Я вернул сигареты в карман и взял котенка на руки, а потом посадил его в перчатку, предварительно ее сняв. Минуты через две он перестал дрожать, а, когда я осторожно погладил его живот, довольно замурлыкал.

– Ну что, приятель, – сказал ему я, – у меня для тебя хорошие новости. У тебя будет не только теплый дом, но и старшая сестра.


Когда я пришел домой, Фиона готовила ужин.

– Наконец-то! – сказала она. – Где ты был?

– Пошел прогуляться.

– И оставил дома телефон? Кстати, тебе звонили.

Я осторожно достал котенка из перчатки.

– Кто?

– Эта твоя Изольда.

– Изольда? – Я посмотрел на нее. – Что она сказала?

– Поинтересовалась, как ты доехал. Я сказала, что хорошо. И еще сказала, что я… вроде как друг. Но ее это, похоже, не заинтересовало. – Она обратила внимание на котенка. – Какая прелесть! Где ты его нашел?

– В кустах возле реки.

Фиона взяла котенка и оглядела его.

– Вроде здоров, – сказала она. – Только весь грязный, дрожит и, конечно же, голоден. Сейчас я подогрею ему молока.

Я посадил котенка на ковер рядом с Афиной. Она осторожно обнюхала его, поняла, что опасности он не таит, и потерлась носом о его нос. Сначала котенок испуганно отпрянул, но потом расслабился и позволил Афине подобраться чуть ближе. Вскоре она уже чистила его шерстку языком.

Фиона остановилась в дверях кухни с миской молока в руках.

– А у нее проснулся материнский инстинкт, – заметила она.

– По крайней мере, теперь она не будет скучать в те моменты, когда меня нет дома.

– Эй, малыш, пора ужинать. – Фиона присела рядом с котенком и поставила миску рядом с ним. – Какой он чудесный! Ты уже придумал ему имя?

– Пока что нет, но это дело времени.

Она поднялась, отряхивая брюки.

– Давай придумаем ему имя, – предложила она.

– Давай. Но только за ужином. Потому что я умираю от голода.


Глава двадцать шестая

Изольда

2010 год

Треверберг

Обычно я ездила в Германию исключительно на поездах, но на этот раз мне захотелось воспользоваться своей машиной. В поезде ко мне, как назло, подсаживались самые болтливые попутчики, а в машине я была одна, и у меня появлялась возможность остаться наедине со своими мыслями. Сейчас это мне было необходимо как воздух.

Почти все выходные я гуляла по старой части города, отключив телефон. На душе у меня было тоскливо и гадко. Я гнала носком сапога небольшой мячик, найденный в канаве, и думала о том, что кто-то повел себя не так, как следовало – либо я, либо Вивиан. Зачем я это сказала? Мне хотелось проверить, как он отреагирует? Я была почти уверена в том, что он возразит… но в глубине души знала, что этого не случится. И какой черт потянул меня за язык? Да еще и Уильям с Саймоном. Я пнула мячик чуть сильнее, и он улетел далеко вперед – под ноги веселому косматому сенбернару, который с довольным видом подобрал его. Зря я взяла у Лорены этот амулет. Что-то подсказывало мне, что без него моя жизнь была бы легче.

Амулет лежал в кармане плаща. Я сжала его в руке и в очередной раз отметила, каким он стал холодным. Я могла держать его несколько минут, но холод из него не уходил. Напротив, мне казалось, что он пробирает меня до костей, разливается по руке и пытается добраться до сердца. Поэтому я каждый раз брезгливо откладывала его и продолжала убеждать себя в том, что не верю в мистическую чушь. И что означает эта ее фраза – «правильно воспользоваться»? Такое впечатление, будто человек может приказать своему телу не хотеть другого человека… и приказать своему сердцу перестать чувствовать.

Я остановилась. Чувствовала ли я к нему что-то? Чувствовал ли он ко мне что-то? Или мы просто успели привязаться друг к другу за это время, и в нас говорила привычка? Но я знала, как говорит привычка, и это не было похоже на ее голос. А также это не было похоже на любовь или на какое-то другое чувство, к нему близкое. Это была тоска по чему-то, что закончится, потому что изначально обречено быть невечным. Мне хотелось думать о том, что я сделала правильно, что более жестоко было бы давать надежду. Но что-то внутри говорило мне, что я была неправа. И я могла поклясться, что Вивиан, находясь за много миль от меня, чувствует то же самое.

Еще никогда за время нашего с ним знакомства мне не хотелось так сильно заглянуть ему в глаза, просто взять за руку и погладить пальцы. Выслушать очередную историю, в ответ рассказать свою, а потом повторить это бесчисленное количество раз – проговорить всю ночь, сидя на кухне и наполняя пепельницу окурками сигарет. Мне мучительно хотелось забыться. Совсем как тогда, когда он впервые приехал ко мне. Пусть даже мы после этого поссоримся, он поднимется и уйдет… я бы отдала все на свете для того, чтобы это произошло.

На первый звонок никто не ответил, и я решила позвонить еще раз.

– Слушаю? – ответил мне незнакомый женский голос на другом конце провода.

В первую секунду я растерялась.

– Добрый вечер, – поздоровалась я. – Я могу поговорить с доктором Мори?

– Доктор Мори вышел. Он оставил дома телефон. Меня зовут Фиона, я его подруга. – Женщина помолчала. – В смысле… просто подруга, не более того.

– Понимаю. Я хотела спросить… – Я замялась. – Он был у меня в гостях, я хотела поинтересоваться, как он доехал, все ли хорошо…

– Да, – ответила Фиона, – все в порядке. Передать ему что-нибудь?

– Просто скажите ему, что звонила Изольда. Извините, что побеспокоила. Спокойной вам ночи.

Я спрятала сотовый телефон в сумочку и посмотрела на то, как светловолосый молодой человек, хозяин сенбернара, подбрасывает найденный его собакой мячик. Сенбернар внимательно наблюдал за своей находкой и звонко лаял каждый раз, когда она взлетала в воздух. Молодой человек звонко смеялся и говорил, обращаясь к собаке:

– Эй, Гиль! Попробуй, поймай!

В какой-то момент молодой человек перевел взгляд на меня.

– Это ваше, мэм? – спросил он смущенно, протягивая мне мяч.

Я покачала головой и улыбнулась.

– Теперь ваше.

Сенбернар подошел ко мне, и я потрепала его мохнатую шею. Он пару раз лизнул мою ладонь и снова перевел взгляд на мяч.

– Гиль, – заговорил молодой человек, – грустная незнакомка подарила нам мяч. Попробуй поймать, не ленись!

Германия, Берлин

Внешний вид профессора Гольдштейна, маминого личного врача, наводил на меня скуку. Он относился к тому типу людей, мимо которых вы проходите на улице и даже не осознаете, что рядом с вами находился человек – думаете, что это было дерево или фонарный столб. Профессор Гольдштейн был невысок ростом, слегка полноват, много курил и, судя по всему, за собой не следил, а поэтому умудрялся в свои неполные сорок выглядеть на все пятьдесят. Я сидела напротив него в кабинете, а он внимательно изучал меня своими крохотными черными глазами и затягивался очередной сигаретой. Выпуская дым, он морщил нос, и в такие моменты становился похож на крота. Профессор Гольдштейн думал, что это сексуально.

У него вообще были странные представления о том, что считается сексуальным, а также о том, что считается хорошими манерами. К примеру, у него была ужасная привычка тянуть вверх мою руку, когда он хотел ее поцеловать, хотя по всем правилам хорошего тона мужчина должен наклоняться к руке женщины для поцелуя. Профессор Гольдштейн уже давно не оперировал, и пальцы хирурга, некогда гибкие и пластичные, превратились в толстые коротенькие сосиски. Это он, наверное, тоже считал сексуальным, потому что старался подчеркнуть их с помощью безвкусных перстней.

Каждый раз, глядя на руки профессора Гольдштейна, я вспоминала руки Вивиана и удивлялась, что у людей одной и той же профессии (более того – одной и той же специализации) они могут быть такими разными. Если профессор Гольдштейн не особо заботился о своих «сосисочных» пальцах, не напрягался по поводу неостриженных ногтей и заусениц, то у Вивиана всегда был идеальный маникюр, а кожа на руках была такой гладкой и нежной, что позавидовала бы даже женщина. Да стоило ли изначально сравнивать их руки? Я вспомнила, что, увидев Вивиана впервые, я сразу обратила внимание на то, какие у него тонкие и изящные пальцы. Красивые мужские руки всегда были моей слабостью…

– Как вы поживаете, мисс Паттерсон? – спросил у меня профессор Гольдштейн, улыбаясь (в этой улыбке было что-то, что наводило на мысль о сытом и довольном жизнью коте). – Как обстоят дела с вашим бизнесом?

– Все великолепно, – ответила я. – Мы процветаем.

– А как поживает господин Барт? Вы собираетесь регистрировать отношения?

– Пока что мы об этом не думали.

– Понимаю… – Профессор Гольдштейн потушил сигарету в пепельнице из темного стекла. – В современном мире все не так, как раньше – даже дети могут появиться вне брака, и обществу это не помешает…

– Мы хотели поговорить о маме, профессор, – напомнила я.

Он встрепенулся и посмотрел на меня так, будто увидел впервые.

– Да-да, конечно. Вам очень идет это платье, вы знаете? Красный вам к лицу. А фасон выгодно подчеркивает вашу фигуру.

– Спасибо, профессор.

– Вы хорошеете и хорошеете. Каков ваш секрет красоты?

– Много секса и хороший пластический хирург, который, в отличие от вас, не пытается залезть мне под юбку.

Профессор Гольдштейн возмущенно выдохнул, но тут же взял себя в руки.

– Итак, каково состояние здоровья мамы? – вернула его в нужное русло я.

– У меня есть хорошие и плохие новости, – сказал он.

– Начнем с плохих.

– Миссис Астер стало хуже. Курс лечения не помог, и мы с коллегами, посоветовавшись, приняли решение в пользу трансплантации костного мозга. Миссис Астер согласилась.

После слов «трансплантация костного мозга» что-то внутри меня съежилось в крошечный, но очень холодный комок. На глазах выступили слезы, и я прижала ладонь к губам, чтобы не разрыдаться в голос.

– Хорошие новости, мисс Паттерсон, – продолжил профессор Гольдштейн, – заключаются в следующем. Сестра вашей мамы согласилась стать донором, и ее костный мозг по набору антигенов подходит для пересадки. На следующей неделе мы начнем химиотерапию.

– Это поможет?

Профессор Гольдштейн поправил на носу очки.

– Если операция пройдет успешно, а организм примет костный мозг, у миссис Астер есть шанс прожить еще около пяти лет. Относительно небольшой – сорок процентов – но все же есть. Проблема заключается в том, что больные тяжело переносят саму операцию и послеоперационный период. Ваша мама слаба, но для нее эта операция – последний шанс.

– Понимаю. – Я помолчала, глядя на лежавшую передо мной на столе чековую книжку. – Сколько это стоит?

– Довольно дорого, мисс Паттерсон, но…

– Что вы несете?! – К горлу снова подкатил ком, хотя я была уверена, что уже успокоилась. – Вы понимаете, что говорите о моей матери?! Мне наплевать, дорого это или не дорого! Я задала вам конкретный вопрос! Отвечайте!

Профессор Гольдштейн взял со стола лист для заметок и написал на нем сумму.

– Я могу пересчитать это в долларах, – сказал он услужливым тоном.

– Я заплачу в евро. Вас устроит шесть чеков, или же вы хотите меньше?

– Шесть чеков?! – Он посмотрел на меня, как на идиотку, но через секунду смутился и опустил глаза. – Конечно, мисс Паттерсон. По правде говоря, вы можете выписать и больше чеков… к примеру, двенадцать…

– Я сама решу, сколько чеков мне выписывать.

Он закивал.

– Конечно, конечно. Позвольте, я провожу вас к маме.


Мы вышли из основного здания и прошли по аккуратным дорожкам парка по направлению к двухэтажным домикам, где жили пациенты. Тут профессор Гольдштейн наконец-то оставил меня в покое, и я, присев на скамейку, закурила. Похоже, он был прав, и мне следовало выписать больше чеков на меньшие суммы. Доходы от отелей уже давно не покрывали расходов на мамино лечение, и я оплачивала его с одного из своих личных счетов. Суммы между счетами можно было распределять сколько угодно, с основного личного счета я могла снять почти все, оставив некоторую сумму для покрытия кредитов, но общая сумма после этих манипуляций не увеличивалась – я нуждалась в финансовой помощи.