Сумели бы спокойно принять жизненную неудачу, как добрая половина женатых пар, растянуть ее во времени, как жилищную ипотеку. Пока не привыкли бы к потрескавшимся стенам, к щелям, в которых можно скрываться время от времени.

Мать Гаэ за бутылкой темного пива как-то сказала ей: «Когда стареешь, опускаются крылья. На смену приходит одно большое разочарование». Спутала с фильмом, засмеялась. «Большая любовь, я хотела сказать».


Далекий грохот, стук металла, как при жестком ударе. Ночная авария на каком-нибудь дурацком перекрестке с улицей Номентана.

— Будем надеяться, ничего страшного не случилось.

Делия озирается вокруг со своим умирающим лицом, озабоченная судьбами мира. Наверное, думает о чьем-нибудь несчастье по нелепой случайности.

Гаэ съедает еще один пончик. Жизнь вертится в темноте с тобой или без тебя, во всяком случае независимо от тебя. Кислотность повысится. Ничего страшного, примет маалокс.


Пальцы пожилой женщины прошагали по столу к мужу, и он тут же накрыл ее ладонь своей, быстрым скрытным движением. Гаэ смотрит на этот контакт старческих рук с пятнами пигментации. Словно говорящих: «Я рядом, я укрою тебя, как одеялом ночью, как сокол своим старым крылом, чтобы всегда оказаться рядом, чтобы не заставлять тебя страдать от одиночества ни одной секунды».

Гаэ спрашивает себя, может, та рука уже крышка гроба, или же под ней еще трепещут жизнь и счастье, которые лучше всего его никчемного будущего. Ему захотелось стать стариком. Только чтобы представилась возможность узнать, что прячется под той рукой.

— Кто из них умрет первым?

— Что?

Делия смотрит вдаль, на другой столик, на другое море.

— Те двое… спрашивают друг друга, кто из них умрет раньше.

— Откуда ты знаешь?

— Такие вопросы в какой-то момент все старики начинают задавать себе.

Гаэ надувает щеки, как воздушный шарик, потом выпускает воздух с неприличным звуком.

— Ну…

— Что «ну»?

— Мой дедушка умер, выдохнув «ну…».

— И что?

— Ничего, прекрасный способ покинуть мир. «Ну».

Делия потягивает шеей, как будто вылезает из тяжелого панциря.


— Можно мне зайти за своей одеждой?

— В любое время… Когда детей не будет.

Гаэ думает о своих тряпках, джинсах и майках, сложенных в шкафу рядом с ее вещами, пакетами с одеждой, которая стала мала детям.

Думает, что, убирая маленькие вещи, она тайком целовала какой-нибудь слюнявчик. Можно было увидеть, как проходит жизнь, в тех малюсеньких джинсах и комбинезончиках с пятнами от сока.

Купания в ванной после прогулок по парку вечером в воскресенье, потом под одеяло в махровых комбинезончиках. Сначала их укладывали на большой кровати. Две головы на подушках. Наконец-то чистенькие, пахнут свежестью, готовы к следующей неделе. А сами Гаэ и Делия уходили, открывали вино. Пытались быть счастливыми. Новая плоть в комнате. Их собственная — на кухне. Бамбуковые салфетки. И все те же грезы: «Хочется жить, хочется выразиться, хочется, чтобы моя душа реализовала мечту». Ставили негромкую музыку, двигали в такт головами.

Квартирка — маленькая. Убрать вещи, чтобы не мешали, коляски, горы игрушек, — надо было немало потрудиться. Гаэ паковал, заклеивал скотчем. Дни уборки нравились ему больше всего. Вверх-вниз, в подвал и обратно, к желтому контейнеру с мусором. Разница ощущалась сразу — пустой угол между столом и холодильником. Несколько свободных сантиметров в той квартире было настоящим шиком.

— Ни разу не встречала другого такого несобранного, как ты…

По возвращении из своих телевизионных командировок Гаэ открывал на полу в центре гостиной чемодан на колесиках, доставал только зарядку для компьютера и палочку лакрицы для детей. Делия наклонялась, вытаскивала трусы, грязные носки. Они с трудом налаживали совместную жизнь. Он мотался по гостиницам, не обремененный ничем, в свободном графике, номер убирали. Наверное, дома его все раздражало: обгоревшая ручка кофейной турки, жесткие полотенца.

Приняв душ, каждый раз оставлял после себя беспорядок.

«Убери халат!»

Тогда они сильно поссорились. Она подняла халат, привела в порядок ванну. Потом позеленела от злости, как зеленый Халк Нико.

— Я исправился…

У него и сейчас грязная одежда засунута вперемешку с чистой, зубная щетка валяется на кухне, рубашки как принес из прачечной, так и лежат в целлофане… Но с сегодняшнего вечера он начнет наводить порядок.

«Это из-за брошенного на пол халата мы и развелись?»


На самом деле ему глубоко наплевать на оставленные у нее вещи. Джинсы, они из какой-то другой жизни, с другой задницы. Разве вот только майка из Лондона со скелетом… Ее бы он хотел снова ощутить на теле… Правильно выцветшая, правильная толщина хлопка. Но вообще-то что, разве других маек на свете нет? Не самую же последнюю он привез тогда? Когда был счастлив, хотя бы немного. Когда был еще дураком, но не обращал на это внимания.

Теперь ему становится плохо, он вспоминает запахи домашних вещей: стиральной машины, ароматических палочек, которые она втыкает в апельсин. Семья.

Гаэ кривит рот, хватает воздух.

— Будешь еще что-нибудь?

— Нет, попроси счет.

Мне хотелось бы остаться, но раз ты хочешь, пойдем, вечно ты командуешь, невозможная тварь, невозможная мечта. Когда женщина запирает тебя в клетке своего плохого настроения, своего выражения лица? Когда начинаешь соперничать и проигрывать?

— Знаешь, выброси все, пошло все…

Делия смотрит на это сумасшедшее лицо. Уже несколько месяцев он достает ее тем, что хочет забрать свои вещи. Она возненавидела его: «Этот кретин думает только, как бы получить назад свои майки, свою хрень, гантели…»

— Как знаешь.

— Засунь все в два больших черных пакета для мусора и выброси.

Выброси труп.

Гаэ хотел бы сказать: подержи еще немного дома мой труп… Как удар в лицо — дом без единого его носка. Пройдут годы, произойдет много всего, но ни от него, ни от его временного пребывания в трех комнатах этой квартиры не останется и следа.

— Вы соскучились… Вы соскучились без меня хоть немножко?

Вот черт! Как только у него язык повернулся?

Она смотрит на него с явным презрением.

— Я много, конечно, всего натворил… так что… представляю… вам лучше… наверняка вам лучше без…

Она бросила мороженое ему в лицо, а он так ничего и не понял.

— Что за необходимость начинать скулить?

Злость в эту минуту стала холодной и плотной, как кирпичи из прессованного железа, которые они видели на концептуальной выставке.

— Да, нам лучше.

Та лондонская майка… она снимала ее с него, когда они занимались любовью… Где это было? В квартире его друга… он поднимал руки, и она стягивала ее.

Как-то вечером Делия нашла ее и ей захотелось уткнуться в нее лицом. Да, она выбросит ее в мусор, этот принт скелета, и все остальное.


Ей надо идти. Дети проснутся и захотят воды, захотят побыть с ней, прижаться к ее телу, чтобы ночной кошмар превратился в покой.

Если бы только на ней не лежала вся эта ответственность.

— Кто тебе сказал, что мне не одиноко? Может, мне еще хуже, чем тебе?

— У тебя хотя бы дети.

Именно дети и заставляли ее ощущать еще большую пустоту в душе. Да, они заполняют ее день, но они же и съедают у нее всякую мысль о себе самой. И когда она смотрит на них, она не может не задаваться вопросом: «А где их отец?» Она живет с двумя сиротами.

Не исключено, что в один прекрасный день новый мужчина будет рядом с ней, с ними. Но это уже будет не то.


Гаэ вытащил книжечку с чеками. Делия смотрит на голубой блокнотик.

— Ты банк поменял?

— Да, этот возле дома, удобнее, очередей никогда нет…

— Предложили хорошие проценты?

Подкалывает, он понимает. С определенного момента она начала подкалывать его, с тех пор как разлюбила.

— Нет там никаких выгодных процентов… Просто мне нравится их отношение.

— Разумеется.

Делия видит его в том банке, представляет, как он оглядывается вокруг, ища, к кому обратиться… достать кого-нибудь. В руках держит шлем, переминается с ноги на ногу — не уверен даже, на какую ногу лучше перенести вес тела. Как всегда в погоне за стабильностью. Улыбается, пропускает вперед старушку или какую-нибудь секретаршу с грудой чеков на оплату. Потом склоняется, облокотившись, к окошку, встречается глазами со служащей… своим влажным взглядом, в вечной погоне за одобрением и близостью.

— У тебя есть ручка?

Подошла официантка, дает ему ручку. Он благодарит ее кивком головы.

— Сейчас отдам.

Скорей всего, они обменяются адресами в Интернете. Проводит Делию и вернется сюда. Начнет пороть всякую чушь. Потом внезапно взглянет на нее серьезно, и она поверит его глазам. Он положит свою судьбу к ногам незнакомки с извинениями, мол, пришел ручку вернуть, чтоб не растерять до конца навыка любовной размазни в жестком постсупружеском падении.

О, если бы и она могла еще раз обмануться, хотя бы раз!

Снова стать вывернутым наизнанку мешком, броситься со всеми потрохами в одну ночь. Она знает, что будет нелегко. У нее на глазах прибор ночного видения. Она сумеет разглядеть отказ, не допустит ни малейшей возможности очутиться голой, но неподготовленной. И сколько ей представится еще подходящих случаев?

Мать не может позволить себе ошибаться, обжигаться.

Она вернется домой. Расправит плечи в лифте, чтобы поднять себе настроение. Она одинокая женщина и никакая не артистка. Огрызок женщины. Одна из многих авангардисток. Пойдет пополнять их ряды. Новомодные тридцатилетние одиночки, которые встречаются за бокалом вина, посмеиваясь, гурьбой заходят в сексшопы. У нее есть такие подружки, Карлотта, Альберта. Бывшие одноклассницы, которые пропустили свой поезд и теперь ждут, когда сойдет с рельсов чей-нибудь брак, чтобы какой-нибудь растерянный пассажир угодил к ним между ляжек.


«Кризис». Это современное слово звучит так же ужасно, как и «рак».

Неуязвимое, оно распространяется повсюду. Вторгается извне. Огромная медуза, которая внезапно затеняет твою дыру света в темном море города.

Гаэ даже слышать не хотел этого слова.

«Да какой кризис? Мы смертельно устали, и только».

«Мы больше не хотим друг друга».

«Я ужасно люблю тебя».

Гаэ шел на кухню и готовил свежевыжатый сок из апельсинов на двоих. Он купил профессиональную соковыжималку для цитрусовых, занимающую слишком много места на их маленькой кухне. Все купленные им вещи занимали слишком много места. Он всегда покупал что-нибудь чуть-чуть больше, чуть-чуть дороже, чем надо, — была у него такая привычка решать вопросы как бы раз и навсегда. Идеальный клиент для продавцов — отчаявшихся патологических лгунов, как и он сам.

Он выжимал целый килограмм апельсинов.

«Выпей за десять секунд, потому что после пятнадцати витамины ни фига не действуют, получится то же, что "Santal"».

И всегда так. Из книги рекордов Гиннесса. Пил сам и смотрел, как пьет она.

«Скажи правду, ты себя лучше чувствуешь?»

Полная кухня выжатых половинок апельсинов… Она смотрела на этот беспорядок. Десять лет назад они бы занялись любовью прямо там, посреди кладбища апельсинов. Она бы смеялась и потом вздрагивала, глубоко дыша полной грудью, и легкие, агонизируя, наполнялись бы чистейшим воздухом, тем, ради которого стоило, едва родившись, выучиться дышать.


Однако он не особо и изменился. Тот же взгляд, готовый к любым торгам, лишь бы его любили и принимали. Те же самые уловки.

Но она смотрела на него теперь с другого ракурса. Находясь в другой точке своей жизни. Рождение детей и все такое. Мощный скачок вперед. Много окон позакрывалось или начинало закрываться. И что касается работы тоже. У нее была возможность устроиться в окрестностях Рима, в специализированной клинике по проблемам питания подростков, но она не могла позволить себе работать в пригороде и возвращаться домой в десять вечера. Она осталась в здании абрикосового цвета рядом с домом, гостьей медицинского урологического центра.

Людей, приходящих к ней, совершенно не интересовало правильное питание, они просили лекарства от анорексии, чуда. Делия ставила галочки напротив продуктов, которые можно употреблять, на заранее напечатанных бланках. Пробивала официальные чеки (в отличие от уролога), но честность не делала ее счастливее. Ей никогда не быть социально полезной. Она жила, погрузившись в некую осторожность, всегда немного фальшивую, озарявшую ее дни тусклым блеском. Она привыкла.

Во дворе гулял кот с драным хвостом. Красивый, но из-за своей мертвой антенны он сделался грязным и пугливым. Делия видела, как он пробегал. И после него проходила семья, оба в «выходных» пальто. Она думала о своем браке. Чувствовала себя так же, пытаясь притворяться, что ничего не происходит, но это было уже невозможно. Она не хотела, чтобы лучшая часть ее умирала, ее антенна, ее интересы. Слишком рано было верить, что жизнь вся сосредоточена в этом самом хвосте.