губы, и прижавшегося к коже шелка.

– Можем. И занимаемся, – выдохнул он, и я ощутила тепло его дыхания на своей шее. – Nous allons nous dêpécher.

– Что это значит? – спросила я, поцеловав его за ухом, там, где ему нравилось больше всего, и с силой оттянула его голову назад, ухватившись за узел волос на затылке.

Его глаза потемнели, и в их чернильных глубинах не читалось ничего, кроме желания ублажать.

– Это означает, что мы спешим.

Дернув за ремень, он расстегнул штаны, вытащил из кармана презерватив и, спустя пару секунд, уже примостился у самого моего входа.

– Черт, только не останавливайся, Алек. Пожалуйста, дай мне себя, – выдохнула я.

Ему нравилось, когда я произносила эти слова, и я это знала.

Он провел крупной головкой своего члена по моей щелке, потерся о скопившуюся там влагу, сгреб меня за зад, подтянул поближе… и вошел в меня.

– Ох, матерь бо… – вскрикнула я.

Его стальной стержень наполнил меня и проник глубже, чем когда-либо раньше – настолько глубоко, что я потеряла способность дышать. Но тут же обрела ее снова, когда Алек вдохнул в меня жизнь своим поцелуем.

– Так хорошо, с тобой всегда так хорошо, – простонал он мне в шею, после чего прижал к стене и держал так, нанизанную на его член.

Затем Алек провел пальцами по чувствительной коже моей груди и, нащупав соски, резко их закрутил. Они превратились в два раскаленных очага желания, и с каждым прикосновением и щипком я улетала в нирвану.

– Я сейчас кончу, – проскулила я.

Алек ухмыльнулся в напряженный сосок, а затем запустил в него зубы.

Все. Этого было вполне достаточно. Оргазм прошелся по мне, словно бензопилой.

– Никогда не забывай то, что чувствуешь сейчас, ma jolie. Je t’aime. Я люблю тебя, – сказал Алек, прежде чем впиться поцелуем в мои губы.

Моя киска сжималась вокруг его члена, давая ему то, что нужно, пока он долбил меня как маньяк. Когда француз отстрелялся, то отлепил меня от стены и перенес на кровать, где уселся, все еще не вынимая из меня член. Потребовалось несколько минут, чтобы дрожь у меня в руках и ногах утихла. Все это время Алек держал меня в объятиях и успокаивал, как обычно. Порой я думала, что его это успокаивало не меньше меня.

– Мы опоздаем на твое собственное шоу, – хихикнула я.

– Зато повод будет уважительный, – улыбнулся он, подмигнул и кивнул на большую белую коробку. – Это для тебя. Чтобы надеть сегодня вечером.

Я восторженно соскочила с него и встала у края кровати. Пока я распаковывала свой подарок, Алек выкинул презерватив.

В коробке я обнаружила коктейльное платье цвета шампанского. Оно было обшито крошечными кристаллами, мерцавшими и сверкавшими на свету. По вырезу ткань лежала свободно, соблазнительно подчеркивая грудь. Тонкая полоска, придерживающая платье у меня на плече, придавала ему такой вид, словно ткань была естественно задрапирована. Подол открывал колени. Платье сидело на мне как нарисованное. Пока я расправляла складки, Алек протянул мне вторую коробку. В ней лежали фирменные туфли «Гуччи». Золотистые, блестящие, на десятисантиметровых шпильках с легким намеком на платформу. Полное совершенство.

– Ни разу не встречал женщину, которая не любила бы туфли.

– Все женщины любят навороченные копытца. Особенно если они до чертиков сексуальны. Это записано у нас в генетическом коде, – пожала плечами я. – Такими уж мы рождаемся.

Пока я собиралась, Алек привел в порядок свой костюм, а затем сопроводил меня вниз, на вечеринку. Когда мы прибыли, она была уже в полном разгаре. В тот миг, когда мы вошли, засверкали вспышки фотоаппаратов и зал содрогнулся от аплодисментов. Блондинка в облегающем белом костюме немедленно завладела Алеком. Его пиар-менеджер. Я не видела ее с первых дней своего пребывания здесь, но она так вцепилась в локоть француза, что при попытке сбежать у него бы точно полилась кровь. Алек оглянулся на меня через плечо. Опущенные уголки губ и нахмуренные брови ясно показывали, что особого удовольствия ему это не доставляет. Я помахала ему рукой и послала воздушный поцелуй.

Официант с подносом шампанского предложил мне бокал. Я взяла розовое шипучее и направилась к первому полотну. На нем была я. Разумеется. Однако Алек придал изображению куда больше глубины по сравнению с тем, что я видела в первый раз. Теперь казалось, что я могу смахнуть слезинку, текущую по щеке своего нарисованного двойника, и размазать помаду на красном оттиске губ.

Под картиной было написано название: «Нет любви для меня». Пройдя еще метров пять, я увидела ту же самую картину – только на сей раз туда была включена отпечатанная на холсте фотография и мое изображение, прикасающееся к сердцу оригинала. «Возлюби себя». Прочесть эти слова было все равно, что пронзить копьем свое сердце, взбаламутить те чувства, что прятались недостаточно глубоко.

Больше смотреть на это я не могла, так что отошла к серии из трех полотен, где царило наибольшее оживление. Люди толпились у трех висящих рядом и ярко освещенных гигантских картин. Надпись поверх них гласила «Разбитая любовь», но я заметила, что под каждой было и свое собственное название.

Первая, где Эйден ублажал себя, а моя рука прикрывала его эрекцию, называлась «Запретная любовь». Вторая, где Алек сумел поймать очень неловкий момент между мной и Эйденом, получила название «Любовь ранит». И, наконец, последняя. Вокруг этой картины собралась намного более внушительная толпа. Мы с Алеком, сплетающиеся в пароксизме страсти. Эта, определенно, была самой шокирующей из трех. Алек добавил широкие размывы красной краски повсюду вокруг пары на холсте, подчеркивая накал их страсти. Надпись под картиной гласила просто: «Наша любовь».

И это была наша любовь. Моя с Алеком. Прекрасная, страстная, безумная, но все равно любовь, требующая заботы и бережного отношения. Ее чистота была абсолютно точно запечатлена на холсте.

Двигаясь вдоль стены, я наблюдала за посетителями, обсуждающими картины. Ни возмущенных охов, ни неодобрительных гримас я не заметила. Значит, люди готовы были принять его видение.

От следующей картины меня бросило в жар. Между бедрами все намокло, и я готова была наброситься на Алека в ту же секунду, как снова увижу его. Он назвал ее «Эгоистичной любовью». На холсте я ублажала себя на глазах всего мира – но в этом было что-то подлинное и мощное. По крайней мере, я так чувствовала.

Пока я вглядывалась в картину, вокруг моей талии обвилась рука Алека.

– Тебе нравится?

– Мне больше понравилось работать над ней, – ответила я горловым шепотом, в котором слышался стон.

– А, понимаю. Позже мы вернемся к этой сцене, да?

Я поспешно кивнула.

– Давай я покажу тебе последнюю. Это лучшая фотография из всех, что я сделал до сих пор.

А это говорило о многом. Алек Дюбуа был действительно потрясающим художником и фотографом. Его снимки можно было найти повсюду, от календарей до подписанных им литографий. Алек подвел меня к картине, задрапированной огромным куском белой ткани.

Я стояла неподвижно, пока вокруг нас собиралась толпа зрителей, ждущих момента откровения.

– Этот портрет будет продан по цене, вдвое превосходящей начальную. И половина этих денег достанется тебе, ma jolie.

Это меня поразило, и я несколько раз отрицательно мотнула головой – но Алек лишь ухмыльнулся и сдернул драпировку. На картине была я. Только на сей раз это действительно была я. Настоящая я. Просто Миа. Я стояла на обзорной площадке Спейс-Нидл, глядя на горизонт. Мои волосы развевались на ветру, словно черное знамя. Я была спокойна, умиротворена, счастлива и целиком поглощена открывшейся мне красотой. В тот момент я выглядела свободной. Не ограниченной рамками работы, за которую не хотела приниматься, но к которой постепенно начала привыкать. Не пытающейся выкупить отца из долговой ямы или пробиться в мир киноиндустрии в Лос-Анджелесе. Чистая красота. И, впервые за все время, я поняла, что красива. Алек помог мне увидеть это благодаря своей картине.

При виде того что он сумел уловить, у меня на глазах выступили слезы. Тело было охвачено жаром, все сузилось до одной яркой точки, за границами которой царила тьма. Я прочла название под картиной. Слезы потекли по щекам, капая на мою грудь и на бетон под ногами. Я встретилась взглядом с Алеком. Его глаза тоже влажно блестели, хотя он не уронил ни слезинки.