Жан Гетрэ - Нищета. Часть первая

— У Анжелы ребенок.

Жак пошатнулся, как громом пораженный, и рухнул на скамейку. Холодный пот выступил у него на лбу, вся кровь прихлынула к сердцу. Бледный, неподвижный, он напоминал гипсовую статую.

«У Анжелы ребенок…» Эти слова, произнесенные шепотом, гремели у него в ушах, точно удары колокола, и вонзились в мозг, точно стальные иглы. У Анжелы — ребенок… О, пытка! И ради того, чтобы услышать это, он проехал более шести тысяч лье? За какие грехи на него свалилось такое несчастье?

— Что же ты собираешься теперь делать? — спросил старик.

— Убить мерзавца, который обесчестил мою дочь.

— Но кто он — никому не известно. Анжела не захотела сказать.

— Даже своей матери?

— Даже матери.

— Ну, я-то его найду! Это, наверное, какой-нибудь богач-развратник, любитель лакомых кусочков. И мы, мы вынуждены доставлять им это лакомство!

Жак поднял голову и, грозя кулаками небесам, воскликнул:

— Горе ему, горе!

Затем он встал и, шатаясь, направился к своему дому. На этот раз он шел так, чтобы старик поспевал за ним.

— О дочь моя, дочь моя! — бормотал он прерывающимся голосом, и обильные слезы струились по его щекам и бороде. Прохожие оглядывались на мужчину, весь облик которого свидетельствовал о глубокой скорби. Но он шагал, никого не замечая, не ведая куда и зачем идет, равнодушный ко всему, что не касалось его горя.

— В шестнадцать лет, в шестнадцать лет стать матерью! — повторял несчастный. И все же он чувствовал, что не сердится на Анжелу, а только жалеет ее. Он спрячет дочь у себя на груди, его любовь поможет ей оправиться от позора, его сильные рабочие руки прокормят ее!

Прежде чем свернуть на улицу Крульбарб, Жак огляделся. Все вокруг было ему так знакомо! Ничто не изменилось, кроме него самого. Это его поразило. Когда сильные потрясения буквально выворачивают душу человека наизнанку, он всегда удивляется неизменности окружающего мира.

Из-за школьной ограды доносились звонкие и радостные голоса детей. Они растрогали Жака. В доброе старое время эту школу посещал его маленький Огюст… Милый мальчик! Его-то по крайней мере он найдет таким, каким видел в мечтах. Судя по письмам жены, Огюст уже превратился в настоящего рабочего, в серьезного и мужественного человека, какими они все должны стать, чтобы изменить мир!

Дядя и племянник подошли к дому, где находилась квартира Бродаров. Скрипя сапожищами, по тротуару прохаживались два жандарма; они посторонились и пропустили рабочих вперед, потом последовали за ними.

Переступая порог родного дома, Жак был охвачен нервной дрожью. Он с трудом нашел в себе силы подняться по лестнице. Наконец, очутившись перед знакомой дверью, между двумя темными коридорами, он различил на ней жестяную табличку, на которой когда-то собственноручно красными буквами вывел свое имя.

Там, за этой дверью, были его жена и дети… Тишина тревожила Жака. Его сердце готово было разорваться. Он уже собирался постучать, но в это мгновение чьи-то тяжелые руки опустились ему на плечи.

Жак обернулся. Рядом с ним стояли два жандарма, еще несколько подымались по лестнице. Один из блюстителей порядка спросил с холодным спокойствием человека, уверенного в своей силе:

— Вы Жак Бродар?

— Да, — ответил кожевник. Все происходившее казалось ему сном.

Жандарм предъявил ордер на арест и произнес зловещие слова, превращающие свободного человека в игрушку правосудия, а зачастую и в жертву мщения:

— Именем закона вы арестованы.

Измученная борьбой с пьяным незнакомцем, полумертвая от страха, Анжела забилась в угол мансарды. Вокруг нее сгустился мрак. «О, если бы этот мрак был вечным! — думала она. — Как хорошо было бы навсегда заснуть с малюткой на руках!»

Бедная Лизетта, казалось, понимала тоску матери. Она перестала кричать и только тихонько плакала. Анжела пыталась успокоить ее, в то же время настороженно ожидая нового нападения. К счастью, оно не повторилось. Тишина нарушалась лишь храпом пьяницы, все более и более звучным.

Не очень-то удачной оказалась первая попытка Анжелы жить самостоятельно и честно: растение, выросшее в нищете, не желало развиваться на пропитанной нечистотами почве… Ну скажите, есть ли в этом хоть капля здравого смысла? В комнате царил такой беспорядок, что нечего было и думать найти спички. Анжела провела ночь, — забившись в угол мансарды, согревая своим телом малютку; она боролась со сном, который свинцовой тяжестью давил на ее веки. Ноги девушки были исцарапаны, тело — прикрыто лишь жалкой сорочкой, и Анжела дрожала как в лихорадке. Под влиянием усталости она на мгновение засыпала, но тотчас пробуждалась от страха. В эти минуты забытья, при нервном возбуждении заменяющего сон, ужасные картины, словно вереница призраков, возникали и исчезали в ее воспаленном мозгу. Она видела себя вместе с Лизеттой на дне какой-то клоаки. Ее отец — о, как он изменился, как поседела его борода, как запали глаза, как исхудали щеки! — отец хотел их спасти, но, прикованный к скале, не мог прийти им на помощь. Ссадины на его руках, натертые кандалами, кровоточили, и надсмотрщики потешались над его бессилием.

Затем этот образ беспомощности и отчаяния исчезал в сером сумраке и сменялся худой и бледной фигурой. Огюста с искаженным ртом. Его острые зубы были стиснуты в припадке холодного бешенства. В руке он держал нож, блуза его была обагрена кровью. Все это происходило в какой-то пустынной местности, похожей на морской берег. Свистел ветер и развевал волосы Огюста. А где-то там, в морской пене, колыхались тела ее сестер…

Анжела просыпалась в холодном поту, и перед нею представала действительность, еще более жестокая, чем все муки кошмара…

Но вот первые лучи зари бросили желтоватые отблески на крыши. Затем солнце окрасило небо в оранжевые тона. Рассвело. За окном зачирикали воробьи. Анжела открыла глаза и с удивлением огляделась, не понимая, как она очутилась среди этого хаоса.

Потом она вспомнила все. Пьяница, погруженный в глубокий сон, по-прежнему лежал на полу, среди кучи обломков, так что молодая девушка смогла беспрепятственно выйти из своего убежища. Она поспешно накинула на себя убогое платье и завернула ребенка в старую шаль, которую мать дала ей, когда она вышла из родильного приюта.

Была среда: в этот день в парижских больницах нет приема. Анжела решила завтра же навестить Олимпию в «Берлоге» и потребовать объяснений по поводу страшного ночного визита. Она чувствовала себя совсем разбитой, но с наступлением утра несколько приободрилась и отважилась взглянуть на пьяницу. Ему можно было дать лет сорок пять — пятьдесят; его новый, элегантно сшитый костюм весь был выпачкан. Очевидно, этот господин изрядно вывалялся в грязи, дойдя до той степени опьянения, когда человек становится хуже животного. Из его жилетного кармана свешивался обрывок золотой цепочки; часы, по-видимому, с него просто сорвали. В углу валялся измятый цилиндр, рядом с ним раскрытый бумажник. Анжела заметила в нем кредитки и уголок визитной карточки с короной. Очевидно, этот господин имел возможность пьянствовать с утра до вечера и без счета сорить деньгами…

«Ах, до чего легко живется богачам! — простодушно размышляла Анжела. — Как глупо все устроено на свете! Подумать только, один такой клочок бумаги может обеспечить хлебом на много дней и меня, и малютку! И ведь стоит мне только руку протянуть… Но я этого не сделаю, правда, Лизетта! Дедушка бы рассердился…»

Анжеле и в голову не пришло присвоить чужие деньги. Они только дали повод для сопоставлений. Сейчас ей хотелось лишь одного — узнать имя незнакомца, чтобы сообщить Олимпии. Но она настолько боялась, что не рискнула вынуть из бумажника выглядывавшую оттуда визитную карточку, на которой могла прочесть лишь: «…риа».

С ребенком на руках Анжела спустилась вниз и отдала привратнице ключ, так как не знала хорошенько, вернется ли она сюда. Идя по улице, она читала написанные от руки объявления под желтыми печатными заголовками: «Требуются работницы».

Положительно ей везло. Казалось, достаточно явиться по любому из этих адресов, чтобы получить то, чего она искала. Но поначалу она не осмеливалась никуда зайти. Дома были слишком красивы, а она выглядела чересчур неприглядно в старом, измятом платье. Ноги Анжелы в поношенной обуви были изрезаны осколками стекла, и каждый шаг причинял боль, словно она ступала по колючкам; от этого ее походка стала неуклюжей. Маленькая Лизетта казалась уже непосильной ношей для ее утомленных рук, и юная мать с трудом брела по улицам. Но, подобно всем глубоко несчастным людям, она упрямо надеялась, что ей повезет.

Торговый мир пробуждался; лавочники отворяли двери своих лавок. Рабочие в белых блузах, с трубками в зубах, выходили из пивных, куда они обыкновенно заглядывали по дороге на работу. С Монмартрского холма к рынку спускались уличные торговцы, толкая перед собой пустые тележки.

Анжела то и дело останавливалась, чтобы прочесть объявление. Но что-нибудь каждый раз ее непременно отпугивало. Наконец одно из них, нацарапанное каракулями, внушило ей доверие: грубые орфографические ошибки почему-то успокоили девушку:

«ТРЕБУЮЦА МАСТИРИЦЫ НА ФТОРОМ ЕТАЖЕ».

Анжела, как мы уже говорили, училась в школе. Она была понятлива, и время, потраченное на ученье, не пропало для нее даром. Конечно, ее нельзя было назвать образованной, но даже монотонная и скучная зубрежка кое-что ей дала. Слушая, как другие дети читают по складкам, она усвоила правила правописания, бесполезно осложняющие наш язык и столь ревностно оберегаемые Академией, чья роль, как и роль всякой власти во Франции, сводится, по-видимому, к тому, чтобы стоять на страже всякого рода предрассудков…

Девушка обратила взор на второй этаж, туда, где для нее, несомненно, найдется работа. Судя по объявлению, хозяйка была не слишком разборчивой… Анжела увидела балкон, увитый плющом и вечнозелеными растениями, а над ним большую вывеску, на которой красовалась молодая особа в белом, изображавшая новобрачную и застывшая как нюрнбергская кукла[13]. Сверху большими буквами было написано:

«ЛИЛИЯ ДОЛИНЫ»

а внизу:

МАДАМ РЕГИНА

Затем следовало пояснение желтыми буквами:

ПЛАТЬЯ — ПОДВЕНЕЧНЫЕ И ДЛЯ ДРУГИХ ЦЕРЕМОНИЙ

Все это несколько изменило первоначальное впечатление Анжелы. Но почему не попробовать? Ведь подняться на второй этаж не так-уж трудно…

Она вошла и попыталась незаметно проскользнуть мимо каморки привратника. Но стук ее грубых башмаков сразу же привлек его внимание.

— Вы куда? — набросился на нее грозный страж.

— Я… я к мадам Регине, — ответила Анжела, безуспешно пытаясь придать голосу уверенность.

— Она еще не вставала.

— Я подожду… Я насчет работы…

— На лестницах не ожидают. Ступайте! Придете в восемь часов.

Анжела повиновалась. Но что делать до восьми. Было только шесть. Ждать? Но где? На улице?

Проголодавшись, малютка заплакала. Анжела вспомнила, что и сама со вчерашнего дня ничего не ела. Тогда она решила разменять пять франков, которые дала ей Олимпия.

Она зашла в молочную и, хотя лихорадка совершенно лишила ее аппетита, истратила четыре су на чашку кофе и булку, которую проглотила с трудом. Девочку она напоила подслащенным молоком. Малютка выпила его с жадностью котенка, чем доставила огромное удовольствие хозяйке заведения, доброй толстухе, приведенной в восторг миловидностью «этого ангелочка».

Анжела попросила разрешения подождать до восьми часов; ей охотно разрешили. Ей даже предложили пройти в заднюю комнату, чтобы перепеленать девочку. Ангелочек, наверное, весь мокренький? Если юной мамаше что-нибудь нужно, пусть скажет. Найдется сколько угодно тряпок, салфеток и лоскутьев — притом белоснежных: ведь чистота в молочной — прежде всего!

Сердце Анжелы переполнилось благодарностью; она поспешила воспользоваться предложением доброй хозяйки, выкупала малютку в лохани с теплой водой и запеленала в чистое белье.

Затем девушка вновь отправилась к мадам Регине. Подкрепившись, она почувствовала себя лучше и, хотя ноги у нее болели, довольно уверенно прошла мимо привратницкой.

Но Лизетта вдруг заплакала: она снова настойчиво просила есть. Анжела решила подняться по лестнице немного выше и тут же, сидя на ступеньке, покормить неугомонную девчонку.

Какой-то молодой человек взбежал на второй этаж и остановился перед дверью в мастерскую мадам Регины. Он запыхался и решил отдышаться, прежде чем войти. Случайно его взгляд упал на Анжелу. Она сидела в полумраке, неподалеку от окна. Лихорадочный румянец проступал на ее белой коже. Солнечные лучи золотили волосы; пряди их, выбившиеся из толстых кос, окружали ее голову, словно сияние.