Теперь ему уже не запудрит мозги никакая фиговая игра, в которую они больше и не станут играть и которая, помимо всего прочего, так и не принесла им удачи.

Дети тоже не принесли удачи. Правда, за эту мысль ему по-настоящему стыдно.


Но если бы не дети, разве он сидел бы сейчас здесь, перед этой фифой? Да кто она такая? Сколько раз он думал, почему определенный человек заходит именно в эту комнату, а не в другую? Только затем, чтобы жизнь его стала совершенно несносной?

Сколько раз он задавался вопросами: «Что в тебе особенного? Кто ты такая? И чего ради я должен терпеть тебя? Твои самые интимные запахи и все остальное. И твое разочарованное лицо напротив меня?»


Он смотрит перед собой, в пустоту. Несут шницель, но не ему. Старику за столиком у стены. Гаэ видит, как поднимается старческая загорелая рука в знак благодарности. Должно быть, закоренелый бонвиван, один из постоянных клиентов, за которым закреплено место с фамилией, записанной прямо на столике. Старик останавливает официантку за руку, смешит ее. Делает вид, будто играет на скрипке.

Где-то поблизости есть музыкальная школа. Гаэ вспоминает, что слышал однажды звуки музыкальных инструментов, доносящиеся со двора. Он подумал, а не заглянуть ли туда, поинтересоваться. Он не прочь был бы снова начать играть. Он никогда не учился, играл, как подсказывала ему интуиция.

Хотя полагаться на интуицию — большая ошибка. Она сопровождает тебя до определенного момента, а потом бросает. Когда повзрослеешь, у тебя уже ничего нет, интуиция умирает раньше. Превращается в подозрительность. И ты становишься банальным грубияном, находящимся во власти собственных пороков.


Они не раз занимались любовью на расстоянии. Не признаваясь себе в этом, обливались потом, сгибаясь где-нибудь в парке или в автобусе. Воображение так сильно работало, что руки буквально раздвигали ребра. Словно один из двоих искал сердце другого из противоположной части города, продираясь сквозь стену машин и бетона.

«Сегодня я мысленно занимался с тобой любовью».

«Я тоже».

«Где? Во сколько?»

Они впадали в экзальтацию (тогда они и правда находились в экзальтированном состоянии), пребывали на грани реальности, что только мистики умели, люди, обучавшиеся этому годами. Им же это было легче легкого, ибо жизненно необходимо. Но Гаэ больше не верит, не помнит. Может быть, ему все приснилось.

Если бы перед ним не сидела Делия. Как живое напоминание того, что так оно и было на самом деле.

Впрочем, нет, то была лишь похоть в поисках розового платья для праздника любви.

Поллюция вне расписания, чтобы размочить сухомятку сна.


Делия размышляет.

Каждый раз, когда она видит Гаэ перед собой, его плечи, треугольник тела в расстегнутых верхних пуговицах рубашки, Делия спрашивает себя, почему она не остановилась тогда, почему не отступила перед тем порогом.

Надо было, окончив университет, уехать с подругой Миколь, как они и планировали. Лондон, шагнувший далеко вперед в области макробиотики и биоэнергетических культур, казался таким заманчивым. Могла бы попытаться устроиться там. Ночью — официантка, днем — искательница приключений.

Миколь до сих пор изредка звонит ей. Она осталась там, у нее квартира в Южном Кенгсингтоне. Работает в театре художником-постановщиком. Лейбористы бесят ее, как истинную британку-авангардистку. У нее сын и муж-друг, который изменяет ей, а она — ему. Тем не менее они очень привязаны друг к другу. Делия не понимает, как можно быть привязанными друг к другу и одновременно двигать тазом в чужой постели.

А может, и понимает. Сейчас ей понятно многое из того, чего она не хотела бы понимать никогда. Она познала все оттенки серого.

Черный — цвет, который она увидела, но которого избежала. Однако все равно он рядом.

Относительно белого — теперь этот цвет принадлежит исключительно детям. Налету на языке во время болезней, бумаге, на которой они рисуют.

Она тоже могла бы уехать, подальше от этого квартала, от этого парка, где в юности забивала косяки и куда сейчас приводит детей и подбирает бумажки, которые бросают другие.

Ее жизнь могла бы сложиться по-другому, быть более независимой. Более одинокой и свободной, когда ты спокойно можешь поехать в Калькутту или Абердин. Потеряться и найтись.

Она нашла дорогу к себе, как бы то ни было.

Один раз она сказала Гаэ, что «люди не меняются, они такие, какие есть».

Но она-то к ним не относится.

Она куда лучше всех остальных… Но что, если жизнь и вправду обман?..

Значит, относится.

В тридцать пять лет, измученная, сломленная, она захлопнула за собой дверь.

В тридцать пять все еще стоит у закрытой двери.


Достаточно было внимательно посмотреть на Гаэтано, чтобы понять, что он не годится ей, что они — неподходящая пара. Не дотягивают до высоты того, что намереваются совершить. Два робких человечка с эмоциональными пробоинами. Хорошенечко снюхались за несколько часов. Убеждены, что заполнят любую пробоину одной только силой мысли.

Зародыш гибели уже таился в их экзальтации. Два скромника, горящих возмездием, обвиняющие друг друга в болезненной склонности ко лжи — их союзу. Отвратительный пример современного брака.


— В Шотландии хотя бы прохладно.

Да, она плохо переносит жару, и он, разумеется, в курсе. Все еще слишком близко, чтобы на него снизошла милость забыть все, что касается нее.

— Не знаю, может, не поеду, останусь. Посижу дома, почитаю.

Гаэ ничуть не интересно, какую книгу она читает или собирается прочесть.

— Да, возможно, так будет лучше.

Он тоже кое-чем увлекался, пока они жили под одной крышей. Поглощал море всякого барахла: автобиографии рок-певцов и молодых неонацистов в татуировках по самые глаза, учебники для начинающих писателей. Не мог отказать себе в привычке покупать каждый год обновленную Книгу рекордов Гиннеса. Умирал от смеха перед изображением человека с самой растянутой в мире кожей или рекордсмена по пирсингу. Его приводили в восторг всевозможные уродства, разные множества вплоть до многоплодных беременностей с эмбрионами, похожими на муравьев в черных дырах.

«Я бы на твоем месте задумалась, почему тебя привлекает все ненормальное и мерзкое…»

«Мне это интересно».

«Ты удаляешься от реальности».

«Именно то, что и нужно».

Ему претила «нормальность», он не хотел утопать в ней с головой. Он обожал хоррор второго сорта, всякие психоделические фэнтези.

«Задача книги или фильма в том и состоит: дать пинка, чтобы тебя вышибло из дерьма, в котором ты погряз».

Он практически жил среди рекламных роликов художественных телефильмов. Но его личные накопленные материалы, много лет лежавшие в компьютерных файлах, были сплошным кошмаром под действием наркотиков, городская сказка с гномами и феями-шлюхами. По вечерам, когда было особенно хорошо, он прочитывал некоторые страницы Делии, и они оба приходили в неописуемый восторг.

Делия же предпочитала истории без привычного сюжета, только рассеивающиеся ощущения, человеческие жизни, которые, сталкиваясь, никогда не переплетаются. Совокупления без эякуляции.

Да, именно то самое, что было у них в постели. Он хотел быстренько все проделать, а она, наоборот, лежала на спине и смотрела на него в упор, ожидая неизвестно какой вечности.

Она всегда выискивала книги получше. Каких-нибудь африканских второстепенных непризнанных писателей… Чуя нутром, покупала их в небольшом книжном магазине. А вместо закладки использовала шпильку для волос. Может, дело было в том, что она старательно выбирала их, и поэтому они становились как бы лучшими.

Но сегодня вечером одна лишь мысль о Делии, свернувшейся клубочком в кресле с книжкой, в футболке, без косметики, с сосредоточенным выражением лица, вызывает у него тошноту.


Сегодня он понял. Люди должны расставаться прежде, чем дойдут до предела. До которого они уже дошли. Потому что потом остается только жгучая боль.

Но так не бывает. Обычно идешь до конца, сливаешь все дерьмо, что выплескивается из фановых труб целого здания, целого города, всех семейных пар, расставшихся до вас, одновременно с вами. Потому что дерьмо переговаривается в своих подземных каналах, общается. Все пары, которые расстаются, пролезают через одну и ту же щель, бегают по одному и тому же кругу в замке кошмара.

Нет, нельзя доходить до того, до чего дошли они.

При первых же симптомах надо бежать, оставлять место стоянки. Иначе будет только хуже.

Но люди не понимают этого. Люди надеются на что-то и продолжают мучиться.

И никто, кроме тех, кто сам это пережил, не знает, как сильно они мучаются.

Когда уходишь, приходишь. Начинаешь швырять вещи, положим, кофейную чашку, куда на-лил вино, или стопку дисков. Маленький ребенок плачет, а большой тихо-тихо дышит, как кот, который не хочет, чтобы его нашли. Потому что уже кое-чему научился. И даже не смотришь на своих детей, потому как не хочешь, чтобы они действовали тебе на нервы. Потому как тебе никогда не хотелось выносить свои проблемы на всеобщее обозрение. Потому как и на самом деле ты чувствуешь, что ты — никто. И она, именно она довела тебя до этого.

Ты прав. Уверен, что прав.

Она тоже уверена, что права.

Но уже не найти ни правых, ни виноватых.

Даже дети понимают, что правды нет и что они ничего не значат.

Тоже знают, что они — никто.

Каждый — никто. Пройдет время, прежде чем они снова станут кем-то. Пораненные псы — самые злые.

А семьи между тем больше нет. Все ведут себя безрассудно. Неуправляемые дети мочатся в кровать и просят есть в два ночи.

Вот тут-то и наступает кульминационный момент. Когда вас убили, но вы продолжаете жить — жертва и убийца — на нескольких общих квадратных метрах кухни.

Такой момент, когда тебе хотелось бы умереть, но ты знаешь, что все-равно никто не умрет, а это намного хуже.

Этот чертов ребенок, весь в соплях, смотрит на тебя. И он вправду совсем маленький. И вправду твой. И ты знаешь, что ты вправду не заслужил этого… Но что тут поделаешь?

Все пошло вкривь и вкось, потом сложно переплелось, как заплетаются ветки деревьев в заколдованном лесу, и тебя придавило к стволу. И трудно дышать.


Гаэтано не отходил от игровой консоли «Wii», мчался на виражах со скоростью 300 километров в час имитатором водителя. Она попыталась привлечь его внимание.

— А смог бы десять минут смотреть на ладошку Космо?

Он засмеялся.

— Что я, никогда не смотрел на нее?

— В течение десяти минут — нет.

— Там одно и то же, так какого ж хрена?

— Если бы ты на самом деле посмотрел на его ладошку…

— Ну и?..

— Тогда бы ты понял, где находишься. Где должен быть.


Сейчас они сидят в ресторанчике с уже выставленными по-летнему столиками. Их окружают другие пары.

Делия смотрит на своего бывшего мужа, на это невинное лицо с выражением вечного недовольства. Лицо человека, так ничего и не добившегося в жизни, каждый раз срываясь на миг раньше, чем надо. Он всегда был трусом, если как следует подумать. Если уберет свою улыбочку. Эта манера хватать ее за горло, как вытаскивают цветок из горшка, чтобы крепко поцеловать. Чтобы сказать ей: «Мне тебя не хватает, ты всегда будешь нужна мне, я не могу без тебя, ты родилась для меня, я родился для тебя».

Это плюшевые мишки имеют тебя. Теперь-то она знает. Сшитые из ненатурального меха. Те, что вызывают ностальгию по детству, когда ты спала в обнимку с игрушками.

Она сама сделала глупость. Ждала чего-то, как нищенка у входа в кинотеатр, где крутят фильм про любовь.

Откидываясь на спинку стула, она пытается взглянуть на Гаэтано с расстояния. Прикрыв глаза, она умеет обезболить тело.

Теперь она каждый день медитирует минут по двадцать. Технику она скачала из Интернета. Для нее это огромная помощь. Отогнать крикливые мысли. Протереть доску.

Сегодня утром она сконцентрировалась на яблоках, которые лежали на кухонном столе. Мысленно проникла в самую глубь мякоти, запаха, внутрь косточек.

Нарезав детям на кусочки одно из них, она всплакнула. Но ей было приятно поплакать.

Она должна научиться быть. Просто быть. Вернуться к жизни. Окончательно снять эту перчатку с руки. Сделать шаг вперед.

Это нелегко для женщины, застывшей в универсаме с бутылкой молока, не зная, куда идти.

Гаэтано улыбается. Ощущает тяжесть взгляда, который его не любит и осуждает. Бьет ногой по ножке стола. Нетерпелив. Голоден. Не знает, что с ним. Стол качается.

Делия кладет руку на стол, чтобы Гаэ оставил его в покое.