Валя, словно почувствовав что-то, принес бутылку водки. А она даже не подумала отказываться. Дрожащими пальцами опрокинула в себя двести. В ту ночь они курили, разговаривали, веселились . «Валя, читай стихи» – говорила она. «Не буду», – смеясь, отвечал он. «Ты же их ненавидишь». «Не я стихи ненавижу, – говорила Катя. – Их время не принимает». «Мы тут лишние, да?» – спрашивал Валентин, закуривая пятую сигарету. «Не лишние. Мы вне». «Это ты – вне. Я – лишний».

– Я уеду, Валь. Будь готов, что когда-нибудь я приду к тебе и скажу, что завтра уезжаю.

– Зачем? Куда? – спрашивал он в пятом часу утра.

– Куда-нибудь – отсюда. Где можно будет есть стерлядь под соусом из лимона, играть на фортепьяно и не думать о том, что это запрещено.

Он, конечно же, ничего не понял.

Бабушка была переводчицей, и познакомилась с Александром еще до войны. Катя знала, эта история стала катастрофой в жизни Сашеньки. Бабушка бросила тогда мужа, который был русским солдатом. Немецкого офицера застрелили. Бабушке удалось бежать, но до конца дней она прожила в эмиграции одна. Детей она видела лишь однажды.

***

Арбатские переулки… Как будоражили они ее воображение, как нравились ей! Особенно нравился ей один дом… Часто она бывала рядом, бродила, держа в руке неизменный зонтик, курила, сидела на скамье под окнами. Тот, кто жил в этом доме, хотел бы видеть ее за чашкой чая чаще, но она не могла позволить себе такой роскоши. Она позволила визит в квартиру на третьем этаже этого старого московского дома, таящего в себе столько волшебного, удивительного чувства, схожего с ожиданием рождества в раннем детстве – лишь однажды. И – пропала навсегда.

Стоял один из тех солнечных зимних дней, когда снег сначала сыплет огромными пушистыми хлопьями, а потом целый день светит солнце, и улицы искрятся от этого снега, и зимнего солнца, и сам воздух словно полон праздника. Она тогда поднималась по старинным лестницам: все выше и выше, и с каждой ступенькой сердце ее, казалось, готово было выпрыгнуть и побежать вприпрыжку рядом.

В этой квартире жила некая Н. И., писательница и очень… странная женщина. Жила давно и с мужем. Квартира досталась ей по наследству от отца. Н. И. было далеко за сорок, но немногим меньше шестидесяти. Муж ее был высоким, худым, сутулым и скромным. Он преподавал физику в знаменитом московском университете, был исследователем, погруженным в себя, увлеченным своим делом человеком.

Н. И. была ее репетитором по дореволюционному, классическому русскому языку. В это странное время Ковалевич хотела научиться говорить правильно и  красиво .

Как только Катерина Павловна, как называла ее Н. И., вошла в квартиру тем зимним днем, ей сразу же почудилось, будто она попала в сад – аромат сухих цветов окутывал, погружая в особенную атмосферу старинного московского дома, в атмосферу интеллигентности и какого-то необыкновенного чувства собственного достоинства.

Н. И. была высокой сухопарой женщиной. Она двигалась так, словно никуда не спешила, и во всех движениях ее была какая-то таинственность. Н. И. нравилось полулежать в кресле, смотреть телевизор и на  Катерину Павловну сквозь полуприкрытые веки и грустно улыбаться той неповторимой улыбкой, которая так часто и так мучительно больно потом будет чудиться гостье много дней, а затем и лет – спустя.

– Здесь… хорошо, – после долгого молчания неловко говорила Катя, делая глоток индийского чая. Кружка была белая, теплая, как будто даже знакомая. Отчего-то многое здесь казалось ей знакомым.

– Сын привез, – кивала Н. И. Из Нью-Дели. Или из Куала-Лумпур. Я, знаете ли, не большая охотница за путешествиями. Садовое кольцо – мой мир, и это правда, как бы грустно это ни звучало.

– А кто он, ваш сын? – как-то спросила Ковалевич.

– О! Я думаю, у меня пока нет ответа на этот вопрос. Но сейчас он живет в Праге, и я надеюсь… – Н. И. томно вздохнула. – Надеюсь, Центральная Европа окажет на него благотворное влияние. Сливовое варенье в буфете на кухне. Катерина Павловна, принесите нам его, будьте так любезны.

По пути из кухни в гостиную Катя чуть не пролила варенье на старомосковский коврик в прихожей.

А поскольку разговор во время варенья – совсем иной разговор, то передадим его с особенной заботой:

– Я вам скажу одну вещь, Катерина Павловна. Вообще-то он ищет сокровища. Вообще-то, он немного проходимец и немного – ловелас, но он добрый малый.

– Он несчастен?

– Я сделала все, чтобы он мог стать счастливым.

– А как его зовут?

– Николай. Николас.

***

Приехав в Прагу, Яворский поселился в квартире в Малой стране, которую незадолго до приезда попросил снять давнего друга семьи. Здесь была одна, довольно просторная комната, совмещенная с кухней и не менее просторная мансарда, также совмещенная с комнатой. Мансарда имела особую привлекательность для квартиранта – она вся была сплошь застеклена от пола до потолка затемненным коричневым стеклом, которое прикрывало от солнца, причем перегородки на окне были устроены так, что создавали особую атмосферу уюта и спокойствия, склонявшую к размышлениям. На мансарде стояла кушетка, где часами теперь лежал новый хозяин квартиры; держа в руках книгу и зачастую забывая о ней, или же просто положив ногу на ногу, он подолгу глядел в окно: на крыши домов, пасмурное всегда небо, и бывал очень задумчив. Взгляд его часто останавливался на лаковом ботинке, в котором отражалось все то, что можно было увидеть в окне. Казалось, Яворский обдумывал нечто очень важное, касавшееся его одного и требовавшее его прямого участия.

Кроме того, он понял, что за время его отсутствия многие приятели исчезли из поля его зрения. Кого-то угораздило попасть в списки разыскиваемых по всему миру, кто-то сковал себя узами брака. Так или иначе, он пришел к выводу, что настало время навещать старых друзей.

На окраине Праги раскинулась сеть маленьких и больших улочек старых домов с красными черепичными крышами. Все они – разных размеров и конструкций, но все одинаково подчинены общей атмосфере старины, уюта и таинственности.

Среди них выделяется один, совершенно особенный дом. Он стоит чуть поодаль ото всех остальных. Крыша его потемнела от старости, красный кирпич вытерт от времени, верхушки каминных труб почернели от часто затапливаемого камина. Дом довольно велик по размерам, а над входной дверью висит совсем маленький балкон. Перед домом растут кустарники, несколько высоких пушистых елей, а позади, будто укрывая дом от любопытных взглядов, – дубы и каштаны.

Но если дом поражал воображение своей непохожестью на все дома в округе, то хозяева его удивляли еще больше. За цветами и великолепной зеленой лужайкой ухаживала женщина лет пятидесяти, видимо, здесь работавшая. Когда вечером в гостиной на первом этаже зажигался свет, шторы тут же задергивали – можно было подумать, будто кто-то из жильцов не желал быть увиденным. Иногда дом, изнутри освещенный огнями, отбрасывал на лужайку мрачную тень, и это оживляло воображение случайного зрителя еще больше. Казалось, что комнаты хозяев были где-то внутри, или же окна их выходили на другую сторону, которую загораживали многолетние деревья, и потому их никто не мог увидеть.

Кто-то из всеведущих соседей поговаривал, что в доме живет вдова, и кто-то даже видел ее – по описаниям, это была женщина лет тридцати, худая и высокая, с затянутым на затылке пучком темных волос, а черное платье ее якобы несло на себе отпечаток поистине глухой скорби и отчаяния. Лица ее никто не видел, так как вуаль закрывала владелицу дома от внешнего мира. Соседские мальчишки обходили этот дом стороной, ссылаясь на «злую пани в черном платье», которая прогнала их, когда они случайно оказались на ее газоне. При этом мальчишки умалчивали о том, что они совершенно бесстыдно подглядывали в окно гостиной, спрятавшись за кустами диких роз, цветших под окнами.

Но, как бы то ни было, все это были лишь слухи, распалявшие воображение любопытных людей, и то, как близки они были к действительности, сказать никто не мог.

Туда-то и направился Николай Яворский вечером того дня.

***

Он видел свет в гостиной.

Окна бросали желтую тень на лужайку перед домом. Яворский остановился, руки он держал в карманах брюк, шляпа прикрывала глаза от посторонних взглядов – на шляпе настояла она, чтобы убавить шумихи в ее личной жизни.

Он будто слышал треск дров в камине, чувствовал аромат кофе со сливками, которые приносила горничная, пани Ворличек. Видел лестницу, ведущую наверх, видел картину, висевшую в странном, неподходящем для нее месте – под лестницей… Приглушенный свет гостиной окутывал, словно брошенное невзначай слово из прошлого, словно лондонский туман… Встряхнув головой, он вынул руки из карманов и уверенно пошел по каменной дорожке.

На стук вышла горничная, добродушная женщина лет пятидесяти.

– Пан Николас! – воскликнула она, вытирая руки о передник и тут же, осознавая, «сколь неприлично ее действие», смущенно произнесла:

– Проходите, чего же на пороге стоять!

Яворский знал, что пани Ворличек была неравнодушна к нему, и, по словам Гейслеровой, частенько пыталась угадать, когда же он сделает хозяйке предложение.

– Яворский!.. – прошептала та, что полулежала на диване.

– Добрый вечер, пани Гейслерова! – слишком равнодушно сказал он, шутливо наклоняясь и целуя ей руку.

Некоторое время они смотрели друг на друга. Но Марина Гейслерова давно закончила для себя эту давнюю историю и поэтому теперь улыбнулась и по-дружески притянула его к себе.

– Прошу тебе, давай отбросим формальности! – добавила она, снимая с него шляпу. – Ты, должно быть, замерз? На улице стоит не по-летнему промозглая погода! Садись у камина. Пани Ворличек, принесите нам горячего глинтвейну!

Та, кого соседские мальчишки называли Вдовой, действительно очень на нее походила. Она носила черное узкое платье, но волосы, обычно собранные на затылке в строгий пучок, сегодня были распущены, и лежали на ее плечах каштановой копной. У нее был прямой острый нос, глубоко посаженные зеленые глаза, придававшие лицу удивительное очарование, и резко выделявшиеся скулы, сводившие некогда с ума добрую половину культурной Праги.

Сказала, грустно улыбаясь:

– Жениться тебе надо, Яворский.

– Как говорит пани Ворличек, «боже сохрани!», – воскликнул гость.

Потом он сидел у камина в глубоком кресле, задумчиво глядел на огонь, проводил рукой по длинным волосам и пил горячий глинтвейн вместе с Мариной Гейслеровой, знаменитой скрипачкой и… своей бывшей сердечной историей.

Она говорила сегодня без умолку, весело рассказывая о «глупых людишках», живущих с ней по соседству, а он слушал ее с удивлением и непонятной радостью. В камине потрескивали дрова; Яворский сидел, вытянув ноги к огню, держал в руке стакан горячего глинтвейна, а за окном шел дождь, он барабанил по крыше и каменной дорожке, машинам, стоявшим на другой стороне маленькой улочки, и Яворскому совсем не хотелось уходить из этого маленького островка тепла, где ему, кажется, были рады.

– Расскажи, как прошел концерт, я не приходил на твои выступления сто лет как.

– О-о-о!.. Как ты посмел! – с шутливой злостью запустила она в него подушкой. – Разве ты не заметил? Розы? – Гейслерова оглянулась. – Ах да, пани унесла их наверх, в комнаты. – Голос у нее был высоковат, но с хрипотцой, придававшей ей обаяния. – Моя скрипка была сегодня на взлете!

– Вот как? Но разве не имеет это прямого отношения к моему отсутствию? – насмешливо улыбался Яворский. – Расскажи, как ты жила эти годы?

– А ты? – резко сверкнув глазами, спросила она.

– Я скучал по тебе.

– Не ври, пожалуйста, не ври, – неожиданно резко сказала она.

Потом, когда она ушла к себе, он смотрел ночные новости, глядел на дождь, на небо в лужах за окном, спал всю ночь в теплой постели на диване в гостиной и улыбался.

Он проснулся от чьего-то долгого взгляда, пробившегося сквозь сон. Уже рассвело. Гейслерова, стоявшая на лестнице, улыбалась и разглядывала его.

– Завтрак на столе, Яворский, – сказала она. – Яичница с беконом. Круассан с шоколадной начинкой и кофе со сливками. Пани знает в этом толк.

Накрыв голову одеялом, он что-то пробурчал и расхохотался. Чистил зубы и видел давно исчезнувший блеск в своих глазах.

Потом был завтрак.

– Небритый гость у меня за столом, – скорчила гримасу Марина, увидев его на кухне.

– Тебе здорово идет этот превосходный домашний костюм, – заметил он на ее реплику. – Пани, вы по-прежнему превосходно готовите!

Пани Ворличек зарделась от смущения и удовольствия.

Потом стоял у двери, и Гейслерова поправляла ему воротник белоснежной рубашки. Он от смущения смахивал волосы с лица – совсем как мальчишка.

– Когда придешь? – грустно улыбаясь, спрашивала она. – Когда снова будет идти дождь?