Кузен уехал, но Адонис остался. Ему здесь нравилось, даже несмотря на то, что порою было очень одиноко. Здесь он не станет рассказывать о трагедии в его родном городе. Печаль останется с ним.

Здесь, в овощном магазине, где он трудился, о нем никто ничего не знал. Если он станет рассказывать, они удивятся, почему он не поддерживал связь с родными, узнают о его ссоре с отцом, о годах отчуждения. Они никогда не поймут. Те, у кого он работал, жили ради семьи. Их отцы постоянно приезжали домой и уезжали. Что они подумают о сыне и отце, которые не разговаривали друг с другом девять лет?

Конечно, он мог позвонить отцу и высказать сочувствие по поводу случившегося в Агия-Анне. Но отец воспримет это как слабость, отступление, признание, что Адонис был не прав. Отец знал, где он. Если бы он хотел что-то сказать, то сказал бы.


Шейн не знал, как пользоваться метро в Афинах. Когда они были здесь с Фионой, она сумела сориентироваться довольно быстро. Все это называлось электрикос или еще как-то. Она покупала билеты в киоске? Или это только для троллейбусов? Он не помнил.

Шейн знал, что ему надо в район Акзархии, он слышал на пароме, что там полно таверн и магазинов, где торговали узо. У него все еще было много травки, можно было продать там. А потом он придумает, что делать дальше. Он свободен, свободен, как птица. Теперь никто не станет ныть, что он мог бы стать официантом на всю жизнь в какой-нибудь дыре. Фиона, должно быть, не в своем уме, предлагая ему такое.

А в итоге, как и все остальные, она его предала. Но Шейн привык к такому отношению. И она вовсе не была беременна. Он точно знал. Если бы это было так, то не бросила бы его в тюрьме. Теперь она, должно быть, на пути домой к своей ужасной семье в Дублине. Узнав, что Шейн больше не с ней, они обязательно зажарят жирного ягненка.

Он вычислил, что ему нужна станция метро под названием «Аммония». Господи, какие у них странные названия, а пишут так, что никто не может понять.


— Входи, Барбара. — Мать Фионы пригласила ее в дом.

— Ты что-то припозднилась. — Голос отца Фионы звучал неприветливо.

— Вы же знаете, как это бывает, мистер Райан. С восьми до восьми, а до больницы час добираться. — Барбара была весела. Она упала в кресло, как делала это в их доме многие годы, ее рыжие волосы взлохмачены, лицо усталое после долгой работы.

— Выпьешь чаю, Барбара, или чего покрепче?

— О, могла бы прикончить джин, миссис Райан, особенно если мы собираемся говорить о Шейне, — извинилась Барбара.

— Шейн?

— Ну, если мы собираемся говорить о нем, тогда мне нужно обезболивающее, — сказала она.

— Я подумала, не написать ли нам Фионе и не сказать, что мы как бы не поняли ситуацию. — Мать Фионы подала джин, тоник и села, переводя взгляд то на одного, то на другого.

Муж ее завелся:

— Думаю, мы отлично поняли ситуацию. Наша дочь связалась с недоумком. Чего тут еще понимать?

— Но, сказав ей это, мы ничего не добились. Она теперь за сотни миль от нас. Я скучаю по ней, Шон, каждый миг скучаю. Хочу, чтобы она приходила к нам, как Барбара теперь, рассказывала о том, как прошел день. Своим поведением мы оттолкнули ее, верно, Барбара?

— Я согласна с миссис Райан. Вообще-то мы все поняли. Шейн настоящий подонок, потому что манипулирует Фионой, всегда делает так, что якобы виновата она, а не он. Изображает из себя жертву, будто весь мир против него. С этим труднее всего.

— Я считаю самым трудным то, что они называют это любовью. — Лицо Маурин Райан омрачилось.

— Он всегда любил только себя и будет с ней лишь до тех пор, пока она ему нужна, а потом она окажется в полном одиночестве, где-нибудь далеко, без друзей, униженная. Она не захочет вернуться к нам, потому что знает, что мы о ней думаем. Я уже говорила, даже если мы будем молчать.

— Ты скучаешь по ней так же, как и мы, — удивился отец Фионы.

— Конечно, я скучаю и на работе, и по вечерам, когда мы с ней вместе отдыхали. Думаю, сколько могла бы рассказать ей, а как вспомню, что она уехала… Интересно, можно ли навести хотя бы какие-нибудь мосты?

— Какие еще мосты? — Шон Райан не совсем понял.

— Вы могли бы написать письмо о том, что мы все знаем теперь, что она и Шейн будут всегда вместе. Я тоже могу послать весточку и спросить, не приедут ли они с Шейном на серебряную свадьбу или Рождество. Что-то в этом роде.

— Но мы не можем допустить, что она будет с ним вечно, Барбара. Какой пример мы подадим другим детям, если признаем, что Шейн — часть жизни их сестры?

— Послушайте, мистер Райан, он уже часть ее жизни, они уехали вместе, но, видит Бог, в душе я не уверена, что это у них надолго. Если мы сделаем вид, что считаем их отношения серьезными, тогда перестанем быть частью «жестокого мира, противостоящего бедному, непонятому Шейну». — Барбара перевела взгляд с одного на другого.

Отец Фионы беспомощно пожал плечами, словно говоря, что это ему не под силу. Мать боролась с нахлынувшими слезами.

Барбара сделала еще одну попытку:

— Поверьте, мне тоже это не нравится, и мне не по душе сидеть здесь и разговаривать о моей подруге Фионе за ее спиной, но думаю, что надо что-то предпринять, иначе мы ее потеряем навсегда.


Кто-то просунул письмо в дверь, и оно упало на пол. Мириам Файн пошла посмотреть, кто это доставил письмо в столь поздний час.

Конверт был большой и толстый, адресованный им обоим. Внутри была тяжелая открытка. Она принесла ее мужу, и они открыли конверт вместе.

Это было подтверждение, что Гарольд Файн удостоен награды «Бизнесмен года», и подробности церемонии. Вручение состоится в ноябре в Таун-Холле перед объединенной аудиторией. Они надеялись, что он пригласит семью и друзей присоединиться к поздравлениям на обеде у мэра.

— О, Гарольд, я так рада. Снова увижу тебя в торжественном костюме. — Она прослезилась.

— Это замечательно. — Он взглянул на документ, словно тот мог испариться в его руках.

— Дэвид будет очень горд и рад, когда мы сообщим ему, что официальное приглашение получено. Уверена, он обязательно приедет домой в конце концов, — сказала Мириам.

— Не будем такими уверенными, Мириам. С точки зрения Дэвида, бизнесмены недостаточно хороши. А «бизнесмен года» должен казаться ему самым плохим.


— Привет, Билл.

— Привет, Энди.

Энди сел перед мальчиком в кресло-качалку возле дома.

— Хочешь чем-нибудь заняться, малыш? Как насчет побегать?

— Нет, бег не решает всех проблем. — Ребенок даже не посмотрел на него.

— Ты очень прав, малыш. Но он помогает забыть о многом плохом на время.

— У тебя, Энди, мало плохого.

— Неужели? Значит, я хорошо потрудился, скрывая многое. — Он хлопнул Билла по плечу с любовью, но мальчик сморщился и отстранился от него. — Извини, малыш. — Энди растерялся.

— Ничего, ты не виноват.

— Так кто же виноват? — спросил Энди.

— Не знаю, думаю, я сам. Им меня не хватало, маме и папе. Я не смог сделать их счастливыми.

— Они тебя обожают, малыш, это единственное, в чем они единодушны.

— Мама так и говорит, но, может быть, она просто хочет, чтобы я так думал.

— И папа так говорит, он сказал мне перед отъездом.

— Но он все же уехал, Энди.

— Он сделал это ради тебя, малыш, чтобы у тебя было время привыкнуть ко мне и почувствовать, что я часть маминой и твоей жизни. Он это правильно сделал.

— Мне не нужно время.

— Чего ты хочешь, Билли?

— Думаю, чтобы мама и папа любили друг друга, но это не получается, поэтому хочу, чтобы он жил рядом. Вы с мамой не против, если я буду видеться с ним часто. Верно? — Он с нетерпением посмотрел на Энди.

— Верно, ты знаешь это.

— А папа знает об этом?

— Ах, Билл, ты же сам не сомневаешься в этом.

— А если он знает, зачем уехал так далеко? — недоумевал мальчик.


Ханна, секретарь телецентра, подслушала разговор Клауса и Бригитты и не могла поверить услышанному. Эльза уехала далеко, бросив того, кого любила так сильно, а эта катастрофа свела их вместе.

— Клаус, прости, можно сказать?

— Конечно! — Жизнерадостную, уверенную, добрую Ханну любили все. Она была подругой Эльзы.

— Только хотела спросить, вернется ли она. — Ханна тоже не церемонилась.

— А ты хочешь, чтобы она вернулась? — нежно спросил Клаус.

— Да. Хочу, чтобы моя подруга вернулась домой. Но она… думаю, для нее лучше не возвращаться. — Ханна говорила от сердца.

— Хотелось бы рассказать, что случилось, но, честно, не знаю. Дитер велел нам вернуться раньше его. И мы, конечно же, так и сделали. Но это была другая, не прежняя Эльза, которую мы знаем. Она как-то изменилась, словно решилась на что-то.

— Понимаю. — Ханна задумалась.

— Наверное, ты думаешь, что мужчины не понимают знаки. Поверь, и ты бы ничего не поняла.

— О, знаю, Клаус, это нелегко. Спасибо, что рассказал. Остается только ждать и надеяться.

— А на что надеешься ты, Ханна?

— У меня надежд гораздо меньше, чем у тебя. Вообще, не знаю, на что надеяться. Думаю, на лучшее, — честно призналась Ханна.


Адонис решил позвонить отцу, и сделает он это срочно, пока не передумал. В Греции должен быть вечер, и отец обязательно в таверне. Время деловое, и отец не сможет говорить с ним долго, что тоже хорошо. Адонис скажет, что сожалеет о случившейся трагедии и отправил свои соболезнования. Они не будут говорить о том, что было между ними.

Он слушал, как звонит телефон, все звонит и звонит, но никто не отвечал. Наверное, ошибся номером. Он набрал снова, но в пустой таверне некому было ответить на звонок.

Перед отъездом из Агия-Анны он поставил отцу автоответчик. Очевидно, старик так и не научился его включать.

Адонис положил трубку с чувством, что, возможно, так будет лучше.


Шейн отыскал то место, которое ему было нужно. Здесь обитали его клиенты. Как раз то место, куда бы он зашел за косяком. Не важно, что языка он не знает. В этой среде бытовал международный язык. Он поговорил с парнем, похожим на психа, который ничего не понял, потом с другим, который только плечами пожал.

Третий парень выглядел более обещающим.

— Сколько? — спросил он. Это был толстый коротышка с живыми черными глазами.

— Сколько ты хочешь?

— А сколько у тебя есть? — донимал парень.

— Достаточно.

В этот момент вспыхнул поляроид, потом другой. Прямо ему в лицо.

— Какого черта… — начал Шейн. Потом он почувствовал руку у себя на шее, почти придушившую его. Живые черные глаза парня смотрели на него почти в упор.

— Слушай меня внимательно. У нас две твои фотки, одна в этом баре, другую мы покажем в полиции. Если они узнают, что ты снова торгуешь, тебе будет очень, очень плохо.

— Ты сказал, что готов купить, — выдавил из себя Шейн.

— Это бар моего отца, здесь работает моя семья. Я уйду очень быстро. Тебя держит мой дядя. Он ждет, что ты извинишься и уйдешь. Через двадцать секунд, время пошло.

— Не знаю, как извиниться по-гречески.

— «Сигноми» будет достаточно.

— Сигноми? — давился Шейн.

— Учись… сигноми, ты, дерьмо, и будь рад, что легко отделался.

— Я еще вернусь, — стал угрожать Шейн.

Парень рассмеялся:

— Ну конечно, попробуй. Десять секунд.

— Сигноми! — крикнул Шейн через плечо тому, кто его держал. Как только хватка ослабла, Шейн выбежал из бара в теплую афинскую ночь.

Глава десятая

Томас проснулся с легкой головной болью и сразу вспомнил почему. Молодое вино, которое они вчера пили в полиции, было совершенно не выдержано. Йоргис сказал, что его вполне могли сделать в прошлом месяце.

Но пара чашек хорошего кофе исправит ситуацию. А может, лучше выйти и поесть на завтрак свежих апельсинов и горячих хрустящих булочек? Вероятно, у Вонни тоже похмелье. Это своеобразная солидарность.

Но, выйдя из комнаты, он увидел, что дверь в другую спальню открыта, а постель аккуратно убрана. Она действительно использовала ее, только чтобы переспать ночь. Ему стало интересно, где она теперь. Снова в курятнике? Или с детишками в гавани?

Она была такая самодостаточная маленькая женщина с косами вокруг головы, с морщинистым загорелым лицом, широкой улыбкой, из-за которой невозможно было понять, сколько ей лет. Сорок? Пятьдесят? Шестьдесят? Узнать у кого-то в Агия-Анне, сколько времени она здесь живет, тоже было невозможно. А о себе она говорила или очень мало, или вовсе ничего, поэтому приходилось гадать.

Томас зевнул и направился в кухню. Она опять его обошла. На столе лежали четыре больших апельсина, а в клетчатой салфетке свежие булочки, чтобы не остыли. Томас вздохнул с облегчением и сел завтракать.