Переулок с густым газоном, группа гостей позади. Молодые, недавно поженившиеся или собирающиеся пожениться пары, как они. Сенегальский священник. Рис из корзинок градом осыпает широкие улыбки. Свадебный банкет со свежим сыром на природе. Июльская ночь — когда достаточно платка и объятия Гаэ.


Первое время их дверь была открыта для всех, как тогда, когда они просто сожительствовали. Кто входил, тот входил. Самое настоящее умножение хлебов и рыбы каждый вечер. Что они тогда ели? Курицу карри, горы кус-куса. Гаэ кухня Делии казалась экзотическим кайфом, новым культурным опытом. Он наполнял бокалы вином, босой, с голым торсом. Компьютер никогда не выключался. Бурно обсуждали все, что можно: и «сукина сына Буша-младшего», и «Трилогию близнецов» Аготы Кристоф. Играли в интеллектуальные игры…

«Кто написал «Преступление и наказание»?»

«Вуди Аллен».

Дурацкие шутки, дурацкий смех.

Да, были времена, когда они думали, что их дом должен стать этаким интеллектуальным центром.

Трахались посреди беспорядка, оставленного от посиделок. Делия держалась за что-нибудь, голая, расставив руки, как на распятии, и он любил ее так, в тишине, как прекраснейшее из жертвоприношений.

Их юность пришлась на восьмидесятые. Сейчас уже были башни-близнецы, и на горизонте маячила черная нить страха и близкого финансового кризиса. Они жили в небольшой квартирке квартала Триесте, выплачивая ипотеку с плавающей ставкой. Нельзя было быть спокойным. А они были. Часы покоя, километры потерянного времени.

Она забеременела Космо. Рвота была ее старой подружкой. Даже если теперь все было по-другому. Живот, чудо какое-то! Приятное отсутствие менструаций.

Делия думает о том своем возрождении.

Вспоминает те чувства всякий раз, когда видит беременную женщину. И знает, что у нее не будет больше детей. У нее будет много всего, она вырастит двоих сыновей, совершит путешествие, поедет на выставку Роберта Раушенберга, но у нее никогда не будет девочки.

Может, ей не хватало девочки. Гаэ загадал тогда, когда Делия забеременела в третий раз:

«Хорошо бы девочка…»

Но это произошло совсем недавно, когда она уже была женщиной, которую ранили и предали, когда стала дурной копией своей матери.


Достаточно вспомнить ту лестницу. Поцелуи, один за другим, пока они поднимались. Они останавливались и целовались, то прислоняясь к стене лестничной площадки, то опираясь о перила. Они шли на УЗИ, чтобы увидеть головку Космо. Были похожи на две кегли, на двух собачонок, исполненных счастья.

Космо: его имя они придумали за одну ночь, вырвали у вселенной, как шепот. Голубая материя в расширении.

Космо плохо спал, не хотел сосать соску, глотал воздух. Засыпал и просыпался от отрыжки. Делия приставляла к его носику зеркальце от румян, чтобы проверить, жив ли он. «Смерть в кроватке», сколько раз она думала об этом…

Мать говорила ей: «Не бери его, пусть поплачет, иначе привыкнет к рукам». Но она, разумеется, не слушала советов матери. Купила рюкзак-кенгуру, засовывала в него Космо. Так они и спали, прилепившись друг к другу.

Может, оттуда все и пошло… с тех ночей, когда она отдалилась от Гаэ, переселившись в самую лучшую часть квартиры, в комнату новой любви.

Гаэтано тогда еще садился на корточки в ее ногах. Фотографировал обнаженную, с ребенком на руках, грудь, молочную струйку.

Млечный Путь.

Теперь они были настоящей семьей.

Этакая элегия, прогулка в ночи вместе с пролетающей кометой.

Сколько фотографий он наснимал в то время, горы… купил себе маленький цифровой фотоаппарат. Фотографируя, не давал ей жить.

«Стой, стой так… застыньте вот так…»

Хорошо бы они остановились во времени, как на тех снимках. Как там говорится? Портрет счастья, да, так.

Потом первая фотография Нико, темно-лилового после родов.

Где мы зачали Нико? В Тальякоццо, точно. В тот вечер Гаэ напился… они поехали прогуляться по лесу, в холод, с теми бывалыми собирателями трюфелей. И Нико таким и родился, упоительно счастливым и хитрым. Делия прямо влюбилась в их маленького Казанову, соблазнявшего ее каждое утро.

Надо бы разобрать те фотографии. Свадебные, с рисом и лепестками роз, и другие, сделанные позже, на море, в парке. Надо сохранить их для детей, пока они не повзрослеют настолько, чтобы порвать их. Она обязательно покажет их и скажет: «Видите, мы любили друг друга до полного изнеможения, мы хотели вас до полного изнеможения. Вам не в чем винить себя».


Потому что она так думала. Что ее родители не имели никакого права вовлекать ее в свои жизненные неурядицы. Думала, что дети разведенных тоже потом разводятся, что это звенья одной мерзкой цепочки, вот и у нее уже есть такой опыт.

Что хорошего в том, что твоя собственная мать, с красными глазами и на каблуках, уходя и наклонившись поцеловать тебя, говорит: «Очень прошу тебя, будь умницей с папой».

Конечно, не только женщина виновата, — но ведь это ты понимаешь на целую жизнь позже, уже после того, как заболеешь анорексией и выкарабкаешься; после того, как заставишь ее расплатиться за все с лихвой так, что не останется никаких сил отомстить за себя, за свое одиночество. Потому что в тот день (сколько тебе было тогда, пять?) ты впервые подумала, что хочешь исчезнуть. Выброшусь из окна, долечу вниз быстрее ее, так что подниматься она уже будет вместе с моим трупом, который они выбросят как мусор, как мертвую летучую мышь в доме на море, и вернутся, счастливые, без меня, только они вдвоем, как на той фотографии в Испании, где она танцевала, а он стоял в плотно облегающих коротких штанах тореро.

Такие мысли ты не хочешь передавать своим детям.

Боишься, что они запомнят только самый конец, ваши ссоры.

Тебе нужны те фотографии. Чтобы разбросать их по ковру и рыдать, притворяясь, что смеешься: «Помните? Здесь мы в Остуни… папа купил бутерброды…» Чтобы предъявить напечатанным на бумаге, как вы были счастливы.

Поэтому она и пришла сегодня вечером. Чтобы остались светлые воспоминания, которые она должна хранить для Космо и Нико.

«Вы — дети огромной любви».

Она пришла сюда, чтобы сохранить воспоминания живыми. Как старики с камнями из фильма «Шоа». Один — на каждую умершую любовь.

Потому что любовь тоже заслуживает своего храма и памяти.


Гаэ даже не пошевелился. Это тающее мороженое у него под рубашкой кажется ему сейчас чем-то единственно настоящим, что случилось за этот фальшивый вечер, в этом фальшивом ресторанчике. Сцена, которую жизнь, похоже, украла у кинематографа. Ему пришла мысль рассказать это режиссеру-вампиру. Возможно, его вымазанная мороженым шея — прекрасное место, куда можно впиться зубами. Он вытирается салфеткой, как в спортзале вытирает пот. Тем же быстрым грубым движением.

«Может, она меня любит? Может, где-то в подсознании она все еще любит меня? Куда она смотрит?»


Делия смотрит на столик у стены. Тот, за которым сидят старики, хоть они и стараются выглядеть молодо. Довольно вычурная пара. У него прическа не по возрасту: облако волос с голубоватым оттенком. У нее светлые волнистые волосы, нога закинута на ногу под столом, в дорогих босоножках.

Она обернулась, красивая, как Джина Роуленде в «Премьере», со съеденной помадой на похожих губах, в блестящем, что-то вроде китайского национального костюма, платье.

Делия словно оторопела, голова повисла на сцепленных руках. Сидит так с тех пор, как швырнула в него мороженым. Как монашка, уставшая мыть полы и верить в Бога.

Гаэ всегда думал, что она должна была влюбиться в мужчину постарше. И сейчас думает, что так оно и будет, встретит какого-нибудь шестидесятилетнего вдовца, которому не надо заниматься карьерой, с уже взрослыми детьми. Того, у кого найдется на нее время. Какая-нибудь суббота-воскресенье на амальфитанском побережье, здоровое питание «слоуфуд», крутые повороты.

Ее отец родом из Амальфи. Он был совершенно замечательным отоларингологом, но зарабатывал мало, как и его дочь. Худой, как и она, такие же темно-красные пухлые губы, всегда чуть несчастный. Лечил севшие голоса актеров, певцов. Обращался с голосовыми связками так же бережно, как хороший священник с душами. На его похороны собралось много театрального и музыкального люду.

Два старика шутят между собой. Гаэ тоже перевел взгляд на них. Он привык так делать. Смотреть на то, на что смотрит Делия. Чтобы понять, что ей нравится в жизни. Чего ей не хватает.

У отца Делии были впалые щеки, сероватый, как медицинский халат, цвет лица. Он был хорошо сложен, фигура здорового человека, живущего в деревне. Того, кто занимается спортом. Придурок-гольфист, типа того.

Его раздражают нормальные пожилые люди. Он может вынести только некоторых, неординарных стариков: альпинистов, людей такого рода. Лица, сточенные одиночеством, словно скалы.

Старик тоже смотрит на Делию. У Гаэ возникло чувство, будто между ними протянулась нить. Как случается между людьми. От одного стола к другому. А он сейчас похож на мокрую курицу. Обиженный ребенок. Хватает бутылку минеральной воды, мочит салфетку, трет ею рубашку.


Делия просто не знает, куда подевать свои глаза и мысли. Сегодня вечером у нее нет ниши, куда бы она могла спрятаться.

Все эти люди в ресторане портят ей настроение. Слишком много шума из ничего.

Почему в ресторанах всегда так много людей? Сколько ж надо было вбухать денег в целом мире, чтобы все так кипело? Думает об утках, которых для фуа-гра пичкают кормом и днем и ночью. Думает о мире, как о взрывающейся печени. Думает о Калькутте, о «той» реке. О путешествии, которое никогда не осуществится. Думает о матери Терезе как об одетой в белое игуане.

Улыбается.

Здесь много молодых пар.

Фейерверк самых разных пар, которые закончат вечер где-нибудь в другом месте, поедут по дороге, ведущей к морю, на какую-нибудь вечеринку в прибрежные бары. К пальмам в огнях, в темноту, пульсирующую музыкой.

Успевшая загореть женщина проходит мимо нее, листая пальцем экран айфона. Оставляя после себя запах крема от солнца. Идет, скорей всего, нюхнуть кокаина. (Вечер пятницы: хождения в туалет и обратно не прекращаются.)

Делия подумала о креме, защищающем от ультрафиолетовых лучей. Детский, в разноцветном тюбике.

Представила свое тело — манекен в купальнике, коричневый с круглыми деревянными элементами.

Это ее первое лето в статусе разведенной.

Она уже все решила. Забронировала апартаменты на десять дней в конце июля.

Квартиру нашла по Интернету. Но уже представляет себе тамошний запах и все такое.

Плетеная люстра, голубой раскладывающийся диван. Швабра в углу.

За продуктами они будут ходить в магазин с фруктами, выставленными в ящиках на тротуаре, и всем остальным внутри: хлебом, ветчиной, средством для чистки раковин «Gif» (она наденет перчатку).

Игры на земле с сосновыми иголками. Дети будут кататься с надувных горок, потные и грязные. У Нико соска улетит под машину. Ей придется бегать у края дороги: «Не отъезжайте!» Бросит пакеты с покупками прямо на землю. Повсюду песок — на каменном полу, на постелях. «Не прыгайте. Сполосните ноги». Плавки и купальник сохнут в душевой. «Мама, я есть хочу». Есть, ладно.

Может, она наденет свои индийские сережки, чтобы прогуляться как-нибудь вечером. Но найдется ли вечер, когда она выберется полюбоваться морем, залакированным электрическим светом? Вечер, когда она принарядится, наденет платье из белого льна.


Наступило лето. Неожиданно, но наступило. Хотя бы не надо больше возить детей в школу. Садиться в машину и ехать. Смотреть на других водителей как на врагов. Вся зима прошла так. Люди, в которых хочется въехать, врезаться на светофорах. Ее выводит из себя лицо учительницы, когда они опаздывают и она, опустив глаза, стягивает куртку с Космо.

«Все время опаздываем из-за твоего брата, знаешь же, он лежит до последнего!»

То она забывает взять сумку. То не помнит, где припарковала машину. Бегают туда-обратно по всей улице. Потерянные люди.

Постоянные опоздания — сущее наказание для них в последнее время.

Знак ускользающих вещей, маленьких штучек, теряющихся на асфальте. Жизнь опережает тебя, идет на шаг впереди. Тебе приходится спешить, чтобы догнать ее. Жать на клаксон.

И тем не менее ей хочется, чтобы поскорее наступил ноябрь: теплые хлопковые гетры, сапоги.

Лето она любила в другой жизни, когда превращаешься в тарантула на солнце. Гаэтано играл в воде с детьми, нес Космо на спине, она везла коляску Нико. Пели. Особый запах приморской растительности и фекалий отдыхающих дикарями. Они жили в палатке.

Останавливались там, где был виден закат. Так им нравилось. На море до самого вечера. Ждали, пока с берега уйдет последний «факир», чтобы остаться одним. Дети играли со щепками. Их маленькие тельца. Спокойны и всем довольны!