Барбара Вуд - Ночной поезд

– Сегодня утром я в лесу разговаривал с Эдмундом Долатой. Он напуган тем, что произошло в поле, но согласился раздобыть для нас пять повозок на конной тяге и прислать заслуживающих доверия людей, которые нам помогут. Нам только следует вовремя сообщить ему о своих потребностях. Эстер, думаю, эта работа как раз подойдет тебе.

Она состроила недовольную гримасу.

– Я бы лучше взорвала поезд.

– Эстер… – начал Мойше, но она жестом прервала его.

– Вам придется хорошо поработать, чтобы немцы не сбежали. Если кто-то из вас боится стрелять или не знает, как это делается…

Брунек оглядел присутствующих. Все молчали.

– Мы беремся за опасное дело, – серьезно сказал он. – Не могу гарантировать, что после этого все останутся живыми. По всей Польше такие группы, как наша, не дают нацистам покоя. Войска вермахта направляются на Восточный фронт, а господами над нами продолжают оставаться нацисты.

– Это ненадолго, – пробормотала Леокадия, и Давид увидел при тусклом свете, что в ее глазах горит огонь.

К тому времени, когда отец Вайда прибыл в лабораторию, врачи Шукальский и Душиньская уже занимались чисткой и стерилизацией стеклянной посуды, собираясь изготовить вакцину.

– Я принес то, что вы просили, – сообщил священник, осторожно оглядываясь кругом.

– Спасибо, спасибо, отец. Не беспокойтесь. Мы совершенно одни. После шести часов в лаборатории никого не остается. Леман Брюкнер, лаборант, ушел домой, так что она полностью в нашем распоряжении. Подойдите сюда и посмотрите, чем мы занимаемся.

Священник снял свой берет и пристроил его на вешалке. Он пошел следом за Яном к тому месту, где работала Мария.

– Добрый вечер, отец, – сказала она, лучезарно улыбаясь.

Доктор Душиньская. Доктор взял пакет, который принес священник, положил на стол и развернул.

– Отлично, отец. Я хотел бы, чтобы вы взяли это мясо и срезали с него весь жир и вот эти ткани, которые видны. – Он указал на волокнистые нити, соединявшие секции плоти. – Затем я попрошу вас пропустить этот кусок через мясорубку.

Отец Вайда удивленно смотрел на таинственную аппаратуру.

– Ян, для чего все это?

Мария, промывавшая у лабораторного умывальника пробирки и колбы, повернулась к священнику и все объяснила ему:

– Сегодня мы приготовим настой из телятины. Он станет основным ингредиентом культурной среды, на которой мы будем взращивать бактерию протеуса. Если мы все сделаем правильно, то завтра вечером сможем засеять эту среду, послезавтра собрать урожай и приготовить вакцину. – Она предложила отцу большой кухонный нож для разделки мяса. – Сейчас я стерилизую стеклянную посуду, марлю и ватные пробки для колб Колле, – пояснила она, подняв небольшую колбу в форме плоской груши с коротким горлышком.

Пока священник занимался телятиной, Шукальский внимательно изучал агаровую пластинку с питательной средой, которую они с Марией засеяли в начале дня.

– Просто поразительно, как быстро растут некоторые бактерии. Поэтому не приходится удивляться тому, что ряд болезней так быстро развивается… Думаю, нет сомнений, что у нас здесь растет протеус.

Он передал пластинку Марии. Она держала в руке чашку Петри и изучала посев на поверхности среды. Чистая культура плотных полушарий.

– Вы правы, Ян. Но… – Она подняла глаза. – А располагаем ли мы штаммом Х-19?

– Это будет известно после испытания вакцины на Кеплере по результатам анализа крови в Центральной лаборатории. Как бы то ни было, – доктор обратился к священнику, довольный тем, как аккуратно тот обращается с телятиной, – скажите мне, Пиотр, вы подумали о месте, где мы могли бы работать совершенно незаметно?

Отец Вайда положил нож и поднял голову.

– Мне пришло на ум лишь одно место, самое лучшее во всей Зофии.

– Великолепно! Где оно?

– Склеп под костелом.

Лицо Шукальского вытянулось.

– Я не…

– Позвольте мне кое-что объяснить, – сказал священник, улыбаясь. – Вам необходимо место, где можно работать в полной тайне. Действительно, во всей Зофии нет иного места, кроме этого.

– Но Жаба, мальчики, прислуживающие в алтаре… Вайда покачал головой.

– Жаба самый суеверный человек в Польше. За пятнадцать лет работы в костеле он ни разу не спускался в склеп. А однажды, когда я просил его пойти туда, после того как обнаружилось, что дождь просочился в фундамент, он отказался. Ян, это был первый и единственный раз, когда Жаба отказался выполнить мое приказание. А мальчики? Это место вызывает у них ужас. Там захоронены прежние священники; в склепе нашли покой бальзамированные трупы моих предшественников. Ян, это место – табу не по причине каких-либо правил или законов, а потому что люди преисполнены страхов и суеверий. Туда уже много лет никто не спускался и никто не спустится. Вы тоже постоянно ходите в церковь, доктор Душиньская. Так что ваше присутствие в церкви не покажется необычным. Нацисты ни о чем не догадаются. И даже если они что-то заподозрят, склеп хорошо замаскирован. Я думаю, мало кто знает о его существовании.

– Все же нам понадобится свет.

– Об этом я уже подумал. Из ризницы туда можно протянуть электрические провода. Поверьте мне, это самое безопасное место.

Ян Шукальский взглянул на Марию и, когда та пожала плечами, повторил ее жест.

– Пиотр, тогда все в порядке. Послушайте, в лабораторной кладовой есть старый инкубатор. Он лежит там под другими вещами так долго, что его отсутствие никто не заметит. Можно мы отнесем его в костел сегодня вечером и включим? Тогда к завтрашнему вечеру он будет готов к работе.

– Почему бы и нет? Не вижу никаких препятствий.

– Нам понадобится охлаждение, – сказала Мария.

– У меня есть лишний холодильник, – предложил священник. – Моя служанка будет рада избавиться от него.

– Отлично. Тогда мы сегодня вечером сможем перевезти его туда. На этот раз я доволен, что вы крепче меня.

Вайда печально улыбнулся.

– Для трудов Господних нужны широкие плечи. Шукальский рассмеялся и помог другу пропустить телятину через мясорубку.

– Если бы у нас сейчас нашлось немного капусты, можно было бы приготовить голубцы! – пошутил священник.

В помещении воцарилось молчание. Мария взяла мясо, поместила его в мензуру и добавила литр дистиллированной воды, затем размешала содержимое до консистенции жидкой кашицы. Закончив с этим, она вылила кашицу в большую коническую колбу Эрленмейера и закупорила ее резиновой пробкой.

Шукальский обратился к ней:

– Думаю, вам лучше отнести настой телятины домой и охладить его. Мне не хотелось бы вдаваться в объяснения с Брюкнером. Я хочу, чтобы и впредь все выглядело так, будто мы занимаемся рядовой больничной процедурой.

После того как стеклянную посуду убрали, Мария завернула колбу с настоем из телятины в наволочку и спрятала под пальто. Затем она вышла через центральную дверь. Доктор и отец Вайда осторожно вытащили инкубатор из кладовой. Его можно было переносить, передвигаясь медленным шагом, а костел находился в десяти кварталах от больницы. Им удалось преодолеть это расстояние незамеченными и войти в церковь через заднюю дверь, которая была за пределами видимости штаба Дитера Шмидта.

Скрип старых железных ворот у подножия крутой винтовой лестницы отозвался во всем здании, отдался эхом от сводчатых потолков и готических колонн. Запах пыли и тлена, ударивший Шукальскому в нос, когда оба начали спускаться по еще одной винтовой лестнице, вызывал ощущение, будто они возвращаются в прошлое. Каменные гробы с архаичными фигурами бывших прелатов Зофии, вырезанными на холодных мраморных крышках, также не вызывали приятных ощущений.

– Умерших священников в склепе уже давно не хоронят, – прошептал Вайда, понимая, что Яну не по себе. – Думаю, последний нашел здесь покой в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году. Конечно, сейчас их хоронят на кладбище вместе со всеми.

– Перестаньте жаловаться, – шепотом откликнулся Шукальский.

Отцу Вайде не понадобилось много времени, чтобы провести из ризницы в склеп электрические провода и спрятать их под коврами. Они подключили инкубатор к сети.

– Мы поставим термостат на тридцать семь с половиной градусов по Цельсию, – все еще шепотом говорил доктор.

В этом пустом склепе любой шаг отзывался многократным эхом. Они покинули склеп и очутились в костеле, затем прямиком отправились к дому священника и забрали маленький холодильник. Оба управились к часу ночи. Придя домой, Ян забрался в постель рядом со спавшей Катариной, укрылся до подбородка стеганым одеялом и порадовался, что плитки керамической печи, стоявшей в углу комнаты, накалены. Шукальский уставился в темный потолок, размышляя о том, как странно повернулась его жизнь.

– Родители не рассердятся на тебя? – спросил Ганс, обнимая Анну одной рукой.

– Они у меня понятливые. Я уже так давно никуда не хожу. Как ты знаешь, большинство молодых людей либо погибли, либо бежали из Польши. У меня был дружок, служивший в военно-воздушных силах. Через три недели после оккупации он обзавелся поддельным паспортом, новым именем, отрастил бороду и бежал через Румынию. Кто-то говорил, что сейчас он служит в британских военно-воздушных силах.

Оба стояли на тротуаре под одиноким уличным фонарем перед домом Анны. Время прошло слишком быстро. В восемь часов вечера они пришли домой к бабушке Ганса и с удовольствием отведали вкусного горячего шоколадного напитка и пирожных, которые являлись фирменным товаром ее магазинчика. Молодые люди смеялись, разговаривали, после полуночи вышли на заснеженную морозную улицу. Ганс бережно обнимал Анну, а она думала, как продлить хоть чуточку это мгновение.

Анна Крашиньская знала о Гансе Кеплере столько, сколько он пожелал ей рассказать. Ганс был членом ваффен-СС, его призвали, он служил где-то в районе Освенцима. Вот и все. О том, что Кеплер предал рейх, мучился угрызениями совести, тайно замышлял кое-что вместе с главным врачом больницы, он не обмолвился ни словом.

Лицо Анны было таким круглым и невинным, что ничто в этом мире не могло бы заставить Ганса открыть ей суровую правду своей жизни.

– Бабушке ты понравилась, – сообщил он, глядя в нежные, как у лани, глаза.

– У тебя очень милая бабушка. Это так трогательно, что она зовет тебя Ганси.

Кеплер рассмеялся. Он обнимал Анну Крашиньскую, стоя под мягко падавшим снегом, благодаря Яну Шукальскому грядущее казалось радостнее, и молодой человек, наполовину немец, наполовину поляк, смотрел на жизнь с таким оптимизмом, какого не ощущал уже очень давно.

– Мне бы хотелось познакомить тебя со своей семьей, но… – тихо произнесла она.

– Я знаю, Анна. Ничего страшного. Что ты могла бы сказать им? Только правду, что я эсэсовец. Они тут же придут в ужас и, скорее всего, запретят тебе встречаться со мной.

Анна улыбнулась так открыто, так нежно, что у него быстрее забилось сердце.

– Знаешь, – сказала она, не глядя на него, – мне даже думать не хочется, что твое увольнение может закончиться. Из моей жизни исчезло так много людей. Война унесла их всех. И если мой отец не был бы так стар, он бы попросился в польскую армию и, скорее всего, погиб бы, как и все другие. Ганс, у меня нет будущего, я живу сегодняшним днем. Пожалуй, так лучше.

– Ничего, – пробормотал он, наклонив голову так, что его щека коснулась ее волос. – Раз сегодняшний день кончился, пора подумать о завтрашнем.

– О завтрашнем… – прошептала она. – Только четыре дня назад мы встретились в поезде, и я испугалась тебя. А сейчас только посмотреть на нас!

Ганс еще крепче обнял ее за плечи. Он удивлялся чуду, произошедшему с ним, он не верил тому, что нашел Анну. Он не знал, как долго это продлится и будет ли он достоин ее.

– Завтра в кинотеатре пойдет веселый фильм, в котором играют Флип и Флап. Сходим?

– Обязательно, – ответила она, хихикая. – Я так давно смотрела кино. Мне бы очень хотелось пойти.

– Завтра вечером?

– Завтра не смогу. Но послезавтра я свободна. Было бы так здорово. Ганс…

– Да?

– Кое-что не дает мне покоя весь вечер. Может быть, мне не следует спрашивать, но все же очень хочется знать…

– О чем?

– Так странно, что немецкий солдат общается с нами. Обычно нацисты нас ни во что не ставят. Меня раздирает любопытство…

– Анна, я ведь родился в Зофии. Я поляк больше чем наполовину.

– Я не это собиралась сказать. Мне хотелось узнать… как к этому относятся твои товарищи. У других солдат ведь должно быть свое мнение.

При ярком свете фонаря лицо Ганса потемнело, и он представил своих «товарищей» по лагерю. Трое из них, чтобы скоротать скучный день, выбрали наугад одного заключенного, еврея с бритой головой в унизительной полосатой «пижаме», завязали обшлага и пояс его брюк и запустили в них крысу. Смотря на мучения заключенного, оба истерично хохотали. Или еще один, Гельмут Шнейдер, оказался настоящим садистом. Он использовал заключенного в качестве мишени. Поставив на голову несчастного бутылку, он велел ему стоять смирно, а сам с расстояния пятидесяти ярдов, как Вильгельм Телль, стрелял по бутылке. Заключенный, старик, умер от остановки сердца и испортил Гельмуту все удовольствие. Вот какие у Кеплера были товарищи.