«Великий Цезарь». Так звали дядю – вернее, двоюродного деда. И что-то говорило Октавию, что именно дед и войдет в историю под этим именем. Не переплюнуть ему «того самого!» Цезаря…

Что же, поглядим. Кстати, для египтян это совместное захоронение и в самом деле очень важно: в их глазах Клеопатра была женой Марка Антония.

Женой…

Гай Юлий усмехнулся. Это животное по имени Марк Антоний было готово совокупляться с любой особью женского пола, имея такую жену, как Октавия!

Октавия, которую боготворил не только он, Гай Октавий, ее младший брат, но и весь римский народ! А этот… деятель с постоянным зудом в чреслах…

Впрочем, он не прав: связавшись с египетской царицей, Антоний больше не блудил. Попойки и кутежи были, а других баб – не было. Как там выразился этот… как его… Вентидий: «Он нашел в ней всех женщин мира!» Высокопарно, но в случае с Антонием, видимо, справедливо.

«Все женщины мира» на одной чаше весов, а на другой – его обожаемая сестра, его Октавия. Которую он, между прочим, своими руками отдал этому мужлану.

Он был вынужден. На тот момент это супружество казалось – да и было! – единственным возможным выходом из сложившейся ситуации, единственным выходом прекратить гражданскую войну, но как он посмел, этот грязный, крикливый, жадный, завистливый мужлан, променять Октавию на эту египетскую девку! Это… это было куда более оскорбительно, чем если бы Антоний продолжил задирать подолы всем подряд.

Клеопатра, без сомнения, виновна в этом – не менее, чем сам Марк Антоний. И…

И об этом уже не следовало думать: ни Антония, ни египетской царицы больше не было на этом свете, а размышлять о том, что уже минуло, удел слабых.

Гай Юлий Цезарь Октавиан взял со столика кубок; в этот момент луч солнца, проникший через круглое оконце почти под самым потолком, упал на рубин, украшавший его палец. Пальцы окрасились красным, как будто по ним стекала кровь, еще свежая, дымящаяся.

Но у Октавиана такой ассоциации не возникло; он просто полюбовался перстнем, еще совсем недавно украшавшим тонкий палец Клеопатры – именно поэтому самому императору он налез только на мизинец, хотя его руки тоже отличались изяществом.

Красивый камень, красивый перстень. И тут еще много всего… красивого и драгоценного. И совершенно не обязательно делиться всем этим богатством с теми, кто почему-то считает, что имеет на него право. Тем более, что люди той разновидности, к которой относился Марк Антоний, действительно считали бы полученное богатство своим. Собственностью, средствами, которые можно потратить на удовлетворение собственных прихотей.

Впрочем, можно сказать, что и он потратит эти средства на свои потребности, поскольку единственной его страстью является Рим, госпожа Рома, и единственной потребностью – богатство и процветание его державы. Державы, за которую он в ответе.

Гай Юлий Цезарь Октавиан шевельнул пальцем, подзывая раба.

– Метелла сюда.

Через несколько минут вошел Метелл.

– Что угодно божественному Цезарю?

– Божественному Цезарю угодно, чтобы более никаких Цезарей – ни божественных, ни других – рядом не имелось.

Метелл был понятлив: он не стал переспрашивать, просто склонил голову.

– Несчастный случай?

Гай из рода Октавиев несколько мгновений поразмышлял.

– Нет. Пойдут разговоры, что мы его убрали. Пускай все будет… открыто.

– Но разговоры и так пойдут. Он – сын…

– Птолемей – сын женщины, известной своим распутством, – перебил Гай Юлий; по какой-то причине он не смог произнести имя Цезарион, оказывавшее на то, что юноша являлся кровным сыном того, чьим названным – только названным! – сыном являлся сам Цезарь Октавиан.

– Сын шлюхи, – еще жестче добавил он. – Которая, думаю, сама не знала о том, кто именно являлся отцом ее ребенка.

– Но Цезарь сам признал своего сына. Народ Египта видел Цезаря с сыном во время их вояжа. Цезарь держал малыша на руках.

Метеллу дозволялось говорить Цезарю правду – Октавию хватало ума понимать, что на одних славословиях и лести далеко не уедешь. Вот и сейчас он, подавив приступ гнева, промолчал: Метелл был прав. Цезарь признал сына официально, и хотя в завещании был упомянут именно он, сын приемный, все же наличие сына кровного грозило опасностью. Именно поэтому его и надо было убрать. Именно поэтому и следовало сделать так, чтобы все позабыли о том, что Цезарион – сын именно Цезаря. Он должен оставаться сыном царицы-шлюхи, которая и сама не знала, от кого родила ребенка. К несчастью, дети Антония очень похожи на своего отца – о них не скажешь, что они рождены невесть от кого. Правда, и Цезарион очень похож на Цезаря, но, к счастью, многие уже забыли, как именно он выглядел. И к тому же Цезарь был уже стар – это ему, внучатому племяннику, были заметны в ненавистном претенденте на египетский трон фамильные черты рода Юлиев…

Метелл был не только человеком, говорящим правду. Он еще был человеком – одним из немногих! – кому доводилось выслушивать правду от императора.

– Юный Цезарион – вылитый мой божественный дядя, – тихо выговорил он. – Его стоит только показать войскам, и…

Метелл кивнул. Гая Юлия, ныне признанного богом, легионы просто боготворили – вот такой вот невеселый каламбур.

– Его возведут на престол, – тихо и размеренно продолжал Цезарь Октавиан. – Просто потому, что это – сын Цезаря. Как ты думаешь, что он… науправляет? Совсем ребенок, к тому же – выросший в этой варварской стране. Человек, который жил в Риме – сколько? Около двух лет? В младенческом возрасте? Человек, который не знает и не любит наше государство? Разве о таком наследнике мечтал мой божественный отец?

Метелл молчал. Конечно, все, что Гай Октавиан говорит, – абсолютная правда. Но… казнить мальчишку! Которому едва исполнилось семнадцать лет?! И потом, он все же – сын Цезаря…

Но и в самом деле, что тогда будет с Римом? Пускай юный Цезарион пошел полностью в своего отца – не только внешностью, но и умом. Ума для управления государством недостаточно. Его, это государство, нужно любить. Как любил Гай Юлий Цезарь, признанный ныне богом. Как любит этот странный парень, похожий и внешне, и повадками больше на своего приемного отца, чем на родного.

Да, Гай Юлий хочет получить полную власть, но следует отметить, что он и в самом деле знает, что лучше для страны, и хочет этой власти не только для удовлетворения собственных амбиций.

А что касается возраста Цезариона, то сам Гай Юлий, тогда еще Октавий, стал настоящим, а не только на бумаге, наследником божественного Цезаря, когда ему только исполнилось восемнадцать… И Цезарион – не мальчик, а юноша, который может стать настоящей преградой на пути к достижению Гаем Юлием Цезарем Октавианом целей по возвеличиванию Рима.

– Да, мой Цезарь. Ты абсолютно прав. Прикажешь доставить мальчишку сюда и казнить?

Гай Октавиан качнул головой.

– Убей его сам – и тихо. Лишние волнения в народе нам ни к чему. А что касается «держал на руках»… Потомки должны знать, что ребенок родился после того, как мой приемный отец покинул Египет. Понимаешь? После.

– Может быть, намного позже? Скажем, месяцев через десять…

Октавий махнул рукой:

– Не стоит. Во-первых, ребенка видели и в Риме, а, что ни говори, трехлетний малыш здорово отличается от двухлетнего. Во-вторых, не надо унижаться до открытой лжи. Все, что надо, народ додумает и сам.

– А что делать с детьми от Антония?

Губы Цезаря Октавиана скривились, как будто он собирался заплакать:

– Детей отвези в Рим и отдай моей сестре.

– Но следует ли… – осторожно начал Метелл.

– Ты хочешь знать, не больно ли будет моей сестре заниматься детьми, которых от ее мужа родила другая женщина? Думаю, ей больнее будет не знать, что с ними. Видишь ли, Октавия любила Марка Антония. И Октавия – прирожденная мать. Она воспитает из этих детей настоящих римлян.


Клеопатра и Антоний были похоронены в одной гробнице.

Несколько дней спустя к гробнице пришел толстый безбородый мужчина; он не молился, не выполнял никаких ритуалов – просто сидел с закрытыми глазами.

Сперва местные жители специально подходили, чтобы посмотреть на него: в конце концов такую диковинку увидишь не каждый день – чтобы человек вот так просто сел и сидел, не шевелясь, возле чьей-то гробницы.

На второй день какая-то сердобольная женщина принесла ему баклажку с пивом и лепешку. Он не отказывался. И даже поел.

На следующий день ему снова принесли еды. И на следующий. Он ел, но при этом выглядел все хуже и хуже. Тело его, толстое, но тугое, постепенно как-то оседало, обвисало. Щеки, на которых за это время так и не пробилась щетина, приобрели нездоровый серый оттенок.

А на десятый день женщина, которая регулярно приносила толстому еду, обнаружила его мертвым. В пальцах он сжимал золотую монету с отчеканенным профилем недавно умершей царицы. Пытался ли он что-то у кого-то купить прямо перед смертью или его кто-то хотел ограбить? Выяснять никто не стал. А монету вытащить из окоченевших пальцев толстяка так и не смогли, вместе с ней и похоронили.


Цезарион, сын Цезаря и Клеопатры, спустя некоторое время был казнен; его тело еще не успело остыть, как кто-то усомнился в том, что он являлся сыном божественного Юлия.

– Еще бы – не сомневаться, – говорили в народе. – При такой-то мамаше.

– Да у нее знаешь сколько народу перебывало? На ложе-то? Несколько тысяч человек! – кипятился на базаре покупатель с целой корзиной лука.

– Да сколько тысяч? – удивлялся второй, худой и жилистый; он выбирал товар на прилавке рядом, но, услышав знакомую тему, забыл, зачем пришел на базар. – На наших же глазах она с Антонием сошлась. Когда бы успела?

– Так до него еще! – с азартом отвечал третий, одноглазый толстяк. – Она же лет с одиннадцати начала мужиков обслуживать. Там что-то еще такое со старшей сестрой было, не зря Береника покойная приказала сестрицу остричь налысо.

– Точно-точно!

– Ну пускай даже с одиннадцати. Но несколько тысяч…

– А ты не сомневайся! У нее каждый день новый был!

– И что интересно – людям жизни не жаль было!

– А что, верно, что ее любовников потом казнили?

– Верно, верно! Всех до одного!

– Неужели никто не понравился? – удивленно поинтересовался продавец винограда; он приехал в Александрию из провинции, и все толкущиеся рядом покупатели – местные жители – решили немедленно просветить непосвященного.

Они загомонили наперебой:

– Каждую ночь – новый!

– А утром беднягу ждала казнь!

– Говорят, очередь выстраивалась!

– Да, говорят, ее стародавний приятель, евнух один дворцовый, этим занимался.

– Чем – этим?! Он же евнух…

– Да нет, просто подбирал ей новых любовников…

– Да, говорят, она и с евнухом… того…

– Чего – того?! Ты в своем уме?! Он же ничего не может…

– Говорят, евнухи кое-что все же могут…

– Ой, да зачем ей евнух-то?! Когда вокруг полно нормальных мужиков было, и каждый готов…

– Да так уж и каждый!

– Ну, каждый второй…

– Я бы лично не пошел. Жить-то все-таки хочется!

– А может, каждый из этих… надеялся, что сумеет ублажить царицу так, что она его в живых оставит?

– Да и красавица она, конечно, была. На редкость просто.

– Да, к такому возрасту бабы жухнут. А она – ну, прямо как молоденькая. У меня двоюродный брат мужа старшей сестры во дворце прислуживает; говорит, как померла, лежала – красивая такая, как будто прилегла поспать.

– Странно – столько мужиков, а красивая… Шлюхи обычно быстрее старятся.

– Колдунья она была. Вот потому и не старилась.

– Да старилась, старилась. Нет такого колдовства, чтобы время удержать. Просто медленно.

– Она ванну принимала. С молоком диких ослиц. Потому и не старела!

– Ничего и не с молоком! Из крови ванна! Из крови молоденьких девственниц!

– Ну, это ты уже загнул. Не было у нас такого, чтобы девственницы пропадали. Да еще в таких количествах.

– Точно, не было. И ты… того… Царица-то наша была… распутная, но не убийца же! Помолчал бы!

– Но колдунья!

– Евнуха, говорят, приворожила. Предан ей был, как пес.

– А евнух-то говорят, того… помер. Возле гробницы уселся и через пару дней помер…