– Маша, – вдруг сказал Барашков, поставив на стол пустую чашку, в которую собирался налить чай. – Вот объясни мне, может, я чего-то не понимаю... Что такое любовь?

Маша застыла с поднятым ножом в руке, и с лезвия на желейную поверхность торта свалился прилипший кусочек бисквита.

– Чего это с вами? – спросила она, с недоумением глядя на Барашкова. Она даже не заметила, как вдруг нахохлился, сжался от этого вопроса Дорн.

– Что со мной? Ничего. – Лицо Барашкова покраснело, глаза тоже налились кровью. – Но я хочу. Чтобы мне кто-нибудь объяснил... Вот я был молодой, дружил с разными девушками, потом влюбился, потом женился – между прочим, на той самой девушке, в которую влюбился, потом, честно сказать, немного к ней охладел и влюбился в другую. Потом расстался без взаимных обид с этой другой и вернулся к жене, с которой до сих пор живу в мире и согласии... Означает ли это, что я никогда никого не любил?

Дорн вздохнул и с видимым облегчением протянул Маше чистую тарелку.

– Мне вон с тем ананасиком, пожалуйста.

– Пожалуйста. – Маша никак не могла понять, куда клонит Барашков, и вопросительно взглянула на Дорна.

– Ничего особенного, – произнес он тихо, но так, чтобы было слышно и Барашкову. – Обычные псевдорусские и псевдоинтеллигентские бредни с перепою. Не надо обращать внимания. Кушайте торт, Марья Филипповна.

– Маша, ты можешь мне ответить? – не унимался Аркадий.

– Я не совсем вас понимаю...

– И я не понимаю. – Он взял протянутый ему торт и поддел на вилку сразу полкуска. Но не откусил его, а стал рассматривать со всех сторон. – И я не понимаю, как умная, привлекательная, работоспособная, жизнелюбивая (не ипоходрик какой-нибудь, заметьте) и в целом очаровательная женщина может так себя довести так называемой «лю-бо-о-овью» к какому-то идиоту, что превращается в овощ. В свеклу безмозглую, в картошку недоваренную! – Аркадий изо всех сил стукнул кулаком по столу.

И Маша, раздраженная уже с утра разговором с отцом, вдруг приняла слова Барашкова на свой счет.

– Аркадий Петрович... – голос ее задрожал, она посмотрела на Дорна. – Как вы смеете?..

Она опустилась на свой крутящийся стул и вдруг, не удержавшись, заплакала.

– Я давно ждал этого момента. Теперь мой черед.

Дорн сделал шаг к не ожидавшему подвоха Барашкову и сильным движением ударил его в челюсть. Аркадий сидел, и голова его мотнулась назад, рука непроизвольно поднялась, защищаясь, но, поскольку он не ожидал от Дорна такой реакции, она попала на стол. Фарфоровая чашка, на которую пришелся удар, разбилась, чай пролился.

Аркадий остолбенело остался сидеть и вдруг, сообразив, что его тирада о Тине совершенно неожиданно точно попала в другую цель, он захохотал.

– Ребята, я ведь говорил о Валентине Николаевне! – Барашков, хохоча, запрокинулся спиной на спинку стула. – Я не хотел... уж вы меня простите!

Он хохотал, а Маша слышала в своих ушах отголоски грома. «Грозы в марте – явление редкое, в древние века чаще принимаемое за дурное предзнаменование», – вдруг вспомнила она отрывок из какой-то телепередачи. Аркадий все смеялся, и широкими белыми ладонями вытирал увлажнившиеся глаза.

Откуда-то из груди в Маше поднялся гнев. Она обеими руками схватила коробку с тортом и с маху, вверх ногами, шлепнула им об стол. Ошметки бисквита разлетелись во все стороны, попали и в Дорна, и Барашкова, и в нее саму.

– Ну, хватит мне этого цирка! Убирайтесь отсюда!

Аркадий, продолжая хохотать и слизывая нежный крем с пальцев, выкатился из кабинета. Дорн вспомнил, как в шестом классе поцеловал руку учительнице английского языка и вызвал этим шок. Он встал, подошел к Маше, взял ее испачканную тортом кисть и поднес к губам. Потом так же молча вышел вслед за Аркадием.

20

Тина проснулась, когда было уже девять. Во рту было сухо, горько, все тело затекло. Она взяла мобильный телефон, проверила входящие звонки. Ни одного. Поднялась с пола, прошла в ванную, умылась. Опять посмотрела на экран телефона. Вчерашняя уверенность, что она должна ровно в восемь позвонить Азарцеву, куда-то улетучилась.

Проснулся и Сеня, протрусил в коридор. Она вышла с ним на улицу и не заметила, что пришла весна.

«Поеду, – решила Тина, возвращаясь с Сеней к дому. – Телефонный разговор ничего не даст. Да скорее всего не даст ничего никакой разговор. Но надо же как-то увидеть его, поговорить...»

Она вернулась домой и стала одеваться. Хотела накраситься, но так противно показалось ей улучшать себя с помощью каких-то нехитрых женских приспособлений. «Что может дать карандаш и помада, если нет любви? – думала Толмачёва. – Как мудро я говорила себе раньше: надо ждать. Как тонко я это говорила... – Она швырнула на пол все свои нехитрые косметические принадлежности. – Пока я это говорила, пока я над этим раздумывала, явилась другая и не стала ждать...»

Она в ярости затопала ногами. Сеня залаял. Тина непонимающе уставилась на пса. «Я ничего не понимаю! Ничего!»

Она быстро оделась и вышла из квартиры, без мыслей, без чувств. Она шла, как робот, спустилась в метро, доехала до нужной станции, еще три остановки на автобусе.

В квартире Азарцева была открыта дверь, на лестничной площадке валялись какие-то пакеты, обрывки бумаги. «Съехали жильцы», – мелькнула случайная мысль.

Она вошла. Хозяин мыл пол. В вазе на столе стояли тюльпаны. Хлебный батон и колбаса в нарезке лежали на зеркале в коридоре. Бутылка вина темнела из кресла. Тина зашла и встала посередине комнаты.

– Не ждал?

– Зачем ты пришла? – Володя поморщился, и она отметила эту нервную гримасу, похожую на тик.

– Я пришла сказать, что не придаю значения этому... эпизоду... Ничего не случилось, в общем... Ты же со мной как бы не спал, поэтому... Возвращайся домой. Я... люблю тебя и...

– Ой ты ка-ка-а-я! Какие высокие у нас отноше-е-ния...

Он выпрямился. Вода стекала с тряпки на пол. Он посмотрел на тряпку и сказал:

– Иди домой. Не приходи сюда больше. Я не хочу тебя знать.

– Володя, ты с ума сошел!

Он бросил тряпку и пнул ведро. Немного воды пролилось на пол.

– Я от тебя устал! Я не хочу тебя видеть! Я к тебе никогда не вернусь...

Тина не понимала:

– Ты болен?!

Он заорал:

– Я не болен! Ничуть! – Он схватил ее за локти, развернул и потащил в коридор. – Убирайся! Мне не нужна вторая мать! Первая у меня была. Мне ее никто не заменит. Потом была жена, которая называла меня дураком и все время пилила. Потом у меня появилась ты, и я не мог ступить шага, чтобы не почувствовать, какая ты хорошая! Как много ты для меня сделала! И я тебе благодарен за это! – он отпустил Тину и ернически поклонился в пояс. – Но больше я не хочу ни перед кем отчитываться, обсуждать свои дела и перемывать кости. Поняла?

Столько ненависти, столько злобы было в его лице, что она больше ничего не сказала. Спустилась вниз, опять добралась до метро и доехала до дома.

«Это мне снится, – подумала она. – Дурной сон».

В клетке зашевелился Дэвид Ризкин. Тина подошла, откинула крючок, выпустила мышь. Дэвид быстро забрался по руке к ней на грудь, стал заглядывать в лицо. Она обхватила его шею в кольцо. «Раньше для того, чтобы что-то получилось, приносили жертвы. Совершить, что ли, жертвоприношение?»

Она сжала пальцы туже. Дэвид пискнул, пытаясь освободиться, беспокойно забил лапками, завертелся всем телом.

«Смерть. Что такое смерть? – думала она, глядя, как потекла из мыши тонкая струйка. Эта струйка привела Тину в чувство. – Прости меня, мышь. Надеюсь, тебе не было очень больно. Не так, как мне».

Она разжала руку. Дэвид перестал дергаться и тихо лежал на ее ладони. «Что я наделала? – ужаснулась Тина и стала быстро давить на маленькую грудную клетку. – Господи, прости меня!»

Она рыдала, смотря на маленькое темное существо, которое только что убила. Прижимала Дэвида к лицу, дула ему на мордочку, массировала сердце... Дэвид лежал, не шевелясь, на боку. «Какая я дрянь! Какая дрянь!» – Тина готова была сама умереть вместе с Дэвидом. Но вдруг он быстро пошевельнулся, вздохнул и чихнул.

– Ты жив! Жив! – Теперь она уже плакала о счастья. – Прости, прости меня!

Она целовала его и гладила, и обливала слезами милую пеструю шерстку. Вот Дэвид перевернулся, сел, привычно пошевелил усиками, освободившись, отбежал в сторонку, сел на пол и стал спокойно чиститься. «Я чуть не отняла у него жизнь, – подумала Валентина. – Он выжил чудом. Я должна себя наказать».

Она огляделась в поисках предмета, каким могла бы причинить себе страдание. Обварить себя из чайника? Избить ремнем? Подставить руку под пламя свечи? Это все равно не сможет ничего искупить. Она прошла в кухню, достала из холодильника сыр. Отнесла Дэвиду еду. Он взял кусочек сыра двумя лапками и стал быстро есть, позабыв об опасном приключении. Тина посмотрела на Сеню. Тот привстал, глядя на сыр, и шумно сглотнул. Струйка слюны сбоку рта капнула на пол. Она вернулась в кухню и отдала Сене оставшийся кусок. Положила в миску сухой корм. Налила молока.

– В наказание и в искупление я больше никогда никого, кроме вас, не буду любить. И больше никого не впущу в свой дом. Я буду вас кормить, ухаживать за вами. Мы будем жить с вами только втроем. Вы – мой Ноев ковчег.

Она взяла телефон и позвонила Барашкову. Его удивил ее совершенно обычный, спокойный голос.

– Аркадий, не беспокойся. Я дома. В порядке. В больницу вернуться не могу, потому что не с кем оставить животных. Но ведь почти все исследования уже сделаны?

Он немного подумал:

– Тина... Ты там часом не хочешь что-нибудь с собой... натворить?

Она усмехнулась:

– Не бойся, Барашков. Даже если бы и хотела, то не смогу. У меня ведь здесь еще два существа, которые во мне нуждаются.

– Ну ладно, – задумчиво проговорил он. – Хорошо. Мне к тебе заехать?

– Заезжай. Когда захочешь. Я буду рада. Привези чего-нибудь почитать.

Она отключилась первая. Аркадий еще некоторое время чесал в затылке, не зная, как поступить. Заеду на днях, решил он. Кажется, все налаживается.

21

– Мне ни с кем никогда в жизни не было так хорошо, как с тобой. Никогда и ни с кем! – Азарцев сидел на постели и баюкал Таню на руках, как ребенка.

– Но ты ведь меня совсем не знаешь? И я о тебе ничего не знаю.

Она гладила его по лицу и всматривалась. Незнакомые глаза, незнакомый нос... Губы знакомы – они ее так часто целуют. Ей было удивительно хорошо. Она будто сбежала с урока в шестом классе. Обманула маму и папу, убежала от бабушки с дедушкой, купила билет в кино, туда, куда одну не пускали, сидела теперь довольная в середине ряда и ела мороженое, которое тоже нечасто ей разрешали. Только дома, с чаем и вареньем, маленькой ложечкой.

– Я у тебя колобок.

– Почему? – удивился Азарцев.

– Потому что от бабушки ушел, от дедушки ушел, сижу тут с тобой и занимаюсь любовью. Пью вино, не хожу на работу и обманываю любовника. – Таня сделала смешную гримасу. – И это все за какой-то месяц. Вот удивилась бы, увидев меня, мадам Гийяр! А может, и не удивилась бы.

– Кто-кто?

– Мадам Гийяр. Мой руководитель из Центра Ганса Селье.

– Это где такой?

– В Париже. Я ведь оттуда приехала месяц назад.

– С любовником?

Таня весело кивнула.

– Можно сказать и так.

– Больше у тебя не должно быть никакого любовника. Мы будем жить здесь.

Таня удивилась.

– А как же Валентина Николаевна?

– Я ей сказал, что к ней не вернусь.

– Серьезно? – удивилась Таня. – Ты всегда так быстро принимаешь решения.

Он покачал головой.

– Все женщины, которые знали меня до тебя, считали меня мямлей и идиотом. Тина держала меня за больного ребенка. На это были свои причины. Но теперь я встретил тебя и стал самим собой.

– А почему тебя называли идиотом?

Он помолчал.

– Знаешь, я не хотел, чтобы ты обо мне что-нибудь знала. Я думал, у нас с тобой все непрочно, на один раз. Но теперь я хочу все о тебе знать. И ты обо мне. Мы же будем с тобой жить вместе, долго и счастливо.

Таня вылезла из его рук и уселась рядом.

– Интересно. Рассказывай.

Он помолчал.

– Не знаю с чего начать.

Она, улыбаясь, закрутила волосы в пучок на затылке:

– Начни с начала. Ну, детство можешь опустить, я приблизительно знаю, у меня самой, наверное, было похожее. Начни с того, где ты работаешь, кто ты по профессии.

Он помолчал.

– Вообще-то я врач.

Она удивилась:

– Ого! Так мы коллеги?

– В каком-то смысле. И ты, и я оба не работаем по специальности.

– Ну? Я не работаю пока только месяц. С тех пор, как вернулась.

Он вздохнул.

– А я чуть-чуть подольше. Скоро будет полгода.

– Но чем-то же ты живешь? Где-то зарабатываешь?

И тут его прорвало.