Елена Богатырева - Ночная княгиня

Воображение у Германа разгоралось с каждым Днем. Он изобретал такие способы воздействия на господ игроков, что Степан Антонович, привыкший действовать по старинке, морщился и кряхтел.

— Больно уж вы, мой разлюбезный, к мистификации склоняетесь. Что за страсть такая? Для чего мудрить? Вам бы пьесы ставить…

— С современными-то актерами? Увольте. Так перестараются, все испортят. То глаза пучат, то волосы на себе рвут. Разве это мистификация? Человек — он куда тоньше.

— А мне, грешным делом, казалось, что все как в жизни. Взять хотя бы вашего же князя Гаваншвили. Проиграет — волосы рвет. Сами ведь рассказывали.

— Возможно. Но моя задача сложней. Я, видите ли, выполняю по отношению к людям функции судьбы. И, как перст судьбы, остаюсь для человека незримым. Он смотрит в небо наивными глупыми глазами и спрашивает: «За что?» — кого-то там, не меня. — Герман вздохнул, предвкушая еще один творческий вечер. — Сегодня, к примеру, нашим добрым молодцам снова придется поработать с эфиром.

— Важный человек прибудет? — оживился Степан Антонович.

— И человек важный, и деньги с ним будут немалые. Про триста тысяч наверняка знаю, а возможно, и того более. Правда, человек осторожный. Приедет с охраной. Кучер да два молодца на запятках. Их и нужно будет усыпить да в город отправить подводой. Пусть Никитка займется. От него все равно толку мало. Трое пусть займут место слуг. Выйдет гость в кромешной темноте, уж я позабочусь, чтобы не раньше, и Алису попрошу оказывать ему особое внимание. Остальные пусть налетят на него при выезде из леса. Никаких побоев, чтобы пикнуть не смели. Взяли за плечи, тряпку эфирную к лицу — и придержали, пока не уснет. Вот и все. Деньги забрали, а коляску в соседнее село отправили да и бросили на опушке. Небось волки не съедят, пока очухается.

Степан Антонович что-то прикидывал в уме, морщился.

— Ой, и не знаю. Как бы ребята мои с такими деньжищами не пропали. Искушение слишком большое. А как гость этот вооружен окажется?

— Степан Антонович, — сказал Герман совсем другим тоном, ледяным и бесстрастным, — вы уж за ними проследите. Если что — из-под земли достану. У меня руки длинные. А если вы процент себе выторговываете таким способом, так ведь условия игры вам знакомы. Как в нашей мелодии послышатся мне нотки шантажа, усадьба опустеет… Не забывайте.

Степан Антонович сложил губы в кислую улыбочку. Герман даже не улыбнулся ему на прощание, а девка его, та и вовсе нос своротила, встретившись на крыльце. Но делать нечего. Он зависит от этой парочки. Домик в лесу без Алисы бесполезен, пусть и с заграничной рулеткой. Алиса создает из всего таинство, если бы не она, а только девки распутные, вышел бы обыкновенный публичный дом. А тут слухи ползут, что живет в лесу писаная красавица. И пока красавица свободна, не нашелся еще мужчина, что сумеет покорить ее сердце. Многие рвались посмотреть на удивительную девушку и развлечься. Но такое только на первых порах было. Теперь — по записи и по предварительному уведомлению. Членский взнос — пятьсот рублей. Да подождать придется. Да, он бы такого не придумал.

И тут обожгла Степана Антоновича горячая шальная мечта — а как украсть у Германа все сразу: и домик, и рулетку, и красотку. Всю его мистификацию украсть целиком. А что, скажет гостям, что он родной дядюшка красотки, что Герман отбыл за границу на лечение — пускай ищут. Только вот кому он нужен? Всем нужна девка и игра. А они останутся тут, в подмосковном лесочке. И еще одна мечта зашевелилась. Коли уж девка ему достанется, он ей Германа во всем заменит. А противиться будет, губки кривить, так и запугать можно. Вон, мол, ребятки мои лихие во дворе топчутся. Только пикни, голуба, им достанешься. Все попробуют. Чем не довод для разумной девки? Сирота круглая. Никому не нужна, никто не хватится. «Первым делом заставлю платье снять и белье. И в чем мать родила передо мной прохаживаться туда-сюда, туда-сюда…»

Никогда еще Степан Антонович не был преисполнен такой решимости. Оставалось решить, как уничтожить Германа. Хитрый он человек, осторожный, сильный, бесстрашный. Ну ничего, думал Степан Антонович, потирая в коляске руки, на каждую хитрость есть другая хитрость, на силу — другая сила. Посмотрим еще, как ты, милый мистификатор, о пощаде запросишь!

Спиридон навел справки относительно веселого дома Зи-Зи, и выяснилась интересная вещь. Зинаида Прохоровна Блинова, квартировавшая в том доме, погорела вместе со всем имуществом и с девками. Заслышав запах дыма, сторож, слегка во хмелю по случаю именин жены, потащил гостей заливать огонь. Подоспели они вовремя, до приезда пожарной команды сумели справиться с огнем так, что прочие жильцы не пострадали. Однако никого из женщин спасти не удалось. Девки, спавшие в дальней комнате, задохнулись дымом, а хозяйка валялась в прихожей с проломленным черепом. Но не сведения эти удивили Дубля, сколько дата — 28 мая 1847 года. Стало быть, сразу же после убийства на Литейном. Совпадение было более чем любопытным. И последняя деталь — никакой девушки с золотистыми волосами среди погибших не было. Спиридон наведался к сторожу, и тот сказал определенно — нет, новенькой не было. Он ее приметил, когда выходила раз с постоянным клиентом (это он про Сашу, догадался Спиридон), но вот когда позвали опознать трупы — ее точно не было.

История еще больше заинтриговала Спиридона, когда, перебирая листы с показаниями соседей, он наткнулся на описание человека, который, но словам досужих кухарок, часто выглядывающих из окна на улицу, весь день проторчал под их окнами. Описание человека было ему знакомо. Дубль порылся в своих домашних архивах и выудил листочек с описанием внешности известного вора, бандита и убийцы Тимофея Бровкина. Сравнил описания — один в один. Ага, вот куда ниточка тянется.

Ниточка оборвалась — Спиридон узнал, что Тимофей Бровкин полгода назад был найден убитым. След девушки затерялся.

Оставалось искать красавицу, да не такую, каких в Петербурге тьма, а особенную, необычную. Дубль решил не связываться со своими «коллегами» по Третьему отделению, а обратиться за советом к своему «приемному родителю» и первому начальнику Шервуду. Навел справки, оказалось, что Иван Васильевич недавно выпущен из Шлиссельбургской крепости и пребывает в Смоленской губернии, в родных Бобырях.

Ивась по такому случаю не пожалел своих лошадей и снарядил Спиридона в дорогу. Шервуд встретил его неласково, но, уловив в глазах мельтешение с отблесками империалов, тут же сменил тон и попросил в долг десять тысяч рублей. Дубль вытащил сто рублей серебром (от того же расщедрившегося Ивася) и дрожащими руками передал Ивану Васильевичу, ожидая горделивого отказа. Отказа не последовало, и Дубль приступил к делу.

Сказал, что у племянника его сбежала невеста и прихватила кое-какие драгоценности, оставшиеся от матери. Молодой дурак пришел к нему, плачет и желает найти изменщицу и всыпать ей пару горячих.

— Пару горячих? — изумился Шервуд.

— Парень в таком расстройстве, что и не знает, как быть.

— Хороши дела — пару горячих, — тянул время Шервуд. — А как мы найдем ее, а он возьмет и порешит девку с горя? Под суд пойдем соучастниками! Нет, не помогу. Я и так под домашним арестом. Не хочу опять в Шлиссельбург.

Шервуд говорил одно, а глаза твердили совсем другое: «Дай еще!» Спиридон хорошо знал такой гипноз. Сам же ему и учился у Ивана Васильевича. Он говорил какие-то слова, а сам думал: «Сколько же дать? Сто — много, пятьдесят — мало. Так сколько?»

— Бог с вами, Иван Васильевич. Что я, своего племянника не знаю… («Все-таки пятьдесят хватит!»)

— А кто скажет: знаешь — не знаешь. Да и откуда у тебя племянник этот взялся. Что-то не припомню его… («Еще давай, говорю!»)

— Ну как же, Иван Васильевич, или запамятовали… («Святые угодники, сколько же отвалить?»)

— Э-э-э, да ты малый не промах… («Дай еще! Мало дал!»)

— У меня с собой только пятьдесят рублей серебром.

— Так давай.

Сторговавшись о цене, перешли к делу. Шервуд мечтательно стал вспоминать петербургских красавиц.

— Эта такая была с ямочками. Ой, по всем местам были ямочки, как вспомню…

— Не та.

— А вот Авдотья разве что? Авдотья тоже красивая. Дочка полковника…

— Та сирота. Из Смольного сбежала.

— Не на лбу же у нее написано, что сбежала. А Авдотьиного папашу я тоже отродясь не видал. Может, выдумала…

И через полчаса таких препирательств Шервуда осенило:

— Ночная княгиня! Не она ли? Самая загадочная женщина была в Санкт-Петербурге. Никто про нее ничего не знал. Как с неба свалилась в свои двадцать лет, и полстолицы из-за нее перестрелялось и перевешалось.

— Так уж?

Спиридон как услышал это прозвище, так и затрясся мелкой дрожью. «Неужто провидение?»

— Ну один псих был, мне сестра писала.

— Так вы ее не видали сами?

Дубль изо всех сил пытался сделать вид, что остается спокойным. Знал, поймет Шервуд, что с ним, — выпотрошит все. И не увидит тогда Спиридон никаких денег.

— Нет, я ведь в крепости, милок, семь лет провел. Думаешь, ко мне туда женщины толпами ходили?

Возвращаясь в Петербург, Спиридон лихорадочно думал — как быть? Сейчас ли сорваться с крючка, избавиться от молодежи, или все-таки использовать Сашу для опознания? Не может быть, чтобы такая удача. И к тому же двойная! Ведь не в первый раз он услышал у Шервуда прозвище «ночная княгиня», оно было ему хорошо знакомо из одного письма, находящегося «в работе». Он помнил письмо практически наизусть. Единственное, чего он до сих пор никак не мог определить, так это кого же ему шантажировать.

Вернувшись домой, он заперся в конторе и внимательно перечел голубой листок:

«…И как ты сам понимаешь, Долли нет необходимости знать, где я провожу время.

А время я провожу в одной из сказок Шехерезады. Если ты усмехнулся теперь, то уверяю тебя — зря, потому что я нисколько не преувеличиваю. В темном лесу, в стороне от Смоленской дороги, стоит удивительный старинный особняк, где каждый вечер мужчины во фраках предаются грехам, влекущим их с момента появления на свет. Шампанское там, похоже, никогда не переводится, игра идет за карточным столом по крупной, а еще видел я рулетку, и с ней встречаются каждый вечер.

Нет, было бы обманом не написать тебе, что влюблен я не только в азарт, витающий здесь в самом воздухе, но и в хозяйку дома, которую все зовут ночной княгиней. Говорят, это прозвище она получила в столице, молоденькой девушкой. Теперь она не слишком молода (двадцать лет, возможно, чуть больше), но полыхает такой невыносимо жгучей красотой, что щемит сердце и слепит глаза.

Если тебе взбрендит после моего рассказа заявиться в Москву, то имей в виду, очереди придется ждать довольно долго. Я попал сюда заместо заболевшего дяди, который ожидал свою очередь целый месяц, да еще перекупил ее у какого-то купца, заплатив до тысячи рублей серебром. Представляешь размах? Вступительный членский взнос составляет около пятисот рублей, игра съедает много, менее пяти тысяч и не думай брать с собой.

Предчувствую твое нетерпение, хорошо зная тебя, и жду встречи».

Шантажировать этим письмом можно было кого угодно. Мужчин, слетавшихся на огонек в лесной притон, хозяйку дома или же организаторов этих пиршеств азарта. Дубль раздумывал — кого из них выбрать? А теперь, если княгиня окажется той самой Алисой, и того интереснее получается. Можно помочь Саше выкрасть свою девицу, денег с его покровителя-купчины содрать, а потом доложить и хозяину притона — мол, так, дескать, и так, знаю, где находится ваша краля расписная, и за вознаграждение, положенное в таких случаях, готов известить…

Пока Спиридон обмозговывал письмо, Иван Васильевич Шервуд кусал с досады заусенцы на пальцах, сидя в любимом кресле, покрытом каштановым вытертым пледом. От его цепкого взгляда не укрылась, разумеется, та перемена, которая произошла со Спиридоном, как только он указал ему на ночную княгиню. Что-то такое затевает его бывший агент, что-то денежное, видать, недаром ручонки задрожали и по лицу жар полыхнул.

Иван Васильевич не привык сидеть сложа руки, когда вокруг что-то захватывали, отнимали и делили. Особенно, когда это касалось денег. Да и долгов у него — сто сорок тысяч рублей! Шутка ли!

Шервуд порывисто бросился к столу и в который раз принялся писать прошение о денежном вспоможении государю-императору: «Ваше императорское Величество! Государь-надежа!..» Перо дрогнуло, на листок, сверкнув в лучах солнца, выпрыгнула фиолетовая клякса. Шервуд скомкал лист, бросил на пол и, заложив руки за спину, зашагал по комнате. «Не даст. Все равно не даст. Рублей двести даст, не больше… Вот если бы дозволил свободу передвижений! Я бы сам добыл. В два счета».