Щелк. Вздрогнув, я открыла глаза и увидела Алека, стоявшего передо мной с камерой в руке.

– Не смог сдержаться. Ты была настолько великолепна в лучах этой гармонии. Я должен был это запечатлеть.

Наклонив голову к плечу, я ухмыльнулась.

– Получил то, чего хотел? – спросила я не без нотки сарказма.

– А ты? – парировал Алек, заломив бровь.

Он всегда пытался преподать мне урок, мой француз.

Глубоко вздохнув, я оглядела студию, решив не развивать эту тему.

– Идем, нам многое надо сделать, – сказал Алек, развернувшись и быстрым шагом направляясь к нашему участку лофта.

Я похромала за ним и уселась на свое место. Передо мной снова было мое изображение, только на сей раз на широком холсте. На одной половине была отпечатанная фотография, а на другой – нарисованная им картина. Наверное, он встал посреди ночи, когда я отключилась после второго раунда его «занятий любовью» со мной.

– Как?.. – вот и все, что я сумела выговорить, глядя на себя на холсте.

На картине я стояла лицом к сделанной им вчера фотографии. Вытянув руку, почти касаясь лбом снимка, – но на картине Алека моя рука притрагивалась к фотографии там, где было сердце. То, как он смешивал разные техники изображения, было совершенно уникальным – прежде я никогда ничего подобного не видела. Вот почему он стал всемирно известным художником и люди платили бешеные деньги за его полотна. И я стала частью его творчества, существенной частью. Его музой.

– Много спать мне не нужно. Вдохновившись твоим телом, я должен был нарисовать его.

– То есть наш секс настолько впечатлил тебя, что ты спустился сюда и нарисовал это?

– Oui. Твое обнаженное тело. Занимаясь с тобой любовью, я получил энергию для того, чтобы создать эту прекрасную картину для других людей. Теперь ты понимаешь, oui?

Я вгляделась в черно-белое изображение. Там был дан лишь намек на мою обнаженную грудь. Еще я видела, что мой нарисованный двойник излучает радость, прикасаясь к сердцу опечаленной девушки на позавчерашнем снимке. Выглядело это так, словно мое счастливое «я» утешает мое грустное «я». По моей спине и рукам пробежала дрожь.

Алек снова наполнил баночку липкой краской и подошел ко мне с кисточкой в руке. Пока он накрашивал мои губы, я молча восхищалась стоявшей передо мной картиной. Работа Алека заворожила меня, словно чья-то рука сжала мое сердце узловатыми пальцами. Оно бешено колотилось, а по щекам катились слезы. Музыка изменилась. Она стала громче, стремительней и печальней, мелодия то взмывала вверх, то почти затихала. Гремели тромбоны и трубы. Алек сжал мою ладонь, потом подхватил меня на руки и отнес к картине. На сей раз он не предложил мне поцеловать свой портрет в губы.

– Поцелуй здесь.

Он указал на руку, лежавшую поверх сердца второго изображения. Подавшись вперед, я поцеловала холст. Идеальный отпечаток губ вспыхнул ярко-красным на нарисованной руке. Алек нанес на мои губы еще краски.

Он указал на локоть, и я поцеловала его. Еще краска. Плечо, середина спины. Еще краска. Он обновлял ее снова и снова, заставляя меня целовать все обнаженные участки тела на его картине. Мы делали это до тех пор, пока все изображение не покрылось красными следами поцелуев. Это было странно, но не испортило его шедевр, а добавило нечто совершенно новое. Отпечатки губ были яркими и сильно выделялись на фоне черно-белого полотна и картины.

Когда мы закончили, Алек помог мне снова добраться до кресла.

Затем он методично протер мои губы влажными салфетками, убирая все остатки краски, после чего протянул мне стакан воды и бальзам для губ. Клянусь, этот мужчина продумывал все до мельчайших деталей. Затем Алек отошел на другой конец комнаты, оставив меня наедине с музыкой и картиной. Я все глядела и глядела на себя. Тот образ, для которого я позировала в первый день, висел на стене слева. Ярко-алые губы и текущая по щеке слеза поражали глубиной своей скорби. На картине справа был тот же образ, запечатленный на фотоснимке, но рядом, приложив руку к его сердцу, стояла другая я. Следы поцелуев покрывали почти каждый свободный сантиметр картины.

Горящий над полотнами свет как будто исходил из них, подчеркивая глубину черного и белого. Вдобавок, текстура красной краски придавала всему изображению иллюзию объемности.

– Ты уже поняла, что это значит? – спросил Алек, глядя на свою работу.

Я смотрела на него несколько долгих секунд. Наблюдала за тем, как он оценивает свое творение, и думала, что он был бы гораздо более подходящим предметом для этой картины. Такой высокий, сильный и мужественный. Волосы, собранные в небольшой узел у него на затылке, отливали в свете ламп золотом. Он поскреб бороду и усы костяшками пальцев и снова спросил:

– Поняла, ma jolie?

Я покачала головой и сосредоточилась на картине.

– Я вижу, что она прекрасна и что я на ней как бы движусь.

Его взгляд метнулся ко мне.

– Движешься?

– Да, – шепнула я, глядя на первое полотно. – Здесь я выгляжу грустной, но не просто грустной. Я погружена в тихое отчаяние. Ты нарисовал в моих глазах такую глубокую печаль, что кажется – я никогда не буду счастлива. Что она никогда не будет счастлива.

Я попыталась отстраниться от девушки на картине, хоть это и было трудно. У меня создавалось ощущение, что Алек этого не хотел.

Он кивнул.

– Да, когда я сделал этот снимок, он причинил мне боль. Так я понял, что он – тот самый, который мне нужен. Искусство заставляет тебя что-то чувствовать. Чувствовать себя хорошо или плохо, чувствовать печаль, любовь, ненависть, холод, тепло. Все, что мы видим, вызывает в нас какую-то эмоцию. Этот вызвал в тебе именно те чувства, что и должен.

– Но почему? Почему ты хочешь, чтобы кто-то ощутил печаль и тоску настолько глубокие, что от них невозможно оправиться?

Он пристально взглянул мне в глаза.

– Потому что это то, что я хочу показать зрителю. Картина называется «Нет любви для меня».

Его слова пронзили мне сердце, словно стрела. По обеим щекам покатились слезы.

– А другая? – спросила я, хотя боялась услышать ответ.

– Что ты чувствуешь, глядя на нее?

Быстро взглянув на своего грустного двойника на фотографии, я поспешно отвела глаза.

– Стыд.

Алек сжал зубы и чуть кивнул. Я снова сосредоточилась на картине, на которой прикладывала ладонь к сердцу печальной Миа.

– Надежду.

И снова он молча смотрел на меня, ожидая чего-то. Я оглядела все красные отпечатки губ на изображении Миа, протягивающей руку к своему печальному образу.

– Любовь, – пожав плечами, добавила я.

Алек развернулся, подошел к креслу, в котором я сидела, и опустился на колени. Взяв мое лицо в обе руки, он нежно поцеловал меня. Я почувствовала во вкусе его губ выпитый утром кофе и что-то еще, темное, присущее лишь ему.

– Ты видишь то, что я хотел показать. Стыд, надежду и любовь.

Он глядел на меня широко распахнутыми глазами, и черты его лица странно смягчились.

– Но почему? Эти чувства трудно постичь. И дело не только в этом – они часто приводят людей к гибели.

– Как порой и искусство. Все в глазах смотрящего. То, что видишь ты, и то, что вижу я, вызывает у нас разные чувства, как и должно быть.

– Ты уже назвал ее?

Он медленно кивнул.

– Как?

– Так, как должен почувствовать себя зритель, глядя на нее.

Я медленно сглотнула, ожидая, что он скажет. Но Алек замолчал.

– А именно?

Он провел пальцем по моему лицу, от виска и до губ. В его глазах, устремленных на меня, сквозило благоговение.

– «Возлюби себя».

Глава шестая

На следующей неделе у нас с Алеком установилось регулярное расписание. Съемка, еда, секс. Живопись, еда, секс. Мы не выходили из здания, а на улице большую часть времени шел дождь. Я мечтала оказаться в солнечном Малибу, где можно было свободно плавать, гулять и заниматься серфингом. Но больше всего, не считая своей семьи, я скучала по Уэсу. Не поймите меня неправильно – Алек меня не разочаровал. С ним было легко общаться, и в постели он оказался просто сногсшибателен, но наши с ним отношения все равно ограничивались работой и трахом. Это были «занятия любовью», по его выражению, а я называла это трахом и обожала, хотя и не собиралась делиться своим восторгом с Алеком. Вообще-то могло быть и хуже. Он мог таскать меня по скучным музеям и заставлять любоваться картинами других художников.

Сегодня я не должна была спускаться в мастерскую до вечера. Что-то новенькое. Обычно он желал видеть меня там сразу после того, как я просыпалась. Проблема заключалась в том, что, оставшись наедине со своими мыслями, я начинала думать обо всех тех вещах, которые остались в моей настоящей жизни и по которым я скучала. Об отце – он так и не вышел из комы, хотя его и перевели в отделение для выздоравливающих и под опеку государства. Джин сказала, что там нормально, ничего из ряда вон выходящего. Еще она сказала, что они с Мэдди навещают его каждые несколько дней, читают ему и стараются составить ему компанию. Она послала мне его фотографию. Папа лежал на кровати. Синяки у него на лице в основном сошли, но большая часть тела по-прежнему оставалась в гипсе.

Я глядела на экран телефона, на фотографию папы. Было похоже, что он просто спит, а не борется за свою жизнь. Врачи не знали, в каком состоянии будет его мозг, если отец вообще очнется. «Когда он очнется», – напомнила себе я. Незачем заряжать вселенную негативными эманациями. Хотя я не верю по-настоящему во всю эту чепуху, но, если она существует на самом деле, я лично не собираюсь портить отношения с высшими силами.

Пролистнув список контактов, я нажала на быстрый набор Мэдди. Прошла уже добрая неделя с тех пор, как мы с ней разговаривали, и я соскучилась по своей младшей сестренке.

– Привет, сестра, – прозвучал в трубке звонкий голосок Мэдди.

От ее жизнерадостного тона тревога, сжимавшая сердце, чуть ослабла.

– Привет, Мэдс, как дела? – спросила я.

В трубке раздалось шуршание бумаги и звук расстегиваемой молнии.

– Ну, ты же меня знаешь, готовлюсь к занятиям.

– И что у тебя сейчас?

– Судебная патологоанатомия, – ответила Мэдди.

Я повела рукой по волосам и поглубже зарылась в одеяла.

– Это там, где мертвецов изучают, что ли?

Снова зашелестела бумага, а затем Мэдди вздохнула.

– Ага. Технически говоря, это дисциплина, позволяющая определить причину смерти после осмотра трупа. Аутопсию осуществляет патологоанатом, обычно при расследовании уголовных дел и, в некоторых административных округах, при рассмотрении гражданских исков…

Она продолжала в том же духе, но, услышав, что надо осматривать труп, остальное я уже пропускала мимо ушей.

– Так ты что, собираешься вскрывать покойника?

Я не смогла скрыть шок. Кто станет делать такое по доброй воле? Ну то есть я знала, что есть люди, которые занимаются этим, и что это часть расследования убийств и так далее, но представить, как моя милая младшая сестричка будет резать жмуриков? От этой мысли у меня даже волоски на руках встали дыбом.

– Это называется «трупом» и входит в мою программу. Все студенты должны взять несколько разных курсов, и я выбрала этот. Кстати, он действительно интересный. Ты не поверишь, какие дикие вещи люди иногда вытворяют.

На этот счет я могла бы ее удивить.

– Я знаю, на что способны психи, и не хочу, чтобы моя младшая сестренка даже близко подходила к такому дерьму. Ты золото, малышка. И я не желаю, чтобы тебя запятнали больные фантазии каких-то подонков.

– Мамма Миа, ты не сможешь оберегать меня вечно. Мне уже девятнадцать. К тому же ты всего на пять лет старше меня.

– И это не помешало мне до сих пор заботиться о тебе! – парировала я.

Она испустила такой долгий вздох, что я почти физически ощутила его тяжесть, давящую на сердце.

– Миа, я до сих пор не знаю, каким ученым стану…

– Таким, который изобретет лекарство от рака или новые таблетки для похудения, чтобы я навсегда могла остаться стройняшкой! Таким, который не имеет ничего общего со смертью!

Я села в постели, чувствуя, что начинаю злиться. Мне не хотелось, чтобы она узнала уродливую сторону жизни. Нам хватило этого с детства, и я впахивала как лошадь, с тех пор как Мэдди исполнилось пять, чтобы сестренка видела все только самое светлое. Все лучшее, что я могла ей дать.

– Ты знаешь, что я люблю тебя, – мягко сказала она, тем голоском, который всегда превращал меня в тряпку. – И я знаю, что ты хочешь для меня самого лучшего, и я…

Она сделала паузу, и груз на моем сердце стал еще тяжелее.

– Миа, я хочу найти собственную дорогу. Ладно? Обещай, что позволишь мне самой разобраться и не будешь вмешиваться.

Самой разобраться? Моя маленькая сестренка делала что-то совершенно независимое от меня. Без моей помощи, без защиты, и я не могла спасти ее от житейской грязи. Я почувствовала себя словно робот. Программный сбой. Программный сбой. Я отмахнулась от этого идиотизма и попыталась поддержать ее.