— Вот как! — заметила женщина в черном, робко державшаяся в сторонке. — Стало быть, Виктор Гюго вам ровесник… На вашем месте я бы ему написала.

— Кому? — переспросила торговка птичьим кормом.

— Виктору Гюго.

— Не слыхала про такого. Он, верно, из благотворителей?

— Возможно ли? — воскликнула женщина в черном. — Вы никогда не слышали о Викторе Гюго?

— Что же тут удивительного? — возразила старуха. — Всех знать нельзя. И потом, какой в этом прок? Ведь я все равно писать не умею.

Она еще раз глотнула подогретого вина и, оживившись, продолжала:

— Нет, писать я не умею. Разве при Наполеоне Великом учили грамоте таких, как мы? И парни, и девки — все оказывались на парижской мостовой, всех пожирала Великая армия[19]. Орудовать саблей да за полком идти можно и без букваря, хе-хе! Я не про себя говорю: меня такая жизнь не соблазняла. Не раз я могла выйти замуж… Глядите, какая я теперь… А в восемнадцать лет, верьте — не верьте, я была девка что надо. В Сент-Антуанском предместье, где я родилась, женихов было хоть отбавляй. Да только все горбатые, хромые, которых в армию не брали, а других женихов тогда не было. Но, ей-богу, замужество меня не прельщало. Взять хоть бы нашу семью: куча малышей, старшему — шестой год, отца нет… Сколько моей бедной матери приходилось гнуть спину, чтобы накормить всю ораву! Дети! С ними хлебнешь горя, уж я-то нагляделась!

— Значит, — спросила женщина в черном, — вы так и не вышли замуж?

— Вышла все-таки, — ответила старуха, — надо же сделать глупость хоть раз в жизни! Но уж я такого дурака сваляла, что глупее и не придумаешь. Вообразите: когда у нас в семье кто поумирал, кто пристроился, а кто пошел по рукам — нас было трое сестер, — и на моей шее осталась только мать, я взяла да и вышла замуж за одного портного, славного, работящего парня, опрятного как девушка; мы могли бы жить с ним припеваючи. Но не тут-то было! Муженек мой ударился в политику, и его не хотели держать ни в одной мастерской. Так он нигде и не устроился. Мне приходилось тянуть лямку за троих… А я даже сердиться на него не могла — уж такой он был хороший! Ему оставалось только одно: чинить старый хлам, да и эти заказы случались не всегда. Бывало, сидит бедняга с иглой в руках на нашем чердаке и тешит себя мечтами… Чего он только не плел! Придет будто бы республика, и все получат работу, и у каждого будет все, что ему нужно… Ну да, как же! Видели мы республику в сорок восьмом[20]! То-то радовался муженек! Ради нее он и загубил себя в июньские дни[21]. А чем, скажите, нынешняя республика отличается от прежней? Недаром говорят: чем больше все меняется, тем для нас меньше перемен. В детстве — улица, холод, голод; вырастешь — тяжкий труд без конца и без краю; состаришься — нужда так и норовит схватить тебя за горло. Мало этого? Так на же, получай сколько душе угодно!

— И подумать только, — продолжала старуха, помолчав, — подумать только, что так всегда было и всегда так будет в этом проклятом мире! И, знаете, чем старше я становлюсь, тем больше убеждаюсь, что доченька моя вовремя догадалась помереть…

— Как так? — удивилась Анжела.

— Я столько мучений перенесла, пока она на свет появилась… А она, умница такая, от них избавилась: на третий день померла…

Торговка вздохнула, потом поднялась, взяла корзинку со своим нехитрым товаром и собралась уходить. Надзирательница вновь предложила помочь ей устроиться в богадельне.

— Нет, спасибо! — ответила та с лукавой усмешкой. — Спасибо, не беспокойтесь за меня! Вот уж больше шестидесяти пяти лет, как я из кожи вон лезу, чтобы заработать себе на кусок хлеба. Я уже привыкла и, пожалуй, соскучилась бы без дела. Конечно, в моем курятнике на улице Глясьер не ахти как сладко: там чертовски дует изо всех щелей, а в печке не ищите наваристого бульона и жареной телятины. Не беда, зато там я у себя, и по мне уж лучше дрожать от холода и жевать сухую корку, которую сама заработала, чем вольготно жить в другом месте. Вам смешно? Посудите сами: в этой дыре зимой мерзнешь, летом от жары изнываешь; но зато это мой угол, и там, на моем тюфяке, меня найдут мертвой в тот день, когда я уже не в силах буду тащиться в поле за кормом для пташек!

«Увы, — подумала Анжела, — почему и у меня нет своего „курятника“, где бы я могла по целым дням спокойно работать? Большего мне и не надо… Но похоже, что и это — слишком много…»

Отсутствие Олимпии показалось Анжеле бесконечно долгим. Ожидая ее, она невольно наблюдала за окружающими. Все они были несчастны, как и она сама, но у каждой было свое горе.

Рядом с нею сидела женщина, худоба которой превосходила все, что можно вообразить, — живой скелет, воплощение голода. У ее ног, стараясь устроиться как можно незаметнее, прикорнул десятилетний мальчуган. Для женского отделения ночлежки он был уже слишком взрослым, а для мужского слишком мал. В огромном Париже не нашлось места для этого несчастного существа…

— Сиди смирно, чтобы тебя не увидели! — наказывала ему мать, попросив Анжелу прикрыть мальчика своим платьем.

По ее словам, она была вдовой; бедный малыш не знал своего отца, каменщика, который разбился, упав с пятого этажа. Несчастье произошло, когда она была беременна; у нее испортилась кровь и начались нервные припадки; от них судорогой сводило пальцы так, что она не могла больше шить. Малыша поместили в приют, а ее, лишенную пристанища и куска хлеба, полиция отправила в арестный дом.

— В арестный дом? — переспросила Анжела. — Что это такое?

— Это вроде тюрьмы для тех, у кого ничего нет; и там, если хотите знать, вовсе не плохо! — Она вздохнула. — Я не прочь была бы там остаться. Я мыла посуду, делала всякую мелкую работу, которая мне по силам: ведь я калека… — Она показала Анжеле свои негнущиеся пальцы. — Надзирательницы знали, что я честная женщина, и хорошо ко мне относились. Но в один прекрасный день моего малыша выгнали из приюта, а меня выпустили, чтобы я сама заботилась о сыне. Как будто у нас всего стало вдоволь: работы, здоровья, денег…

Анжела была удручена. Значит, не она одна такая несчастная… О, как печальна участь бедняков! И она плакала не только над своим горем, но и над горем других.

Олимпия вернулась; Анжела окликнула ее. Дылда очень удивилась, увидев свою маленькую подружку.

— А я-то думала, что ты живешь преспокойно у меня! Как ты очутилась тут? — спросила она.

Анжела рассказала все по порядку.

— Какая же я дуреха! — воскликнула Олимпия. — Забыла сказать тебе про задвижку!

— Но вы почему здесь? Если вы не легли в больницу, то отчего не вернулись домой? — недоумевала Анжела.

— Просто захотелось немного рассеяться, переменить обстановку… Ты не представляешь себе, милочка, до чего мне надоела такая жизнь! Вечно притворяться, что тебе весело, морочить себя, морочить других… На голове — цветы, на юбке — грязь, на губах — улыбка, в сердце — тоска… Видеть мужчин такими, каковы они на самом деле, — просто омерзительно! Если бы ты знала, что это за эгоисты, что за подлецы! Меня тошнит от них. Когда мы отдаемся им из нужды, по воле злого рока, они даже не поинтересуются, сыты ли мы, здоровы ли, тепло ли нам? Ну и сволочи же эти мужчины! Я уступила тебе комнату, чтобы избавить от необходимости иметь с ними дело. К сожалению, мне это не удалось. Как видно, я уже ни на что не гожусь… Такой сделало меня мое ремесло… Ты плачешь? — воскликнула она, склонившись к Анжеле. — Ты плачешь? Счастье твое, если ты еще можешь плакать! А мои глаза высохли так же, как моя грудь…

И она закашлялась.

Анжелу позвали к окошку. Олимпия взяла малютку на колени, пока молодая мать отвечала на вопросы смотрителя. Его доброе лицо и отеческий вид внушали доверие, но перо в его руке и регистрационная книга обеспокоили девушку. Тем не менее она не очень смутилась, когда инспектор спросил ее:

— Ваше имя и фамилия?

— Анжела, — ответила она, не колеблясь.

— А дальше?

— Просто Анжела, сударь.

— Разве у вас нет фамилии?

— Есть, конечно, но я не хочу ее называть.

— Это дело ваше. Раз у вас имеются причины ее скрывать, я не настаиваю. Впрочем, вам не пришлось бы раскаиваться в своей откровенности. Однако поместить вас вместе с честными женщинами я не могу. У вас, вероятно, нет при себе ни документов, ни рекомендации?

— Ничего нет.

— Все равно, получите номерок. Будете спать отдельно, разумеется, если осмотр покажет, что вы здоровы. Идите.

Надзирательница повела Анжелу в темный коридор, где находилось несколько занавешенных кабин, открыла одну из них и сказала:

— Разденьтесь и вымойтесь хорошенько; потом я вас осмотрю.

Анжела поступила как ей велели. Подобно большинству женщин она любила чистоту и обрадовалась, что может умыться как следует. Она попросила чистых тряпок перевязать израненные ноги, и ее просьбу исполнили. Спустя некоторое время девушка спросила, можно ли ей выйти.

— После того, как я вас осмотрю, — ответила надзирательница и вошла в кабину с небольшой лампой в руке.

Анжела была уже одета.

— Как! — воскликнула надзирательница. — Разве вы не знаете, что такое осмотр! Живо снимайте платье, рубашку и нижнюю юбку!..

Анжела расплакалась. Разве она — уличная девка? Неужели ей надо раздеваться догола и позволить осмотреть себя, словно какое-то, животное? Нет, нет, мать ее воспитала иначе! Верно, у нее ребенок. Но ее ли это вина? Разве люди знают? В конце концов это просто оскорбительно! С нею обращаются как с последней шлюхой! Негодование придало Анжеле смелости. Если в этом приюте такие порядки, она обойдется и без него! Уж лучше переночевать под мостом!

Надзирательница — ее сердце давно уже успело очерстветь от примелькавшихся людских страданий — выслушала Анжелу, не прерывая, а затем объяснила, что процедура, столь возмутившая девушку, — в порядке вещей. Просто существует такое правило, и притом правило хорошее: пока его соблюдают, можно не опасаться, что в приют занесут дурные болезни. Уж она-то знает свое дело и осмотрит не хуже врача; право же, бояться совершенно нечего.

Но Анжела была упряма и слышать ничего не хотела. Она вернулась к Олимпии и обо всем ей рассказала.

— Ну, душенька, раз ты так стоишь на своем, тебе придется вернуться домой, к матери. При такой щепетильности нелегко найти пристанище, — проговорила Олимпия.

— К матери? — возразила Анжела. — Но разве вы не знаете, что у нас сейчас вся семья без работы?

— Не беда. Лучше страдать вместе с теми, кого любишь, чем счастливо жить в одиночку. Ах, если бы меня хоть кто-нибудь любил — тетка, сестра, брат!..

Последнее слово, случайно сорвавшееся с уст Олимпии, вызвало в ее душе тяжелые воспоминания. Она повторила:

— Брат! Брат! О мой бедный брат!

— У вас был брат? — спросила Анжела. — Он, верно, умер? — добавила она, видя, что Олимпия не отвечает.

— Нет, возможно, он еще жив — от позора не умирают, — но для меня он умер.

Мысль о брате взволновала ее до слез: глаза, всегда горевшие сухим блеском, увлажнились. Она поднялась.

— Идем, Анжела! Раз ты не желаешь подчиниться здешним правилам, поищем счастья в другом месте. Ты и меня заставила призадуматься… Даже в благих намерениях порядочных людей есть что-то гнусное; они не представляют себе бедности без пороков, без дурных болезней, и приюты, которые они понастроили, чтобы очистить от нас улицы, не менее унизительны для нашего достоинства, чем арестные дома… И это придумали так называемые филантропы! Тьфу, пропасть! Они-то мастера изобретать для нас оскорбления! Лучше бы просто-напросто сдавали нам меблирашки!

Обе женщины спускались по улице Фейянтинок.

— Да, ты должна вернуться домой, — сказала Олимпия. — Я тебя провожу. Не дело оставаться одной, особенно в твоем возрасте. А я вернусь в свое логово, в свою «роскошную лачугу», как выражается де Мериа. Там я и сдохну. Ждать уже недолго… Я, право, об этом не жалею, с меня хватит!

Олимпии захотелось понести Лизетту. Она держала ее так бережно, шептала такие нежные слова, так грустно вздыхала, целуя ее через пеленки, что Анжела растрогалась до глубины души. Она почувствовала искреннюю симпатию и доверие к несчастной и, рассказав ей о том, что прочитала в газете, объяснила, почему не хочет возвращаться домой. Девушка призналась в своих опасениях насчет отца. Олимпия была поражена.

— Какая беда! Так, значит, это сволочь Руссеран тебя…

Анжела разрыдалась.

— Ну, не плачь, не плачь! — утешала ее Олимпия. — И, главное, не стыдись меня. Мне все это хорошо знакомо, я сама через это прошла, бедная моя девочка!

— Как?

— Да, да! У меня тоже был ребенок от этой канальи. Хорошо, если его укокошили! Это спасет других.