Лиз Карлайл - Ночь с дьяволом

Только тут Фредерика осознала, что отвечала на его поцелуи и что ее руки, спустившись по манишке его сорочки, забрались под фрак и обнимали его за талию. И что она тоже дышала горячо и прерывисто. Она едва подавила в себе желание вновь потянуться губами к его губам.

— Господи! — Его шепот был похож на молитву. — О Господи!

Он крепко прижал ее к себе. На мгновение она, перестав сопротивляться, поддалась этому безумию и обмякла в его объятиях. Она чувствовала невероятную мощь его рук. Его тело излучало жизненную энергию и силу. А себя она почувствовала очень слабой, очень усталой и сбитой с толку. Под шелком его жилета она слышала мощные удары его сердца.

— А теперь скажи мне, Фредерика, — хрипло спросил он, — испытываешь ли ты то же самое, когда тебя целует твой жених? От его прикосновения у тебя перехватывает дыхание? Подкашиваются ноги? Скажи, что это так. Просто скажи, и, клянусь, я спущусь по этой лестнице и навсегда уйду из твоей жизни.

Но Фредерика не отвечала. Да и что она могла бы сказать? Никого другого у нее не было и никогда не будет. Еще хуже было то, что она инстинктивно понимала, что никто и никогда не вызовет у нее таких же чувств, как этот человек. В том-то отчасти и заключалась опасность. Всего несколько коротких недель назад она была глупой девчонкой, которая считала, что знает, что такое страсть. А теперь она была обесчещена и знала цену неприкрытой человеческой страсти.

Она боялась говорить, потому что не доверяла собственным чувствам. Да и о ребенке надо было подумать. О ребенке, безопасность и благосостояние которого она не могла подвергать риску. Даже ради удовлетворения этого темного желания, которое обещало сладкое, ни с чем не сравнимое удовольствие. Она не хотела желать Бентли Ратледжа. Она отчаянно хотела забыть связанные с ним удовольствия. Но ее тело само тянулось к нему, и ей вдруг стало страшно, что у нее нет ни умения, ни даже воли сопротивляться этому.

Казалось, ее молчание расстроило его. Он вдруг несколько грубовато отстранился от нее и уставился в пол. Оба какое-то время молчали. Тишина прерывалась лишь взрывами смеха и музыкой, доносившимися из бального зала.

Наконец он снова заговорил, опустив голову, словно был виноват.

— Скажи мне, Фредерика, что ты хочешь, и поставь на мне крест, черт бы тебя побрал!

У Фредерики едва не остановилось сердце.

— Поставить крест?..

Бентли медленно поднял голову и встретился с ней взглядом. В его взгляде было страдание. И отчаяние.

— Я измучился за эти несколько недель, Фредерика, — признался он. — Если ты не хочешь меня, если ты отказываешься от меня, то, умоляю, так и скажи. Освободи меня от этого адского чувства вины.

Адское чувство вины.

Мерзкие слова сорвались с языка. Выражали ли они то, что он испытывал? И что он предлагал? Она и не предполагала, что он может быть таким взбешенным — и растерянным. Это было совсем на него не похоже.

Впоследствии Фредерика не могла сказать, где она нашла храбрость — если это можно назвать храбростью — солгать ему. Но так или иначе, она собралась с духом и прошептала:

— Я уезжаю из Англии, Бентли. Я не могу рисковать. Мне нужна жизнь защищенная, спокойная и обеспеченная. Мне кажется, что это самое лучшее для… для всех заинтересованных сторон. У тебя нет причин считать себя виноватым. — Ее рука почти против воли поднялась и легонько опустилась на его плечо.

Его тело напряглось от этого прикосновения. Глядя в сторону, он издал какой-то хриплый горловой звук.

— Не надо чувствовать себя виноватым, Бентли, — повторила она. — Ты прав в одном. То, что я делала с тобой, я делала по своему желанию. То, что я собираюсь сделать дальше, я тоже сделаю по своему желанию… Ты это хотел услышать?

Бентли выпрямился и уставился куда-то в темноту. Фредерика затаила дыхание.

— Да, наверное, именно это, — признался он. Потом, даже не взглянув на нее, он направился в сторону галереи, завернул за угол и исчез.

Фредерика, казалось, целую вечность стояла, прислушиваясь к его шагам. И вдруг ее охватило ужасное чувство сожаления. Ей стало страшно, как будто она только что сделала величайшую ошибку в своей жизни. Ошибку? Не может быть! Он ничего не предложил ей, да она ничего и не просила. Даже если бы он захотел попытаться, Бентли Ратледж не смог бы стать хорошим отцом. И надежным, верным мужем он тоже не смог бы стать — не тот он человек.

Но все эти разумные соображения не смогли остановить ее. Фредерика подхватила юбки и помчалась за угол, к балюстраде. Ухватившись за нее руками, она наклонилась так быстро, что у нее закружилась голова. Ее взгляд в отчаянии шарил по толпе внизу. Но танцы перед ужином закончились, и бальный зал быстро опустел. Бентли нигде не было видно.

«Только не останавливайся. Только не поднимай глаз».

Бентли спустился по лестнице в бальный зал. «Ты выпутался из этой истории подобру-поздорову, старичок, — сказал он себе. — Теперь только не останавливайся».

Бентли прокладывал путь через толпу, как будто шел против течения, не обращая внимания на смешение красок и какофонию звуков. Вот кто-то засмеялся искусственным резким смехом. Кто-то поздоровался с ним, кто-то окликнул, но он не обратил внимания. Он кого-то нечаянно толкнул локтем. Зазвенело стекло. Наверное, упал и разбился бокал для шампанского. Он даже не остановился. Выбравшись из бального зала, он направился к главному входу.

В холле к нему шагнул слуга, пробормотав что-то насчет его плаща. Бентли ему не ответил. Другой слуга держал открытой дверь для выходившего джентльмена. Не сказав ни слова, Бентли прошмыгнул в дверь, опередив незнакомца, и вдохнул прохладный весенний воздух. С Темзы тянулся легкий туман, превращая в сюрреалистическую картину передний двор и фонтан, струя которого все еще била на двадцать футов в высоту. В желтых от света фонаря сумерках Бентли спустился не по той лестнице, и его обдало холодной водяной пылью.

Бентли протолкался сквозь скопище слуг, лошадей и экипажей на подъездной аллее. Напротив дома все было окутано сумраком. Вытянув руки, он пошел в темноту, пока его пальцы не прикоснулись к влажному камню дальней стены, окружавшей передний двор. Он прислонился к ней спиной, глядя на лестницу, по которой спустился. Ему следовало бы поблагодарить Бога за то, что все обошлось, и отправиться домой. А он вместо этого стоит в темноте, и ему хочется ненавидеть Фредерику д'Авийе всеми фибрами своей души. Почему? Почему?

Какая разница? Все равно он не может этого сделать. Он утратил способность разжигать в себе ненависть с тех пор, как был еще мальчиком. Там, где должна бы бушевать ненависть, была лишь привычная пустота.

Он не знал, сколько времени простоял там без плаща, с непокрытой головой, в одежде, промокшей от тумана и брызг фонтана. Время от времени до него доносились в ночи обрывки разговора или звук настраиваемой скрипки. В Страт-Хаусе приветливо сияли все окна. Однако его там не желали видеть. Больше не желали. И виноват в этом был он сам. Он знал, что должен уйти, однако продолжал смотреть на дом сквозь холодный туман и прислушиваться к звукам веселья.

Некоторое время спустя гнев постепенно начал проходить. Он стал думать о том, что она делает и с кем она. Он даже позволил себе представить себе ее лицо, услышать снова ее прощальные слова, пока не почувствовал боль, как будто он колол собственную плоть кончиком острого ножа. Должно быть, он простоял в темноте больше часа, но время для него не имело значения.

Постепенно ручеек отъезжающих гостей превратился в поток. Экипажи, отъезжая, делали полукруг, конские копыта цокали по булыжному покрытию подъездной аллеи, затем они проезжали под башней с часами и скрывались в ночи. Потом огни в окнах Страт-Хауса начали гаснуть: сначала на первом этаже, потом на верхнем, пока наконец освещенными не остались только служебные помещения в цокольном этаже да окошечко слева на третьем.

Фредерика спала на третьем этаже, может быть, это было окно се спальни? Он закрыл глаза и представил себе ее комнату. Служанка, наверное, раздевает ее, готовя ко сну. Он представил себе, как соскальзывает с ее медового цвета плеч ярко-красное платье. Кружевная пена нижнего белья ложится на пол возле ног. Он как наяву видел ее небольшую высокую грудь с темными сосками безупречной формы. Сегодня они были едва прикрыты ярко-красным бальным платьем, и, подумав об этом, он моментально вспомнил, каковы они на вкус: они чуть пахли розовой водой, были капельку солоноватыми, и от них исходил теплый аромат женщины.

Неожиданно в голову пришла странная мысль. Вспомнились некоторые фразы из обманчиво пустой болтовни Зои.

«Мадам Жермен пришлось немного выпустить швы на лифе».

«У нее последнее время часто кружится голова, что весьма удивительно».

Все это звучало полной бессмыслицей. Но что, если то, что говорила Зоя, не пустая болтовня? Он не мог забыть, как Фредди бросило в жар от его прикосновения, хотя она отказывалась отвечать на его вопросы. Или отвечать на них было не так-то просто? Он вдруг словно прозрел. Он оттолкнулся от стены, испытывая глубокое возмущение. Его возмущение вызывало не то, чего хотела Фредди. Не имело значения и то, чего хотел он сам, потому что, по правде говоря, он и сам не знал, чего он хотел. Все это было делом рук Раннока! Он нутром чуял это.

Маркиз Раннок вставал рано. Эта привычка укоренилась в нем в те годы, когда он вел разгульный образ жизни и когда, для того чтобы выжить, научился, не сомкнув глаз всю ночь, стрелять без промаха на рассвете. Хотя большинство своих наименее приятных склонностей к этому времени ему удалось победить, с некоторыми из них ему все еще приходилось бороться, в первую очередь со вспышками ярости и случавшимися время от времени приступами бессонницы. За последнее время и то, и другое приняло угрожающие размеры, потому что — хотя об этом едва ли кто-нибудь догадывался, кроме его жены, — маркиза одолевали сомнения.

В то утро Раннок стоял у заново застекленного окна библиотеки, задумчиво глядя поверх края кофейной чашки на цветники, которые едва ли мог разглядеть. Вчерашний ночной туман превратился в непроницаемый «гороховый суп» [11], который словно в вату закутал Страт-Хаус, подобно стеклянной елочной игрушке, которую убирают в коробку до следующего Рождества. Большинство членов семьи еще валялись в постелях; поднялись только его жена Эви и его подопечная Фредерика. Он боялся, что обе они спали не лучше, чем он, причем по той же причине.

Дверь в библиотеку открылась, выведя маркиза из задумчивости. Повернувшись, он с удивлением увидел Маклауда. Дворецкий держал в руках небольшой серебряный поднос, посередине которого лежала визитная карточка. Раннок издал неприязненный горловой звук, значение которого было понятно только соотечественнику-шотландцу.

— Да, милорд, — озадаченно произнес Маклауд. — Слишком рано.

— Значит, это какой-то болван, — проворчал Раннок. — Ну, выкладывай. Какой дьявол осмелился беспокоить меня в столь ранний час?

Маклауд кисло усмехнулся:

— Если судить по его мрачному виду, то это и есть сам дьявол собственной персоной.

Раннок взял визитную карточку и взглянул на нее.

— Боже мой!

— Прикажете пригласить?

К тому времени как появился Бентли Ратледж, Раннок успел подкрепиться еще одной чашечкой кофе. У него мелькнула мысль подкрепиться чем-нибудь покрепче, но он ее сразу же отбросил. Одному Богу известно, во что может вылиться эта встреча. Сомнения, которые ни свет ни заря подняли маркиза с постели, одолели его с удвоенной силой.

Когда Ратледж вошел, Раннок настороженно приподнялся из-за стола. Молодой человек решительным шагом пересек комнату. Затем небрежным жестом он швырнул скрепленный печатью документ на середину письменного стола Раннока.

Маркиз не отличался тонкостью обхождения.

— Сейчас всего половина десятого утра, Ратледж! — прорычал он. — Какого черта тебе надо?

Молодой человек сердито взглянул на него через стол.

— Мне нужно только то, что принадлежит мне, — объяснил он, ткнув пальцем в документ, который бросил на стол. — И я пришел, чтобы взять это.

Раннок медленно обвел Ратледжа взглядом. Он слишком хорошо знал И блеск в глазах, и напряженную позу человека, едва сдерживающего ярость. И он ни на мгновение не позволил себе недооценить противника. Ратледж был, несомненно, опасен, что он время от времени и подтверждал. В семнадцать лет он отправил к праотцам первого, но далеко не последнего противника. Он был завзятым картежником, водил компанию с подонками, был замешан в контрабанде, сбыте наркотиков, шантаже и кое в чем похуже. Одной его любовнице, портовой шлюхе, перерезали горло, когда сорвалась сделка с опиумом. Другая любовница — очень богатая, несколько раз выходившая замуж графиня, — была задушена в собственной постели. Но Ратледж всегда оставался на обочине, никогда не попадая в центр скандала, что отчасти объяснялось тем, что он, словно лев, нежащийся на солнце, казался слишком красивым и слишком ленивым, чтобы быть опасным. Верить в это было очень серьезной ошибкой.