От этого воспоминания сердце больно сжалось. На глаза набежали слезы. Нет, плакать нельзя. Поплачет она во дворце. Не в том, в котором ее поселил Цезарь. Дома. В Александрии. Отсюда нужно срочно уезжать.

Но сейчас она бродила по улицам в неприметной одежде и в сопровождении самой неприметной из своих служанок и впитывала все, что говорили в народе о смерти Цезаря, словно губка.

– Мечи подоставали…

– Да какие мечи! При входе в Сенат проверяют, чтобы оружия не было! Стилосами закололи…

– Он долго умирал…

– Так ему и надо! Диктатор проклятый…

– Кому – так и надо? Нашему Цезарю так и надо?! Это тебе …, так и надо!

Короткий замах, крепкий кулак врезается в нос.

– Бей его, братцы, он … о нашем Цезаре такое!

Служанка осторожно тянет ее за руку. Да, лучше уйти; наблюдать за расправой ей не хочется. В чем повинен этот человек, которого сейчас бьют уже ногами? Разве он воткнул в бок Юлию стилос? Разве он сорвал с него тогу?

Нет. Это сделали они, двадцать человек, Бруты – Марк Юний и Децим, Лонгин с вечно голодными глазами, – посмотрев на такого, сразу понимаешь, что ему опасно подставить открытую спину. Марк Эмилий Липид, втянутый в заговор свои шурином Марком Юнием Брутом (он женат на одной из его единоутробных сестер). Это их следовало бы разорвать на куски. Если бы она могла… Если бы она только могла!


– Говорят, они его и ранить-то как следует не смогли. Кровью истек…

– …а он и говорит: «И ты, Брут?»

– Ничего подобного! Он сказал: «И ты здесь, сынок?»

– И ничего не сынок. Цезарь вообще промолчал, а вы все придумываете!

– А ты откуда знаешь? Может, ты сам там был? Может, ты прикончил нашего Юлия?!

– …ведь Брут ему сын!

– Потому и бесился, что папаша его наследником не назвал!

– Да может, и не сын еще. Сервилия – та еще … с кем только ни путалась!

– Да, говорят, она и сейчас еще… того…

– Так она же старуха! Ей шестьдесят!

– Шестьдесят три.

– Тем более!

– А ты ее видел? Моя жена в сорок хуже выглядит.

– Это потому, что она патрицианка. Богатые – они живут лучше, вот и старятся позже.

– Это потому, что жену меньше лупить надо! Тогда и выглядеть нормально будет.

– Да ты что! У Страбо[12] жена такая – она его сама колотит! Знаешь, почему у него глаза такие? Она у него перед носом постоянно кулак держит – вот он и окосел.

– Ты у меня сейчас сам окосеешь!

– Ты лучше про Сервилию расскажи!

– А чего рассказывать? У нее мужиков было чуть ли не больше, чем у Цезаря баб! А еще говорят, что потаскухи быстрее стареют!

– Так родила она Брута от Цезаря или не родила?

– Да какой там Цезарь! Цезарь еще сопляк был, когда этот гаденыш с отвисшими щеками вылупился.

– Ну и что? Цезарь и в юности, говорят, ходок был.

– Да ну! Он в юности больше по мужикам. Потом на баб переключился.

– Все равно Брут не его сын. Цезарь вон даже хотел свою дочь Юлию за него замуж отдать.

– Ну, так не отдал же! Отказал.

– Ага, и предлог какой-то был… странный.

– Все равно этот урод не сын Цезаря!

– Сын или не сын, а – урод! Однозначно!

Тут драка не намечалась, но Клеопатра не стала слушать дальше.

– Идем домой, – сказала она служанке.

Но возле еще одной кучки они все же остановились:

– …говорят, Юлий оставил завещание…

– Цезарь-то? Не может быть!

– Почему – не может?

– Да он в смерть не верил! Куда уж тут завещание.

– В то, что убьют, не верил. А завещание составил.

– Государственный ум.

– А что тут такого «государственного»?

– Ну, как же. Назвал преемника – дал народу возможность избежать гражданской войны.

– Ну да! Все равно сцепятся. Власть – штука сладкая.

– Ну да, и эти уроды ведь не зря его убили! Власть уплывала…

– Власть от них давным-давно уплыла. Кончилось их время! А они и не поняли.

– Да они за свободу! За свободу выступали…

Служанка потянула царицу за край пеплоса – здесь тоже могла начаться потасовка. Но в этот раз Клеопатра решила остаться. Завещание? Она никогда не слыхала о нем. Впрочем, это ничего не означало: Цезарь обсуждал с ней далеко не все дела; иногда не хотел, иногда – просто забывал, рассказывая ей «с середины», и сердился, когда она не могла понять, о чем речь.

Завещание. Упомянут ли в нем Цезарион? Вряд ли.

А если да?

Пожалуй, лучше – не надо. Она здесь чужая, и сын ее – сын Цезаря – для всех окружающих не сын понтифика, а ребенок египетской шлюхи. Поэтому ему лучше ни на что не претендовать.

Им надо возвращаться домой, в Египет. Как можно быстрее. Но что там с завещанием? Задать вопрос? Нет, нет, она не сможет… Почему же они поменяли тему?

– …да еще лет тридцать назад песенка была! О Цезаре и Никомеде…

– Юлий не признавался!

– Ну и что? Дыма без огня не бывает, а эту песню пели все легионеры! О «вифинской царице»… Вот мой шурин…

– С чего бы ему было отрицать, если бы это было правдой? Что тут такого?

Ну, конечно. Чернь, по обыкновению, интересуется сексуальной жизнью умершего правителя. Были ли у него гомосексуальные связи? Сколько женщин побывало в его койке?

Она одернула себя. А ты сама? Чем ты лучше? Погиб человек, столько лет бывший твоим любовником. Отец твоего ребенка. А тебя интересует, что указано в его завещании…

Но завещанием она интересуется только с точки зрения безопасности сына! Она любила Цезаря…

Любила? Клеопатра, ответь самой себе – неужели действительно любила?! Все эти годы считала его хорошим любовником, великим человеком, интересным собеседником, лучшим советчиком, другом, наконец. И наконец поняла, что испытывала к нему нечто большее, чем просто сумма всех этих составляющих. Поняла поздно, когда уже и не скажешь, потому что – некому. Впрочем, если бы она поняла раньше – скорее всего не решилась бы признаться Юлию в своей любви. Независимость ей была слишком дорога, она не хотела стать очередной тряпкой под его ногами. Вот теперь ты полностью независима.

Она почувствовала, что ноги подгибаются.

– Тут женщине плохо!

– Беременная, што ль? У меня глаз наметанный: шестеро дочерей взрослых, и все рядом живут…

– А какая красавица!

– На эту похожа… египетскую…

– На Клеопатру, што ль? Да не, та покрасивее будет…

– Вина дайте кто-то…

Все это она слышала как-то неотчетливо, как будто на голову ей надели бочку. Контуры людей расплывались, искажались, колеблясь в воздухе…

В себя ее привел вылитый ей кем-то на голову полный кувшин ледяной воды.

Мардиан! А что он тут делает?

– Сколько я могу тебя искать! – хмуро бросил слуга – друг детства, наилучший советник, прекрасный собеседник тоже в одном лице. Ему она успеет сказать, как много он для нее значит…

Мардиан подхватил женщину на руки и быстрыми шагами пошел прочь. Следом засеменила служанка.


– Моя царица, к тебе Гельвий Цинна.

Этого трибуна Клеопатра помнила хорошо. Не толстый, но мягких очертаний, какой-то… яйцеобразный, что ли. Лысоватый. С невнятным лицом. Впрочем, говорили, что он достаточно талантливый поэт. А может, это говорили и не о нем, а о каком-то его родственнике.

– Пусть войдет.

– Не будет ли угодно моей царице…

– Не будет. Впусти его.

– Диадему…

Если бы у нее были силы, она бы сейчас запустила в голову слуги чем-то тяжелым. Хотя бы вот этим кувшином – он достаточно увесистый. И попала бы, можно не сомневаться – прицельно кидать камни ее еще в детстве научил Мардиан. Но кувшин увесистый, ей сейчас его даже не поднять.

А вот поднять бровь сил хватило. Слуга, к счастью, понял и моментально исчез.

Слабость еще не прошла, но она может принять Цинну и лежа. В конце концов, она царица. Интересно, этот-то для чего пожаловал? Соболезнования приносить? Уговаривать, чтобы поскорее убралась из Рима? Угрожать?

Наверное, правильнее было бы никого не принимать – она не чувствовала себя достаточно здоровой. Но пересилило любопытство, а вернее – остро развитое чувство опасности, которое уже не раз и не два спасало ей жизнь. Визит Цинны тоже мог нести опасность, а мог являться предупреждением ей, поэтому, безусловно, его следовало принять.

Полненький человечек, задрапированный в тогу с пурпурной каймой, отвесил церемонный поклон.

– Моя царица…

Его царица? Ну, наверное, угрожать он не станет.

– Я считаю должным выразить соболезнование в той утрате, которая постигла…

Ну, дальше некоторое время можно не слушать – Цинна всегда страдал многословием…

Она отвлеклась и чуть не пропустила мимо ушей то, ради чего, собственно, Цинна и пришел:

– …новый закон…

Она поморщилась, коснулась висков кончиками пальцев. Голова не болела, но так просьба повторить сказанное еще раз будет выглядеть более вежливой – у царицы болит голова, и она прослушала часть речи гостя именно поэтому, а вовсе не из неуважения к нему.

– Прошу тебя, о блистательный Гельвий, повтори еще раз.

Гай Гельвий Цинна склонил голову.

– Я сочувствую твоей болезни, о царица. Все мы скорбим об этом поистине великом человеке. Гай Юлий войдет в историю как величайший…

О боги! Он снова начинает нести полную ерунду, и снова она не уловит момента, когда он перейдет к важному!

– Я хотел рассказать о новом законе, который наш обожаемый Юлий велел подготовить мне буквально на днях. Возможно, это несколько уменьшит твою скорбь.

Какое ей дело до римских законов? Какое отношение законы вообще имеют к ее горю? Уменьшит скорбь… Чтоб ты подавился своими законами!

– …закон. Если говорить кратко, он позволял Цезарю жениться на тебе…

Жениться? Жениться?!

Хриплый каркающий смех вырвался из горла Клеопатры. Она не могла остановиться. Жениться! Всего несколько лет назад она могла только мечтать об этом! Страдала. Надеялась. Не понимала, почему он не хочет узаконить их отношения – ведь для всего света не являлось секретом, в каких отношениях состоит божественный Юлий с египетской царицей.

А он просто не мог. Не мог переступить через соответствующие законы. Он, единоличный правитель. Триумфатор. Понтифик. Диктатор.

Не мог переступить – решил изменить закон. Но – поздно, все поздно…

Смех рвался из ее груди пополам с всхлипами; она начала задыхаться. Дурак Цинна только пялился выпученными глазами. Нет чтобы позвать кого-то из слуг!

Дрожащей рукой она указала на кувшин. Хотела сказать, чтобы он налил ей – вина или воды, что там в этом кувшине, не имеет значения. Язык не повиновался, но Цинна, к счастью, понял.

Налил в терракотовую пиалу, предварительно выплеснув на пол воду с плавающими в ней лепестками роз. Она пила, цокая зубами о край и не понимая, что льется в ее горло. Вода? Вино? Уксус?

– Благодарю тебя, о Цинна.

За что именно, она уточнять не стала. Пускай сам думает, за известие о разрабатываемом законе или за вовремя поданную воду.

– Всегда к услугам моей царицы…

Вряд ли ты станешь служить кому-то без выгоды для себя. Слишком уж ты хитер. Но… ты еще можешь понадобиться. Значит, следует сделать так, чтобы ты счел наилучшим для себя и в самом деле служить царице Клеопатре.

– Я хочу сделать тебе подарок, Цинна. В знак… признательности и своей дружбы.

Звать слугу, чтобы притащил сюда ларец?

На столике рядом с постелью лежало ожерелье. То самое – подаренное Цезарем в честь ее второго замужества.

– Я хочу подарить тебе вот это. Это ожерелье много значит для меня, и я хочу, чтобы ты взял именно его… на память. Это подарок великого Юлия.

– Я… – Цинна растерялся, что с ним случалось нечасто.

– Я хочу, чтобы ты взял его, – твердо произнесла женщина. – В конце концов, ты – первый, кто пришел высказать мне свое участие.

С этим ожерельем и в самом деле много связано. Боли. Обиды. А для Цинны оно в первую очередь будет дорогим драгоценным изделием. Продав которое, он смог бы безбедно жить десяток лет. Правда, даже нуждайся трибун в средствах, он вряд ли станет продавать его сейчас. Ведь спустя несколько лет, когда ситуация в стране снова станет стабильной, оно будет стоить гораздо дороже. Еще бы, вещь, приобретенная самим Цезарем для своей любовницы! Она усмехнулась циничности собственных мыслей.