Но Цезарь как-то рассказывал – словно бы невзначай! – как одна из любовниц старалась женить его на себе. На какие ухищрения только ни шла эта женщина! И напрасно: он на ней не женился. «Выбирать должен мужчина. Когда женщина начинает охотиться на мужчину, она перестает быть привлекательной для него», – сказал Клеопатре Гай Юлий.

Женщина сделала выводы. И как бы ей не хотелось стать его женой, она ни разу даже не намекнула об этом.


Через месяц, уже полностью оправившись после родов, Клеопатра снова выходила замуж. Не за отца своего ребенка – за своего младшего брата, носившего их семейное имя Птолемей.

Второе бракосочетание было еще более пышным, чем первое. Все-таки римляне знали толк в роскоши.

Клеопатра в гофрированном льняном платье – египетском! – с густо подведенными глазами – опять же, по египетским традициям, а не по римским, – медленно ступала по длинному ковру, держа испуганного брата за потную ладошку.

Да благословят египетские боги того, кто придумал раскрашивать лицо: разглядеть под толстым слоем краски то, что на нем написано на самом деле, просто невозможно.

Она не глядела по сторонам, но этот взгляд почувствовала кожей. Слегка скосив глаза, поняла то, в чем, собственно, и так не сомневалась: Арсиноя. Глаза просто пылают ненавистью. Ненавистью к убийце брата, пускай и невольной, или – завистью к царице, к любовнице Цезаря?

Она знала: сестра тоже приходила к «божественному Юлию». Приходила с той же целью, с которой тогда пришла, вернее, приехала на плечах Аполлодора, она сама.

Цезарь только посмеялся и сообщил Арсиное, что он не спит с маленькими девочками, пускай они и возомнили себя великими военачальниками. Сестра была в ярости и даже попыталась расцарапать Цезарю лицо. Арсиноя вовсе не считала себя «маленькой девочкой»: в конце концов она даже «возглавила» на некоторое время войско, и именно под ее руководством оно одерживало победы. По крайней мере, так считала она сама.

Конечно, ей это не удалось: Юлий даже не стал звать охрану, скрутил девочку сам. А потом, пообещав, что в следующий раз она получит плетей, вызвал стоявшего около двери охранника. Который, само собой, плетей все же получил, хотя и не имел к появлению царской сестрицы в покоях Цезаря никакого отношения – об этом Клеопатре тоже донесли, как и обо всем прочем.

Сперва она хотела спросить у Юлия сама, потом передумала. Она «умная девочка» и не станет делать глупости, что бы ни случилось. Ему нужна умная, красивая, всегда приветливая и сохраняющая хорошее расположение духа любовница – что же, она будет умной, красивой и приветливой. Истерики ему пускай жена закатывает. Которую он, кстати сказать, уже несколько лет не видел, и, как видно, не особо стремился увидеть. Пускай она, Клеопатра, не смогла стать ему женой, но она будет идеальной любовницей. Чего бы ей это не стоило.

За руку подергали. Брат. Муж. Смешно: мужу двенадцать лет. Впрочем, первому было десять… О, она что-то пропустила! Для женщины, которая только что давала себе обещание сохранять самообладание любой ценой, – непростительная оплошность.

И она торопливо стала повторять вслед за жрецом слова брачной клятвы.


За пиршественным столом они были рядом – она и божественный Юлий. Как будто именно он, а не маленький Птолемей… Хватит! Она не будет об этом думать!

Спокойствие давалось ей с большим трудом. Юлий так рядом, такой… ее, и вместе с тем чужой.

– О моя царица! У меня есть для тебя маленький подарок. Он ждет тебя в твоих покоях.

– Великий Рим в лице не менее великого Цезаря преподнес мне роскошные дары.

– Это не дары Великого Рима великой египетской царице. Это мой личный дар, – Юлий и не подумал понижать голос. А и в самом деле – ему-то чего стесняться? К тому же об их отношениях знают все от мала до велика – все во дворце, все в Александрии… Все в Египте и во всей Римской империи.

Клеопатра слегка склонила голову.

– Я с благодарностью приму любой дар великого Юлия.

После пиршества ушла в свои покои и заперлась там. Не могла видеть ни Юлия, ни брата-мужа, хотя маленький Птолемей, в отличие от старшего Птолемея Диониса, никогда никаких неприятных чувств у нее не вызывал. Хороший, спокойный и милый ребенок. Немного, может быть, слишком спокойный и слишком хороший: его сверстники носились по улицам и переулкам Александрии, плавали в озере или море, дрались.

Конечно, маленького царевича никто бы не выпустил из дворца без присмотра. Но Клеопатра хорошо помнила собственное детство: как лазила по деревьям, за что ей всегда влетало и от няньки, и от учителя – они утверждали, что будущая царица не может вести себя как обезьянка. Как пыталась выбраться из дворца незамеченной. Как дралась с Береникой и тягала за волосы Арсиною. Как… словом, как вела себя, словно обычный непоседливый ребенок.

Маленький Птолемей же… Он был вежливым, никогда не забывал поблагодарить, а если ему чего-то хотелось – просил, а не хватал без спроса. Не убегал. Не лазил. Не разбивал коленей. Правда, в одном Клеопатра его понимала: он, как и она, очень любил читать и даже самостоятельно осваивал латынь. Но все же будь он поживее и… понесноснее, как и положено мальчику его возраста, она бы меньше беспокоилась о нем.

На ложе что-то лежало.

Женщина подошла поближе. Ожерелье. Роскошное ожерелье. Золото, драгоценные камни… Только вот прикасаться к нему было неприятно, и даже не потому, что оно свидетельствовало о крахе ее надежд стать законной женой Цезаря.

Просто оно было выполнено в виде змеи, обвивающей цветочную ветку. Цветы из драгоценных камней, листики – из тончайшей золотой проволоки, капли росы – из крохотных опалов, и поверх всего этого великолепия – змейка толщиной в ее мизинец: каждая чешуйка прорисована, глаза – кроваво-красные рубины.

Клеопатра осторожно взяла ожерелье, стараясь не коснуться змейки, заглянула в красные глаза. Кажется, эта змея ее ненавидит… Красные глазки смотрят очень зло…

Интересно, Цезарь не знал, что она боится змей? Да нет, просто не мог не знать! Ей иногда кажется, что Юлий знает о ней такое, чего она сама не знает о себе.

Стало быть, это еще одно испытание? Сумеет она заставить себя надеть это ожерелье или не сумеет?

Как там называла повитуха Кифи свою помощницу? Дуреха? Вот она, Клеопатра, дуреха и есть. Множество раз они с Юлием беседовали на самые разные темы, и ей следовало бы понять: Цезарь, практичный, верящий в богов постольку-поскольку, надеющийся исключительно на себя. Ему бы даже в голову не пришло, что можно, боясь живых змей, испытывать отвращение к украшению.

Она наденет это украшение завтра. И вообще станет носить регулярно. Если Юлию будет приятно – она сделает это для него. Противно? Это просто кусок золота. И может быть, он поможет ей преодолеть свой страх перед живыми змеями.

Глава 18

Египет должен видеть своего фараона.

Эта мысль возникла у нее еще в пору беременности: было бы неплохо показаться народу именно в таком положении. Для египтян беременность священна. А беременность фараона священна стократ. Не зря их религия связывает плодородность долины Нила с плодовитостью фараона и его домочадцев.

Но – не получилось. Когда в нескольких сотнях шагов от дворца люди режут друг другу глотки – это не самое лучшее время для прогулок.

Но сейчас, когда все наконец-то окончено и даже убытки уже подсчитаны, можно, наконец, отправиться в путешествие.

Цезарь сперва идею не одобрил.

– Какое путешествие, Клеопатра? В городе побило около ста тысяч жителей. Даже для трехмиллионного населения Александрии это много! Мудрый правитель сначала должен показать всему народу, что он заботится о нем. Нужно восстанавливать город, девочка моя. Врагов уничтожать можно и нужно, да и то только в том случае, если нет никакой возможности договориться мирным путем. Покорить какой-то народ трудно: убивая, всегда следует быть готовым к тому, что в ответ постараются убить тебя. Военная победа – это только часть победы. Если твоя цель просто грабеж, это одно. Если ты хочешь закрепиться на захваченной территории и не просыпаться каждое мгновение от предчувствия того, как холодный клинок входит тебе под ребра, народ должен почувствовать: ты – не враг, а мудрый и справедливый правитель. Который в первую очередь заботится о своем народе, а вовсе не об удовлетворении собственных прихотей. Который будет думать, что станут есть его подданные, а не обжираться изысканными явствами, в то время как народ погибает с голоду. Который…

Клеопатра мягко положила ладонь на предплечье Цезаря. Что-то он сегодня слишком разговорчив…

– Я понимаю все это. Я всегда понимала это и заботилась, чтобы моему народу было чем питаться в неурожайные годы. Но мой народ – это не только жители Александрии, Цезарь. Мой народ – египтяне, а не только греки и македоняне. А для египтян важно увидеть своего фараона. Я ведь не только царица, Цезарь, я еще и фараон. По египетским верованиям, фараон, в общем-то, и олицетворяет собой страну. Если все хорошо у фараона, значит, и в стране будет порядок. Если фараон плодовит, то Нил будет разливаться раз за разом, и голод стране не грозит. Понимаешь? Они увидят меня и моего сына и будут счастливы. А если Нил не разольется, я снова закуплю зерно, голода не будет, и уже на следующий год никто не вспомнит о том, что урожая не было. Все будут помнить только то, что они ели досыта, и, стало быть, все хорошо.

Цезарь, слегка склонив голову, задумался.

– Возможно, ты права, – сказал он наконец. – Ты лучше разбираешься в египетских верованиях и наверняка лучше понимаешь египтян. Однако если ты не хочешь, вернувшись из этого путешествия – я признаю его необходимость, – застать очередную гражданскую войну, тебе придется сначала сделать кое-что для жителей Александрии.

Она выслушала предложенные им меры и даже согласилась почти сразу. Только для начала спросила:

– Почему ты сказал, что населения в городе три миллиона? Я знаю другое число: миллион!

– Милая моя, в твоем городе миллион граждан. Еще миллион или чуть меньше – дети. А еще как минимум миллион… живут себе и только мечтают о гражданстве. Дай им его! Тебе это ничего не будет стоить.

Гражданство для не-греков? Почему нет? Она просто никогда не задумывалась над тем, что евреям, сирийцам, коптам хочется получить гражданство. А ведь, наверное, Цезарь прав: это поставило бы их вровень с греками и македонянами. Может, материальных выгод и никаких, но для самолюбия приятно.

Были изданы соответствующие указы, а также указ о восстановлении жилых домов и одного из храмов.

Клеопатра хотела начать восстановление города с агоры, здания суда и других общественных строений, но, по совету Цезаря, сперва начали возводить все же жилье. А агора – что же, если жителям некоторое время будет негде собираться для пустопорожних разговоров, то им же и лучше.

Чиновников из города попросту выслали. Решение принял Аполлодор.

– Я думаю, что людям, которые поддерживали твоего брата, моя царица, у власти нынче не место.

– А если не поддерживали?

Он промолчал. Клеопатра улыбнулась.

– Ты – мудрый человек, Аполлодор, и я рада, что сделала тебя своим советником.

На самом деле она сделала для Аполлодора куда больше, чем он, возможно, предполагал. Ему, сицилийцу по рождению, может быть, и невдомек было, что советником при царице может быть только евнух. При царе советником мог быть и полноценный мужчина, а вот при царице – только «урезанный». Такова была традиция. Нигде, впрочем, не описанная. И царица решила: раз не написано, стало быть, можно и не принимать во внимание. Пожалуй, если бы это было и не традицией, а законом, она все равно нарушила бы его: ей хватало рядом мучающегося от ощущения собственной неполноценности Мардиана. Но тот хотя бы был оскоплен еще мальчиком! Аполлодор же мог подобную операцию и не перенести.

Она решила оставить советника «как есть», и он уже даже собирался жениться.

– Новых чиновников надо выбирать.

Клеопатра опешила. Как это так – выбирать? И при отце, и раньше это всегда делалось «жребием». Понятно, что без подтасовок – и, разумеется, взяток тем, кто эти подтасовки мог осуществить, – не обходилось, но выборные должности – это было вообще что-то из ряда вон выходящее.

– А если они не будут справляться?

– А ты, моя царица, готова назвать сейчас людей, которые будут справляться? Мы их попросту не знаем. А выборные… Вдруг отыщется какой-то самородок? А если нет, то несправившегося всегда можно будет заменить, но у людей останется в памяти то, что к их мнению прислушались.