Гедж Жоан-Фредерик Эль - Низкий голос любви

Отец? В последний раз, когда я произнесла его имя, он обозвал меня лгуньей. Так что я никак его не зову.

«Он игнорирует дочь. Когда-то он поднял на нее руку».

– Почему «лгуньей»?

– Дело в том, что отец не любит тайн. Или скорее, он интересуется только собственными тайнами. На его взгляд, чужие тайны – всегда ложь. Ну ладно, это осталось в прошлом. Прошлое тебя интересует? Меня нет. Мне достаточно настоящего.

– Но ведь той ночью, в машине, вы попросили меня рассказать вам о моей жизни.

– Да. О твоей жизни, а не о твоем прошлом. Любой другой напоил бы меня прошлым допьяна. А в твоей жизни ничего не прошло. Прошлое просто впиталось в твое бытие, правда? Вот это мне и понравилось.

Он помолчал, в память обо всех годах, о которых не сказал ни слова. Когда настало время прервать паузу, ее настроение уже изменилось.

– Я хочу принять ванну. Ты не против? Главное, оставайся на проводе. Он такой тонкий, но порваться не может.

Он слышит, как она переходит в ванную комнату, пространство вокруг ее голоса становится более тесным. Он догадывается о плеске воды, капельках, катящихся по ее коже. Немного же ей надо было снять. И вот она обнажена, а он нет, и вот она в воде, они уже в разных стихиях, они больше не равны. Они никогда не будут равны.

– Тебе нравится принимать ванну?

Он не отвечает.

– А я могла бы жить в воде. В горячей ванне я как бы испаряюсь, становлюсь легкой. Но самый сильный страх я пережила в море. Я плыла на глубине десять метров. И вдруг темнота – передо мной встала черная стена. Пароход.

– Пароход!

– Да. Я сразу представила себе, как меня затянет под винты. А под водой невозможно закричать от страха. Секундой позже я прошла эту стену насквозь. Пароход превратился в облако, облако рассеялось, и море снова стало прозрачным. Вокруг меня рассеялся косяк рыб. Я люблю бояться. Когда боишься, не скучаешь. Ты не хочешь есть?

– Нет, я не голоден, но я люблю готовить. У меня есть несколько рецептов, но самый любимый – это лосось в пергаменте, приготовленный в посудомоечной машине.

– В посудомоечной машине? – воскликнула она.

– Чтобы приготовить килограммовый кусок, надо поставить программу на тридцать минут. Пар такой равномерный, что получается самая мягкая, тающая на языке рыба, которую только можно себе представить. Так лучше всего сохраняется сочный вкус.

– Подумать только! Сочный вкус… А меня научил готовить перс. Овечий сыр с тмином, самусса из голубя, даловый суп.

– Даловый суп?

– Да, суп из красной чечевицы с восточных базаров. Скажи, что тебя интересует в женщине, кроме ее ног и возможности для нее готовить?

– Ее голос!

– Да, доктор. Эту деталь трудно забыть.

– Мне нравится слушать голос.

– Неплохо. Обычно господа мужчины предпочитают слушать свой собственный голос. А еще?

– Одевать.

– Одевать больше нравится, чем раздевать?

– Я не это имел в виду, но… да. И натирать маслом или кремом ее кожу, умащивать ее благовониями, прежде чем одеть.

– Секундочку. У меня входящий звонок.

Подождите, абонент вернется к разговору через несколько секунд.

Артур смотрит на часы. На экране электронного будильника он читает ноль, потом три, два и семь. Часы ночи – те, которые начинаются после ноля часов и сохраняют этот ноль до десяти утра. Этот ноль – не пустота, он полон, как яйцо. Внутри этого яйца времени они обмениваются подпольными фразами, предаются ночной контрабанде слов. Артур знает – рано или поздно волшебное зелье их голосов подействует на их плоть, и оба они, глубоководные создания, выплывут на поверхность. Да, но она попросила подождать. Как тяжело ожидание. Неужели она также мастер испытаний?

Подождите, абонент вернется к разговору через несколько секунд.

– Вот и я. Звонила мама. У нее сейчас любовник, которому нравится ее мучить, но по-моему, она сама не прочь пострадать, во всяком случае, любит жаловаться. Ну же! Мужайся! Сейчас выйду из ванны, и я твоя.

Она отошла от телефона. Он слышит в трубке шумы, журчанье душа, тонкий звон стеклянных, флаконов. Артур решил ждать молча, чтобы ничего не испортить. Шумов больше не слышно. Он растянулся на софе, он рассматривает свои ноги, массирует их, прекращает это слишком ласкающее движение, подтягивает колени к подбородку, сворачиваясь, глубоко вздыхает несколько раз, все так же прижимая трубку к шее. Ему становится трудно дышать.

– Ты запыхался. Бежал?

Он резко выпрямляется, телефон сваливается ему на грудь, он подбирает трубку, пока она не скатилась на пол, прижимает ее к уху. Клер рядом.

– Да, за вами. Вам не холодно после ванны?

– Мне никогда не бывает холодно.

– А я всегда мерзну. Странно. Обычно это женщины бывают зябкими.

– А не мужчины. Вот видишь, между нами все наоборот. Может быть, из наших двух миров наизнанку получится один мир налицо. Ты ведь не повесишь трубку?

На этот раз ожидание было кратким. Она надела платье, только и всего. После ванны ее кожа еще горячая, и она не любит тепло одеваться. Она налила себе стакан вина. Орехов не хватает, она умирает от голода. А он разве не хочет есть? Вообще-то он голоден, но в этот час ночи ему ничего не хочется – только слов и молчания Клер. Но вместо того чтобы признаться в удовольствии, которое он испытывает, он дает врачу в себе взять верх, он слышит, что ее голосу угрожает угасание, голос ломается и в мимолетных интонациях возвращается к прежнему тембру. Он делает ей выговор. Неужели она считает, что, если она будет говорить всю ночь, это поможет ей выздороветь? Она хочет, чтобы ее снова стали называть «месье»? Он сомневается в ее женственности? Нет. В ее отношении он совершенно уверен. Он так думает.

– Уверен? Как бы не так! – Клер, похоже, любит несколько устаревшие обороты. – Уйду на второй план. Если ты умеешь рассказывать, я сделаю, как ты велишь, буду тебя слушать, чтобы мое горло отдохнуло.

Не раздумывая, Артур начинает историю о враче, о котором он знает, так как общалсяс юношей, лечившимся у него – история шита белыми нитками, но Клер, кажется, увлеклась этой игрой. В год рождения этого юноши Юрий Гагарин совершил полет в космос. Она спрашивает, кто такой Гагарин. Первый человек, освободившийся от земного притяжения. Сначала жизнь этого человека была такой же совершенной и бескомпромиссной, как невесомость: приемлемые шумы извне, желанная тишина внутри. Кивка, движения руки было ему достаточно, чтобы выразить желание или отказ. Он создал свой собственный язык. Этот ребенок был полон терпения, что устраивало его отца, который часто бывал в отъезде, но не его мать. Когда сыну исполнилось пять лет, она повела его выбрать подарок на день рождения, а потом к семейному врачу на вечернюю консультацию. У Артура не было никаких отклонений. Слух превосходный (врач за его спиной встряхивал листком алюминиевой фольги, двигаясь вправо и влево, и мальчик сразу же поворачивал голову в нужную сторону). Органы речи развиты нормально (врач осветил рот ребенка специальной лампой, и мать смотрела, как свет лампы пробивается через щеку). Терапевт спросил у мальчика, что в пакете, завязанном веревкой. Артур, конечно же, не ответил, но вопросительно поглядел на мать и разорвал упаковку, показав темно-синюю коробку с нарисованным на крышке аквалангистом верхом на дельфине и надписью большими зелеными буквами: «МИР ТИШИНЫ». В конце этого первого сеанса терапевт порекомендовал не предпринимать поспешных действий.

Однажды утром отец мальчика исчез из дома навсегда, и мать стала всерьез беспокоиться о сыне. Терапевт направил их к специалисту по речи, молодому профессору по имени Серж Максанс, который творил чудеса. Этот умелый практик задавал вопросы только мадам Летуаль и выслушивал ее ответы, не сводя глаз с Артура. А Артур не сводил глаз с репродукции картины Магритта «Терапевт», на которой был изображен сидящий мужчина в шляпе и широком плаще, распахнутом на груди и плавно переходящем в птичью клетку с вертикальными прутьями. Дверь клетки была открыта, один голубок внутри, а другой на пороге. Максанс, к отчаянию матери, ни разу за всю беседу не дотронулся до ребенка. Своим обычным крикливым голосом она выразила удивление таким образом действий. Профессор окинул ее взглядом с ног до головы. Он снизошел до объяснения: ему не было надобности дотрагиваться до пациента, чтобы его почувствовать. Эта формулировка, «почувствовать пациента», настолько шокировала мать, что она с отвращением повторяла ее еще много месяцев. Когда Максанс говорил, его усы (точная копия усов Берта Ланкастера в «Гепарде» Лукино Висконти) скрывали движение губ, и слова, которые произносил его глубокий голос, казалось, звучали в грудной клетке, не выходя изо рта.

Максанс сел перед ребенком, раздув ноздри, с суровым видом. Его черные брови были кустисты, как у советского государственного деятеля. Некоторые волоски были длиннее остальных и свешивались на веко. Мальчик очень внимательно наблюдал за этими волосками, напоминавшими ему лапки пауков, которых он часами рассматривал, растянувшись на полу погреба в материнском доме. Максанс предложил ребенку поиграть в игру. Максанс предложил… А вы, дорогая моя, уже заснули.

– Ничего подобного! Ребенок – это ты.

– Точно.

– И эта уловка заставила тебя заговорить?

– Да.

– А меня ты все еще рассчитываешь вылечить?

– Да.

– А какой уловкой воспользуешься ты?

– Никакой.

– Жаль… Артур, прошу меня простить уже поздно, я умираю от усталости.

– Я тоже, но я ничего не чувствую.

– Да, это и есть смерть. Артур, я не увижусь с тобой завтра.

– Завтра уже наступило. Нам спешить некуда. – Он растирает ладонями лицо, чтобы рассеять эту сходную с онемением иллюзию, желанную и угрожающую: «спешить некуда».

– Ты обещаешь не злоупотреблять «голосом гостиничных коридоров»?

– Ну наконец-то… Я уже думала, у тебя никогда не получится.

– Что?

– Обратиться ко мне на «ты».

– Так обещаешь?

– Обещаю, Артур. Мой жестокий принц…

Это была первая ночь Артура и Клер. Они пили слова наслаждения и усталости. Клер, уставшая от себя с мужчинами, Клер настороже – Клер ощущала свою притягательность, слушая Артура в ночь с сегодня на завтра. После этого прорыва слишком долгий и слишком медленный день станет для него промежутком нетерпения, а для нее временным убежищем, хрупким, как чуткий сон. Они знают, что желают друг друга, но не знают, чего хотят. Почти семь. Небо окрасилось красным и серым.

Артур провалился в сон. Он ищет номер Клер, листает записную книжку, смакует ощущение скользящих страниц под пальцем. Это скольжение возбуждает его, пробуждает. Он засыпает снова. Чудо – его ожидает тот же сон. Он возобновляет поиски. Вместо номера Клер он находит два числа, похожих на даты рождения в записи актов гражданского состояния. Страница превращается в компьютерный экран. Колонки цифр показываются на нем и растворяются в сливочной жидкости. Звонит телефон. Он открывает глаза, растирает затылок, видит пятно на простыне между бедер, снимает трубку. Вкрадчивый мужской голос задает вопрос: «Что вы ненавидите больше всего на свете?» – «Можно мне подумать?» Вкрадчивый голос не возражает, он перезвонит. Артур снова ныряет в постель, заворачивается в простыню, засыпает. По коже, грязной от соков бессонной ночи, струится журчащая вода. Она течет, течет вокруг его ног, его щиколоток. Это сухая вода. Он нагибается, и с его ладони стекают мириады цифр. Вновь звонит телефон, он перешагивает изгородь сна, выходит из сновидения, оставляющего влажность на коже. Снимает трубку, сам удивляясь быстроте своих движений. Но звонок не умолкает. Его сон не прекратился, он вышел лишь на первый уровень. Глаза его открыты, комната залита дневным светом. Он ищет телефонный аппарат, паркет блестит. Артур идет по воде. Жидкая занавесь стекает со стен. Ему кажется, что под ногами он различает свое недвижное прозрачное тело. Он подносит руку к горлу и просыпается, подскочив на кровати. Звонок оглушителен.

Артура встречает Сибилла Франк, его компаньон. Она сидит на его месте, за его письменным столом, и листает ежедневник Летуаля. Тот приветствует ее надтреснутым голосом. Она улыбается в ответ – улыбка рассчитана до миллиметра.

– Я уже собиралась отменить твои встречи с пациентами.

– Не надо, я ведь пришел.

– Но пять минут назад тебя не было.

Сибилла отступила, он включает автоответчик, снизив громкость, так чтобы не слышал никто, кроме него, настораживает слух – от Клер нет сообщений. Это отсутствие сюрприза само по себе предсказуемо. Но молчание Клер продлилось не так долго, как он предполагал. Она звонит ровно в полдень и говорит как пациентка: обращается к нему на «вы» и просит назначить встречу. Есть ли возможность записаться на конец дня? Они назначают встречу на семь, на этот вечер. Через несколько минут она снова звонит – она больше не пациентка, она говорит ему «ты» и шепчет на ухо голосом гостиничных коридоров: «Я думаю о тебе. До встречи в шесть часов сорок пять минут». Она звонит тридцать семь минут спустя. «Я думаю о тебе. Осталось шесть часов восемь минут, – она собирается повесить трубку, но добавляет: «А теперь всего шесть часов семь минут». В семь двадцать пять она врывается в кабинет, веселая: «А теперь ноль часов ноль минут».