Ганс-Йозеф Ортайль - Ночь Дон Жуана

Осенней ночью 1787 года Анна Мария, молодая графиня Пахта, проснулась от ночного кошмара. Ее охватило волнение, сердце бешено стучало в груди. Графиня устремила взгляд на деревянный потолок своей кельи. Анна Мария переехала сюда несколько, недель назад. Это была одна из келий женского монастыря в Градчанах,[1] основанного императрицей Марией Терезией для избранных дворянских дочерей Богемии.

Анна Мария лежала неподвижно. Она была напряжена, все ее тело онемело. Ей казалось, что она не сможет пошевелиться. Девушка попыталась стряхнуть с себя сон, выбросить его из головы, но едва заметная дрожь в руках свидетельствовала о том, что образы сна все еще стояли у нее перед глазами. Анна Мария медленно поднялась с постели, приоткрыла окно, а затем снова нырнула под одеяло. Она часто лежала так целыми днями, закрыв глаза и прислушиваясь к звукам, доносившимся сюда, наверх, из города, лежавшего у подножия монастыря.

Здесь, наверху, ей особенно не хватало городского шума. Дворец ее отца окружали тесно прижавшиеся друг к другу дома, и даже ранним утром там были слышны крики торговцев, скрип колес по брусчатке, приглушенные голоса и музыка, которая ближе к полудню начинала звучать на улицах и в трактирах. С каждым часом город оживал, после обеда его шум превращался в громкое пение. В кабаках было полно народу. Казалось, что жители Праги соревновались друг с другом в игре на флейте или на скрипке, пока на башнях у Карлова моста не затрубят. И все тонуло в этом гуле.

Мо в монастыре было настолько тихо, что Анну Марию пугали малейшие шорохи. В огороженном саду, раскинувшемся вокруг здания с множеством разветвленных коридоров, она вздрагивала, если из фонтана внезапно вырывалась струя воды. В коридорах девушка подолгу прислушивалась к затихающим шагам, а в небольшой часовне можно было настолько ясно различить тиканье часов, будто они были совсем рядом, хотя все знали, что они стоят далеко — в ризнице.

Другие обитательницы монастыря вскоре заметили чувствительность юной графини. Они успокаивали девушку и относились к ней со всей возможной предупредительностью, но Анна Мария по-прежнему лежала целыми днями в кровати и, закрыв глаза, прислушивалась к городскому шуму, врывавшемуся в распахнутые окна. Порой ей даже чудилось, что она слышит тихое журчание Влтавы у запруды рядом с Карловым мостом. Это был мелодичный, едва различимый звук; казалось, он рождался на самом дне реки.

Но сейчас было гораздо тише, чем днем. Анна Мария различала только доносившийся издали лай собаки. В конце концов графиня снова поднялась. Сердце продолжало учащенно биться. Там, внизу, был город. Ах, как бы ей хотелось сбежать вниз по лестнице, побродить по переулкам! Она бы пришла в себя и позабыла постыдные сцены из своего сна. Глядя из окна, можно было различить широкую серебристую реку и лунные блики на водной глади. Над Карловым мостом мелькали небольшие факелы.

Анна Мария прерывисто дышала, словно после долгого бега. Она вытерла рукой лоб и тут же почувствовала холодный пот. Влажные кончики пальцев стали липкими, как будто это был вовсе не пот, а кровь. Анна Мария сжала ладонями виски. Она продолжала смотреть на ночной город, но перед глазами снова и снова проносились сцены из ночного кошмара.

В мыслях юная графиня то и дело возвращалась в отцовский дворец и никак не могла позабыть его звуков, его вида, хотя большинство из тридцати обитательниц монастыря поддерживали ее как могли, помогали ей влиться в новую жизнь, начинавшуюся каждый день около семи часов, с утренней мессы.

Мать Анны Марии умерла три года тому назад, старшая сестра давно была замужем, а три старших брата жили не в Праге, а в Вене, где отдавали свой долг родине при дворе кайзера.

Отец долго искал обитель для дочери, но желаемое место в женском монастыре Анна Мария смогла получить только после нескольких прошений. Девушка не возражала. Она не могла жить с отцом до конца своих дней, кроме того, светская жизнь стоила очень дорого. Она останется в монастыре не меньше чем на полгода, до предполагаемого замужества, и только летом станет сопровождать отца в поездках по его имениям и, может быть, встретится со своими неженатыми братьями.

Анна Мария пыталась разглядеть в темноте дворец своего отца, но ей не удалось различить его среди большого количества темно-серых зданий, и она начала молиться. Она прошептала: «Пресвятая Дева Мария…» Эти слова казались ей чужими, но графиня продолжала испуганно шептать. Ночная прохлада давала о себе знать, поэтому Анна Мария закрыла окно и стала одеваться. Девушка чувствовала необычайную слабость, и платье показалось ей очень тяжелым. Сразу же захотелось пойти исповедаться, но Анна Мария отказалась от этой мысли. Такая набожность бросилась бы всем в глаза.

Анна Мария продолжала стоять у окна, не решаясь ни выйти из своей кельи, ни снова нырнуть под одеяло, как будто это была темница, которую нельзя покинуть по собственной воле. Девушка достала из стола требник и опустилась на колени. Сейчас было намного приятнее читать молитвы вслух, чем шептать их себе под нос. Анна Мария путалась в латинских письменах, выискивая на отдельных страницах совсем непонятные строки. Не останавливаясь, она стала читать про себя. Так можно было провести время, оставшееся до рассвета.

Но графиню не переставали преследовать ужасные сцены из ночного кошмара, словно они проникли в комнату через приоткрытую дверь, к которой Анна Мария стояла спиной. Девушка увидела перед собой лицо высокого, сильного мужчины, которого не остановила бы ни одна закрытая дверь. На нем была шляпа с белыми перьями — заходя в комнату, он отбросил ее в сторону. На боку висела шпага с изысканной рукоятью, инкрустированной змеями.

Мужчина нагнулся к постели Анны Марий и разбудил ее, заключив в крепкие объятья. В полусне она услышала, как он смеется. Это был безудержный смех распутного человека, не ведающего ничего святого в этой жизни. Юная графиня пыталась спастись от него. Неожиданно ей почудилось, что все пражское общество с любопытством собралось у ее приоткрытой двери, ожидая, когда же незнакомец осуществит свой черный замысел.

Казанова пробудился ото сна. Пару минут он вспоминал, где находится. Верно, вчера он приехал в Прагу. Он сейчас в Праге. Раннее утро могло быть таким шумным только в этом городе — приюте множества музыкантов. Большинство из них играли на духовых инструментах. Должно быть, они брались за инструменты, не успев даже как следует проснуться. Казанова потянулся и прислушался. Кто-то действительно играл на трубе. Звучали высокие ноты, возносившиеся к потолку. Вдруг они резко сменились низкими. Просто невероятно.

Казанова заткнул уши пальцами, но это не помогло. Теперь слышен был еще один инструмент — кларнет.

Да, это был старый кларнет. Звуки, издаваемые кларнетом, один за другим выстраивались в бесконечную цепь. На столе стоял колокольчик — крошечная игрушка из хрусталя. Казанова позвонил изо всех сил, но едва различимый звон хрустального колокольчика терялся в какофонии звуков, словно шуршание пугливой мышки в огромной зале.

Тем не менее дверь отворилась. В комнату вошел бедно одетый юноша. Он подошел к постели Казановы и очень низко поклонился. Наверное, он, как и большинство слуг, вырос в деревне. Из них никак нельзя было выбить это подобострастие.

— Доброе утро, ваше сиятельство, — сказал парень. — Вы желанный гость графа Пахты, и он поручил мне прислуживать вам. Он сказал, что я должен стараться вам услужить. Его сиятельство граф уехал утром в Вену, чтобы проведать своих сыновей.

— Что ты несешь? — Казанова сел в постели. — Зачем ты рассказываешь мне то, что мне и самому давно известно? Я ужинал с графом вчера вечером.

— Простите, ваше сиятельство, я этого не знал, — ответил слуга. — Сегодня утром у графа было мало времени. Он почти ничего не успел мне сказать.

— Сегодня утром? Когда утром? Который же час?

— Около десяти. Почти десять… Без пяти десять.

Казанова развернулся и поставил ноги на пол.

— Уже десять? Я никогда не встаю так поздно. Скорее открывай окна и ставни!

Парень подошел к окну, отодвинул тяжелые шторы и ловко открыл одну ставню за другой. Музыка стала еще громче. Играли на трубе, кларнете и гобое.

— Что это за шум? Это невыносимо. Неужели в Праге завтракают нотами?

— Простите, это музыканты из капеллы графа. Они начинают репетировать около десяти.

— Около десяти! Да если они с утра будут так налегать на инструменты, то к вечеру у них вовсе не останется сил.

— Я им передам, — слуга поклонился. Он все еще стоял у окна. Казанова присмотрелся к нему повнимательнее. Юноша был недурен собой: высокий, темные волосы, узкое красивое лицо. Граф Пахта приставил к нему привлекательного парня.

— Как тебя зовут? Имя-то у тебя есть?

— Меня зовут Пауль, ваше сиятельство.

— А меня зовут Джакомо, синьор Джакомо.

— Да, ваше сиятельство.

— Нет, не ваше сиятельство, не называй меня так. Только синьор Джакомо, ты понял? А я стану называть тебя Паоло, так легче произносить.

— Я понял, синьор Джакомо.

— Ты из деревни, Паоло?

— Да, синьор. Мои родители рано умерли, и я попал в сиротский приют.

— Чему же там учат?

— Играть на валторне.

— На валторне? Ты хочешь сказать, что умеешь играть на валторне?

— Да, синьор, и даже очень неплохо. Я тоже играю в капелле его сиятельства графа. Вот уже четыре года.

— Сколько же тебе лет?

— Девятнадцать, синьор. Его сиятельство граф оплатил мое обучение. Так поступают многие господа, потому что у большинства из них есть своя собственная капелла или даже целый оркестр.

— Валторна — благородный инструмент, Паоло. Мне нравится валторна. Весь этот грохот духовых инструментов за окном просто ничто по сравнению с игрой на валторне. Ты согласен со мной?

— Благодарю вас, синьор Джакомо, вы очень добры.

— Думаю, Паоло, мы найдем общий язык. Давай начнем сегодняшний день с превосходного завтрака.

— Конечно, синьор Джакомо! Я уже лечу на кухню.

Казанова улыбнулся. Парень успел добежать до двери.

— Постой, постой же! Что ты собираешься принести мне с этой кухни?

— Завтрак, синьор.

— Завтрак? И что же подают на завтрак?

— Кофе, синьор Джакомо, хлеб, масло, может, немного сыра и пару яиц.

— Паоло, тебе все же придется поучиться, многому поучиться. Я хочу кофе, только он должен быть черным и крепким. Хлеб тоже неси, но пусть он будет мягким, свежим, сладковатым на вкус. Еще сливочное масло и три яйца всмятку. Я хочу апельсинового желе, из цедры, потому что в Праге желе слишком сладкое. Здесь в нем ничего не смыслят. Все это поставишь на небольшой столик. Это закуска для возбуждения аппетита. Когда у меня появится аппетит, я пересяду к большому столу. Там я приступлю непосредственно к завтраку: несколько сарделек, немного вчерашнего жаркого, черные оливки, выдержанный, слегка полежавший сыр и ржаной хлеб с орехами. Не помешает и бокальчик вина. Ну, теперь иди!

Паоло замешкался, но затем поклонился и исчез за дверью. Казанова встал с постели и, одеваясь, стал ходить взад и вперед по комнате. В этом крыле дворца не было никого, кроме него. Комнаты были очень большими, как будто их создали специально, чтобы ему угодить. В лучшие времена он часто жил в таких покоях. В Париже, в Лондоне, во многих столицах по всему миру. Конечно, комнаты во дворце графа Пахты были теснее, порой они угнетали, но в Праге лучших и не сыскать. Прагу нельзя было сравнивать с Парижем или Венецией. Вообще-то Прага была провинциальным городком, а ее самые величественные строения напоминали разве что венскую архитектуру.

К счастью, Казанова давно был знаком с графом Пахтой, поэтому ему не пришлось искать себе ночлег или даже, что еще хуже, снимать комнату на постоялом дворе. Здесь, в этом пустынном крыле дворца, Казанове никто не мешал. Еще и прислуживали по-царски. Можно было спокойно писать дневник, принимать гостей или читать. Некоторое время графа не будет, что даже к лучшему. Иначе бы этот старый болтун не давал Казанове покоя, расспрашивая о давно позабытых временах.

У графа было почти тридцать слуг, если не считать музыкантов капеллы. Если бы он, Джакомо Казанова, имел возможность распоряжаться ими по своему усмотрению, то он устраивал бы с их помощью превосходные приемы. Только для избранных гостей с хорошим вкусом! Граф Пахта ничего в этом не смыслил. Кухней занимались поварихи, с детства кормившие своего господина одним и тем же — тяжелой, разваренной крестьянской пищей. Но они выросли в деревне и даже не догадывались о существовании итальянской или французской кухни. Ну ничего, у него будет пара недель, чтобы научить их кулинарному искусству. Потом они не осмелятся готовить жаркое в темном соусе. Устрицы, фаршированная курица, рубцы по-венециански! Да, постепенно и незаметно он возьмет бразды правления в свои руки. И кто знает, может быть, из этого дворца, потерявшего свою былую прелесть, еще можно сделать поистине гостеприимный дом.