Жан Гетрэ - Нищета. Часть первая

Наконец Анжела добралась до яслей. Другие матери тоже пришли сюда за своими детьми. Это были жены рабочих. Все они выглядели очень опрятно. Монахини вежливо разговаривали с ними, не обращая на Анжелу ни малейшего внимания.

Юная мать взяла своего ребенка на руки и ушла, счастливая тем, что вновь может прижать его к своей груди. У нее было такое чувство, словно она потеряла и вновь нашла Лизетту. Радость заставила ее на минуту позабыть все заботы.

Но заботы преследуют бедняков неотступно. И мучительные мысли вновь овладели Анжелой. Где провести ночь? Вернуться к Олимпии? А если пьяница все еще там? Даже если он и ушел, то разве, протрезвев, не может заявиться снова? Правда, у нее есть еще четыре франка, но что она будет делать, когда истратит их.

А вдруг и завтра она не найдет работы…

Анжела шла в полной растерянности, когда навстречу ей попалась Амели с г-ном Николя. Увидев их, девушка очень обрадовалась: с самого утра она находилась среди чужих людей, и вот наконец встретила знакомых. По-видимому, и они были ей рады, особенно Николя. Заметив Анжелу, он довольно ухмыльнулся. Они, ее друзья, ищут ее с самого утра; заходили к Олимпии, но птичка из гнездышка уже улетела; там оказался только этот чертов де Мериа… Он, конечно не ровня им, но, в сущности, добрый малый, не дурак выпить. Денег у него куры не клюют, и он швыряет ими направо и налево.

Анжела рассказала, какую ужасную ночь она провела в обществе пьяницы, Амели прыснула со смеху.

— И ты не догадалась обшарить его кар…

Она не договорила, так как Николя наступил своей подружке на ногу. Однако Анжела это заметила, поняла, что Амели собиралась сказать, и возмутилась, почувствовав смутную неприязнь к этой чете, которую связал порок.

Господин Николя заговорил о малютке. Нужно быть просто подлецом, чтобы бросить такого ангелочка и такую женщину, как Анжела… Ведь она сущий цветочек, нет, не цветочек — ягодка!

Отпустив этот комплимент, «журналист» прищелкнул языком, откланялся и ушел, обменявшись с Амели многозначительным взглядом.

От Анжелы это не ускользнуло; сама не зная почему, она инстинктивно не доверяла этим людям.

— В самом деле, — заговорила непринужденно Амели, — твой молодчик — просто чудовище. Как его зовут?

— Я никому этого не сказала, даже матери.

— Матери, конечно, говорить не следует, но подруге — другое дело. Все останется между нами. Ведь открылась же ты брату?

— Я?

— Да, ты.

— Ничего подобного! Эту тайну я унесу с собою в могилу.

— Как, Огюст ничего не знает?

— Ничего.

— Поклянись жизнью своей малютки!

— Клянусь.

— Ты что, любишь этого прохвоста?

— Я его ненавижу, презираю. Но не спрашивайте меня, Амели, я все равно ничего не скажу, ни вам, ни кому другому. У меня есть на то своя причина.

Амели поняла, что попытки вызвать Анжелу на откровенность — пустая трата времени. Уж такой у нее характер…

— Ладно, поговорим о другом, — заметила она равнодушно. — В конце концов меня это мало интересует, к тому же твои секреты известны всем. Скажи лучше, знаешь ли ты, что твой бывший хозяин…

— Ну?

— Господин Руссеран…

— Что он сделал?

— Он-то? Ничего. Зато с ним кое-что сделали… Кое-что, не совсем для него приятное…

При этом Амели посмотрела на Анжелу так пристально, что бедняжка опустила глаза, не решаясь ее расспрашивать.

— Разве тебя не интересует эта история? — продолжала Амели. — О ней шумят все газеты, весь квартал Муфтар взбудоражен. Тем более что люди знают, о ком идет речь…

— О, конечно, это меня интересует, — пробормотала Анжела, — скажите же, что случилось?

— Руссерану проломили череп. Он получил по заслугам.

— Ах!..

Анжеле едва не стало дурно. Побледнев как полотно, она спросила сдавленным голосом:

— Он убит?

— Нет, — ответила Амели, не спуская с нее глаз, — нет, но ему от этого не легче.

— Известно, кто ударил его?

— Пока нет. Говорят, какой-то рабочий.

— Молодой или старый?

— Почем я знаю? Прощай, моя милая. Мы с Николя навестим тебя вечерком у Олимпии. Спокойно возвращайся туда, де Мериа уже ушел. Не бойся, мы не дадим тебя в обиду! Мы принесем кое-что для тебя и для малютки. Насчет ужина не беспокойся: всего будет вдоволь: колбасы, сосисок, пирожков и сыра, не говоря уже о выпивке… Сегодня ты полакомишься!

Завершив беседу столь заманчивым обещанием, Амели вернулась к Николя, который ожидал ее в ближайшей пивной. Этот субъект, сидя перед пустой кружкой, с нетерпением ожидал прихода любовницы.

— Ну, как, — спросил он, — узнала что-нибудь?

— Нет, — ответила она, — но кое-что подозреваю.

— Подозрения ничего не стоят и за них денег не платят. Нам нужны факты.

— Не беспокойся, мы их добудем.

— Когда?

— Вечером.

— Каким образом?

— Я сказала Анжеле, что мы ее навестим и принесем чего-нибудь вкусного.

— Черт побери! Ты слишком проворна: у меня осталось всего один или два золотых из тех, что я… позаимствовал у де Мериа, пока он преспокойно дрыхнул.

— Не волнуйся, для такой горемыки, как она, немного колбасы, кусочек сыру, хлеба вдоволь — уже пир горой.

— Ну и отлично.

— Кроме воды она сроду ничего не пила, и несколько глотков бургонского сделают эту мартышку разговорчивей. Остальное достанется нам.

— Вовсе она не мартышка! — запротестовал журналист. Амели косо взглянула на него, и он робко добавил: — Нет, в самом деле, она недурна. Ты не находишь?

— Не в моем вкусе.

— И не в моем. Я предпочитаю полненьких. Она слишком бледна, слишком тщедушна — в чем только душа держится? Тронь ее — сломается… Так ты думаешь, нам удастся кое-что выведать?

— Безусловно.

— Но меня удивляет, что такая лиса, как ты, не сумела выпытать у этой дурочки все, что нужно.

— Положим! Если бы так легко было заставить людей говорить, полиция в нас не нуждалась бы. Поди сообщи все-таки, где можно ее найти, и тотчас возвращайся. Я почти уверена, что заводчика пытался укокошить ее братишка за чересчур теплое отношение к сестре. Но пока об этом — молчок. Проку будет куда больше, если мы разом все выложим самому начальнику сыска. Это нам выгоднее. Не знаю только, стоит ли обвинять Руссерана. Подумай: ведь у него — тысячи, миллионы! Если он отдаст Богу душу, дело замнут. А если выкарабкается?..

— Пожалуй, верно, — согласился негодяй, ударив себя по лбу. — Ну, я пошел, мне нужно кое с кем повидаться.

— С кем?

— С одним человеком.

— У тебя есть от меня секреты?

— Нет, мой ангел, ты все узнаешь, но позже.

Николя оставил Амели одну за чашкой черного кофе и направился к стоянке фиакров.

* * *

Едва «мадам Николя», как называла себя Амели, скрылась за поворотом, Анжела бросилась к киоску. Купив наугад вечерний выпуск какой-то газеты, она села на скамейку и, держа Лизетту на коленях, стала просматривать отдел происшествий. Сердце ее бешено колотилось, в висках стучало, зуб на зуб не попадал. Строки плыли у нее перед глазами, и она никак не могла найти интересовавшее ее сообщение. Наконец она прочла:

«НОВЫЕ ПОДРОБНОСТИ ПРЕСТУПЛЕНИЯ, О КОТОРОМ СООБЩАЛОСЬ В УТРЕННЕМ ВЫПУСКЕ.

Господина Руссерана видели на бульваре Пор-Рояль, перед его особняком, с неизвестным в рабочей блузе. Они о чем-то возбужденно разговаривали. Затем оба вошли в сад, где и было совершено покушение с помощью скобеля — ножа, применяемого кожевниками. Этот нож, запачканный кровью, нашли в нескольких шагах от жертвы. Предполагают, что на жизнь г-на Руссерана покушался один из его бывших рабочих, некто Б., который, по сведениям, полученным от префекта полиции, был сослан в Новую Каледонию, но помилован президентом республики. По слухам, этот опасный коммунар вчера должен был вернуться в Париж. Следствие продолжается.

Господин Руссеран до сих пор не пришел в сознание. Однако лечащие его врачи не теряют надежды на благополучный исход. Весь квартал Муфтар потрясен происшествием».

Анжела сидела ни жива ни мертва, точно в беспамятстве. Газета выпала у нее из рук и полетела, уносимая порывом ветра. Все кружилось перед глазами несчастной: прохожие, деревья, дома… Сознание ее было помрачено, в ушах раздавался звон цепей и предсмертный хрип умирающих. Девушка не могла понять, как очутилась здесь, на холодном ветру. На мгновение ей почудилось, что она сошла с ума, и это ее почти обрадовало: в таком случае все, что она прочла, было плодом ее больного воображения. Но, увы, все это — правда, иначе бы она так не страдала…

С трудом добрела Анжела до омнибуса, курсировавшего между Монмартром и заставой Сен-Жак. Инстинктивно ее тянуло домой, к матери. Почему? Она сама не знала. Ей хотелось очутиться в родной обстановке, вновь увидеть маленьких сестер, узнать, кто покушался на Руссерана, кто отомстил за нее — отец или брат? Отец… Боже, что она ему скажет? Как явится ему на глаза с ребенком на руках? Но если он вернулся, чтобы убить Руссерана, значит ему уже сообщили?.. Впору было биться головой о стену… Бедный отец! А ведь она так мечтала снова увидеть его! И вот что его ожидало…

Наступила ночь. Омнибус катился, дребезжа по мостовой. Перед глазами Анжелы мелькали ярко освещенные магазины, но ее мысли становились все мрачней и мрачней, и, словно призраки, в сознании возникали скорбные лица близких.

Вдруг она подумала, что ее возвращение в семью осложнит положение отца и брата, и страх с новой силой охватил девушку. Ну, а если ее арестуют? Тогда придется все рассказать следователю, и он решит, что покушение совершил кто-то из Бродаров: либо сын, либо отец. Значит, пока их не забрали, ей надо скрываться. Но где? В комнате Олимпии? Туда придет Николя. Правда, этот человек называл себя ее другом, но он был ей неприятен. Любопытство Амели тоже казалось подозрительным: Анжела не доверяла этим людям. Пойти в меблированные комнаты? Но там придется предъявлять документы… И полиция, страшная полиция, которой известно все на свете, заставит ее дать показания против собственного отца… Нет, гостиницы не для нее! Впрочем, она совсем спятила: ведь есть же ночлежки!

Омнибус проезжал как раз мимо одной из них.

Ночлежка, в которую попала Анжела, была битком набита. В этот час бездомным раздавали суп. Газовый рожок, горевший под потолком, слабо освещал бледные лица нескольких десятков людей, собравшихся в комнате ожидания. Их было около шестидесяти: пожилые женщины, по милости домовладельцев лишившиеся своих жалких квартир; девушки в лохмотьях, худые, преждевременно увядшие, неведомо откуда явившиеся сюда; старухи, изнемогшие под тяжким бременем забот и лишенные крова.

Все они столпились вокруг торговки птичьим кормом, которая от слабости лишилась чувств, была подобрана на улице и принесена в ночлежку. Теперь благодаря рюмке чуть теплого вина силы вернулись к ней; сидя на табурете, она грела у огня дрожащие потрескавшиеся руки. Ее лицо было сморщено, как печеное яблоко, и большие глаза тускло поблескивали из-под красных каемок век. От ее промокшей до колен заплатанной юбки поднимался пар; глядя сквозь него, торговку можно было принять за изображение сказочной старухи волшебницы на полуистлевшей от времени картинке.

Высокая худая женщина, сидевшая спиной к Анжеле, проговорила в промежутке между двумя приступами кашля:

— Ну и промокли же вы, тетушка! Видать, немало пришлось вам шлепать по грязи?

— Хе-хе! Да уж не больше, чем тебе; но ты успела так высохнуть, что стала похожа на копченую селедку! — ответила старуха.

Исхудавшая женщина отвернулась, чтобы скрыть краску смущения, выступившую на щеках. Анжела узнала в ней Олимпию.

— В конце концов, — сказала старуха уже мягче, — ни ты, ни я не виноваты, что стали такими.

Олимпию вызвали, и она ушла.

Надзирательница обратилась к торговке птичьим кормом:

— Ну что, матушка, полегчало? Подлили маслица в лампу, и огонек разгорелся! Только другой раз не делайте глупостей: помаялись на своем веку, пора и на покой. В богадельне кормят три раза в день, дают теплое шерстяное платье и хорошо топят зимой: для вас это просто находка!

— Неужто? — оживилась старуха и стала рассказывать о том, как умирали ее предки. — Все они прозябали в нужде. И так из поколенья в поколенье, сын за отцом, дочь за матерью кончали жизнь в больнице. Чистая напасть! Ну, стоило ли безропотно повиноваться такой злой судьбе? Нет! И она поклялась, что отправится на тот свет иначе, с другой станции! Однажды, вернувшись из больницы, она застала комнату пустой: ее мать отвезли в Сальпетриер[18] и поместили со слабоумными… Как вам это нравится? Женщину в здравом рассудке, не хуже других! Ах ты Господи! Она пулей полетела вызволять мамашу. Вот уже семь лет ходит она за больной. Ну и хлопотливое же это дело! Сколько денег перекочевало в карман к аптекарю! А все вещи одна за другою пошли в ломбард… Все равно, она об этом не жалеет, и если бы пришлось начинать сызнова, на карачках поползла бы выручать свою бедную мать. А сама она твердо решила, что бы там ни говорили, продолжать свое ремесло, даром что в феврале, двадцать шестого числа, ей стукнет семьдесят пять!