Татьяна Вяземская - Ночи Клеопатры. Магия любви

Только Марк Антоний на двадцать лет старше: ему почти сорок три. Расцвет для мужчины. А Октавию – двадцать два, и он выглядит как цыпленок. При этом он напоминает Юлия, и оттого это его «цыплячество» еще сильнее бьет в глаза.

– Не такой уж он и цыпленок, – сообщил Мардиан.

Странно: она что – рассуждала вслух?

– Он сложен очень хорошо. Просто ты, моя царица, сравниваешь его с Юлием, но забываешь, что Октавию всего двадцать с небольшим. Возможно, Юлий в его возрасте выглядел примерно так же…

– Ты лжешь! – Клеопатра никогда – ни разу за всю свою жизнь! – не то что не накричала на Мардиана – даже голос не повышала; сейчас же женщина была близка к тому, чтобы ударить старого друга. Изо всех сил. По лицу. Вбивая ему в горло – вместе с зубами! – эти слова!

Как такое можно было сказать – что этот цыпленок, это тощее не пойми что, похожее на девушку (а если говорить грубее, то на педика! Да евнух Мардиан больше похож на мужчину!) – выглядит как покойный Юлий! Юлий, который… который…

Женщина разрыдалась. Впервые за все это время она смогла заплакать. Слезы лились потоком, она сперва рыдала в голос, потом принималась бормотать, потом снова рыдала, размазывая по щекам слезы и сопли.

Мардиан растерянно смотрел на свою подругу, не зная, что делать. В последний раз он видел ее плачущей, когда она была совсем ребенком – он точно даже не помнил когда, наверное, в те страшные дни, когда ее папаша Авлет только-только сбежал, а Береника проявила себя… очень своеобразной правительницей, в первую очередь сводившей личные счеты, причем не с придворными даже – с собственными младшими сестрами.

– Мой сын похож на Юлия! – вдруг гневно выкрикнула женщина. – Цезарион! А никак не…

Не поспоришь – Цезарион и вправду похож. За детской мягкостью личика, за округлостью щек уже угадываются чеканные скулы, твердые, словно из мрамора вытесанные, черты. Но и Октавий похож. Мардиан видел его во время их пребывания в Риме несколько раз, и всякий раз поражался, особенно когда Цезарь и его внучатый племянник стояли рядом.

Октавий, конечно, менее резкая копия, сглаженная. Чуть меньше нос. Чуть менее четкие скулы. Чуть мельче черты лица. Но он не более мягок, чем Цезарь, нет. Мягкость его лица – обманчива. Цезарь – лев, царь зверей, и это было сразу видно. Октавий…

Мардиан мысленно запнулся, пытаясь представить, какое животное напоминает ему триумвир. Кошку? Да, верно, храмовую кошку – мягкую мурлыку, способную вцепиться в горло и располосовать до смерти, хотя по виду и не скажешь.

Одно несомненно: он умен.

Жаль, что он так молод: был бы постарше, Клеопатру следовало бы… переориентировать. Марк Антоний – просто самец, с Юлием, которого в веках – Мардиан был уверен в этом! – обязательно назовут великим, – его и сравнивать нельзя. Но Октавий молод – он на шесть лет моложе царицы, а Клеопатра по-настоящему любила Юлия, который был старше ее на тридцать с лишним лет. И потом, у нее все-таки полное неприятие Октавия – возможно, именно из-за его сходства с Гаем Юлием…

Да и Марк Антоний все-таки не дурак. Нет, еще неизвестно, кто кого одолеет в этом противостоянии. Октавий умен, но он еще не провел ни одного сражения, и потом, кажется, он болен – астма или что-то вроде того…

– Да, моя царица, ты права. Ты должна отправиться к Марку Антонию сама. Прошу только об одном: позволь мне сопровождать тебя.

Клеопатра невесело усмехнулась; дорожки слез высыхали на ее смуглых щеках:

– Конечно, ты поедешь со мной, друг мой. Куда же я без тебя!

«К Цезарю ты отправилась без меня». Впрочем, вслух это Мардиан все же не произнес.

Она приказала починить старый «фараонский» корабль и отделать его так, чтобы от обилия золота хотелось зажмуриться. Она понимала: подданные сейчас будут проклинать ее. Еще бы: распутная царица потратила кучу золота на свои развлечения вместо того, чтобы купить продовольствие, если Нил снова не разольется. Никто ведь не задумывается над тем, что не отправься сейчас она на встречу, сама пока не знает чему – и некому будет закупать продовольствие на случай голодного года. Вряд ли римские правители станут беспокоиться о народе пока еще не провинции Рима. Во-первых, можно сказать, что правителя пока нет. Во-вторых, даже считающие себя законными наследниками Цезаря Гай Октавий, Марк Антоний и Марк Эмилий Лепид думают сейчас в первую очередь о том, как отхватить власть полностью, целиком. Скорее всего, они не станут при этом беспокоиться даже о римском народе. Что им жители Египта?

Выгребут все – зерно и золото, виноград и жемчуг, рыбу и… Да все выгребут!

Именно поэтому было так важно поразить Антония, заполучить его «с потрохами», как выражался Береникин «кратковременный» муж Селевк – видимо, его не зря все же прозвали рыбником: в чем в чем, а в потрохах он разбирался.

Антоний любитель роскоши? Мы поразим его роскошью.

Антоний любитель женщин? На корабле должно быть достаточно женщин на любой вкус, чтобы, если Антонию не придется по вкусу сама Клеопатра, он мог выбрать… нет, не так – не «выбрать», но «выбирать» – каждый день новую, на весь тот период, что царица будет у него «в гостях».

У Антония не слишком тонкий вкус? Значит, роскошь должна быть кричащей, а девушки выглядеть доступными. И сама она должна выглядеть доступной. И не только выглядеть, но и быть.

В конце концов, если она и переспит с Антонием – от нее не убудет. А если повезет, то и прибудет. Почему «повезет»? Потому что в Египте совершенно особым образом относятся к детям фараона. Считается, что чем плодовитее фараон, тем плодовитее и земля. Смешно, казалось бы, объединять такие понятия, как плодовитость женщины и разлив реки, но что поделаешь? Она с уважением относилась к верованиям своих подданных, хотя и не разделяла их.

Да и как могла разделять? Выросшая при дворе, где поклонялись греческим богам, да и то – так, «через пень-колоду», как смеялся божественный Юлий, воспитанная нянькой-египтянкой и двумя учителями-греками, бегавшая чуть ли не каждый день в библиотеку и беседовавшая там с философами, отдельные из которых вообще не признавали существования богов – как она могла воспринимать все эти «плодовитость фараона – залог благоденствия страны!» всерьез?

Но ребенка она бы родила. Или даже несколько.

Во-первых, это еще упрочило бы ее на престоле.

Во-вторых, маленькому Цезариону было бы не так скучно.

В-третьих… Она с удовольствием тетешкалась с сыном, но при этом понимала: мальчика пора отпустить! Он должен выйти из-под маминой опеки. Конечно, ему всего шесть, но он должен начинать становиться мужчиной, а не оставаться маминой любимой игрушкой. В конце концов, рано или поздно он станет царем… а может, даже и фараоном.

Тем более, что сын, похоже, сполна унаследовал способности своего божественного отца. Она понимала: материнский любящий взгляд готов видеть в своем чаде самого-самого всегда: самого умного, самого красивого, самого талантливого. Поэтому она нарочно подобрала ему двоих учителей построже – один из них был сам Сросиген, разработавший по просьбе Юлия новый календарь для римлян! – да еще уговорила философа Автомедона заниматься с мальчиком раз в каждые семь дней – в день, который римляне посвящали богу Меркурию.

Вообще-то за разумность у римлян отвечал Сатурн, но самой Клеопатре куда больше импонировал Меркурий-Гермий – веселый бог в крылатых сандалиях, соображающий, между прочим, куда быстрее всего остального пантеона, вместе взятого. К тому же Меркурий чем-то напоминал ей Юлия: тот тоже делал все легко, вроде бы совершенно не напрягаясь. Эдакий любитель Марса, Юноны, Венеры и даже такой капризной богини, как Фортуна.

И Сосиген, и Автомедон вскоре стали заниматься с мальчиком гораздо чаще, получая от занятий видимое удовольствие. Третьего учителя Клеопатра назначила на другую должность (благо, во дворце работы всегда хватало): все понимается и запоминается гораздо быстрее, когда учитель и ученик оба получают удовольствие от общения.

Мальчик растет умненьким. Но лучше бы это происходило побыстрее.

Еще лет шесть-семь – и его можно будет женить. Уж она постарается найти ему достойную жену! Пускай это будет не римлянка – проклятые снобы превозносят сейчас до неба отца Цезариона, даже официально признали его богом, но почему-то не торопятся принимать подготовленный им закон, согласно которому знатный римлянин – читай «император» – может жениться на не-римлянке. Они по-прежнему продолжают считать другие народы несколько ниже себя. И ни одно из римских известных семейств не захочет выдать свою дочь замуж за не-римлянина, пускай он царь огромной богатой страны и при этом – сын самого божественного Юлия.

Но царевен хватает и в других странах. Главное сейчас – заручиться поддержкой Марка Антония. Чтобы ее сын хотя бы дожил до возраста, когда он сможет жениться. И чтобы она, Клеопатра, тоже дожила. Чтобы была сперва соправительницей – и сыну не пришлось по нелепому дикому обычаю родной страны жениться на родной сестре и наплодить не вполне полноценных детишек – таких, например, как ее первый супруг. Или – завести интрижку на стороне ради рождения нормального, умного малыша, которому потом единокровные братья и сестры не дадут житья, называя шлюхиным отродьем…

Хватит!

Она с силой ущипнула себя за предплечье. Прошлое мертво и похоронено. Будущее еще не родилось, и от нее зависит, каким оно будет.

Для того чтобы Цезарион и она сама выжили, надо будет лечь под Марка Антония? Она легла бы, будь Антоний уродом и на тридцать лет старше.

Нужно будет родить ребенка? Родит. Она все просчитает и обязательно добьется своего.

А может…

А может, она сумеет настолько покорить Антония, что он все же возведет Цезариона на престол? На тот престол, который принадлежит ему по праву рождения. И тогда ее сын будет править могучим государством, в котором… Нет, ему нужны будут надежные помощники, которым он сможет всецело доверять. А не такие, которые воткнут стилос… двадцать три раза…

Глаза наполнились слезами; женщина яростно смахнула их. Юлия не вернешь, а чтобы их сын не повторил судьбу своего отца, она заручится поддержкой самого могучего воина. И еще она родит Цезариону братьев и воспитает их так, чтобы они любили друг друга, чтобы не мыслили себе жизни один без другого. И тогда… О, тогда мы еще поглядим, какая страна станет владычицей мира.

Аполлодор справился с поручением просто превосходно. Корабль выглядел не по-царски даже – как раз на таком могла бы плыть какая-нибудь богиня: Исиз вкупе с Афродитой и какой-нибудь Иштар за компанию.

Золото? Серебро? Все это имелось, и имелось в немалом количестве, но Аполлодор все-таки был чрезвычайно умен: он сделал именно то, что заставило Марка Антония и других римлян стоять, разинув рты, когда корабль тихо швартовался в гавани Тарса.

Пурпур! Гигантское количество пурпура! Цвета, который могли себе позволить в одежде очень и очень немногие – цена не просто кусалась, а проглатывала целиком: тысяча денариев за мину пурпурной шерсти и семьдесят пять – за мину пурпурного шелка! Ведь для того, чтобы окрасить мину шерсти, нужно было использовать пятнадцать тысяч иглянок! Кстати, именно благодаря этому профессия ловца ракушек оплачивалась достаточно неплохо.

Позолоченное дерево носа и кормы, посеребренные весла на фоне этого пурпурного великолепия парусов попросту терялось.

Возможно, в другом случае Марк Антоний не вышел бы встречать ее корабль лично – в этом ни у Клеопатры, ни у Мардиана не было никаких сомнений.

А так – буквально выскочил, и по всему его виду было понятно: сохранять хоть какое-то подобие величия удается полководцу с большим трудом.

«Далеко ему до Юлия», – с усмешкой подумала Клеопатра, глядя на обалдевшее лицо триумвира, застывшего на набережной чуть ли ни с открытым ртом. По лицу Цезаря практически невозможно было определить, какие эмоции он испытывает в данный момент, разве что он сам хотел это продемонстрировать окружающим.

Она, не имеющая опыта отношений, долгое время считала, что он абсолютно безэмоционален – до тех пор, пока он не заболел. Ухаживая за ним и вслушиваясь в бред больного с высокой температурой, она узнала и о том, как сильно он любил первую жену, и о чувствах, испытываемых им к дочери, и о его горе, когда Юлия умерла.

И только спустя два года он позволял иногда маске падать со своего лица – тогда, когда обнимал ее или играл с Цезарионом…

У этого же… варвара на лице можно было прочесть все, что он испытывал сейчас. Как будто по лицу быстро-быстро пробегали слова.