— Готовность, товарищ командир, — подбежал, козыряя, дежурный.

— Машину, быстро.

Старенький уазик, подогнанный к штабу, нёс его по склону горы к вершине, где под маскировочными сетями прятались кабины. КП встретил лязгом железных бронированных дверей и холодом бетонных перекрытий. Дежурные силы дивизиона уже включились в работу. Вовсю крутились мощные вертушки, и мигал лампочками пульт управления. Отработав задачу, Илья устало потянулся: «Вымотался до чёртиков, с этой поездкой в Норильск. А вечером ещё фотоконтроль в полк теперь везти. Надо будет перед отправкой самому хорошенько проверить, а то прошлый раз чушь наготовили. Ему потом на каждом подведении итогов пеняли. К тому же придётся опять нарушать все инструкции и плыть нелегально на моторке. Хотя можно отправить начштаба. Но не один. Пусть плывёт вдвоём с Никитиным, салабонов пускать одних нельзя. А с меня болтанки на волнах уже на сегодня хватит…» Женская рука поставила перед ним кружку с кофе, проехав грудью по щеке. Удивлённо подняв глаза на появившийся не званным около него объект, Илья нашёл рядом с собой виновато улыбающуюся телефонистку Свету.

— Я не просил, — отстранил кружку Седлер.

— Пейте, вы устали, немного взбодритесь, — не торопилась уходить она. Её красивые длинные ноги, взлетели на стол вместе с аппетитными бёдрами, затянутыми в узкую форменную юбку. И хищные, кошачьи глаза стрельнули, совсем рядом.

Илья поморщился, вынимая документы из-под зада женщины.

— Прошу запомнить, впредь, сержант Калинина, ко мне на рабочее место без вызова не входить. Понятно? Кругом.

Не довольно сползя со стола, телефонистка скрылась за дверью.

«Этого ещё не хватало». — Потёр лоб Илья. — «Чего бабе не достаёт, у неё муж, как конфетка. Самому Господу, пожалуй, не разобраться с тем отродьем, что он создал из ребра Адама».

Бывший зек «Затона»

Тимофея Егоровича Мозгового ждали, как манны небесной. Собравшейся поглазеть бабьей толпе замполит запретил на пушечный выстрел подходить к причалу.

— Вы сейчас каждый со своим полезете, а у нас большая беда.

— Поняли, под страхом смерти, наблюдать за объектом издалека, пользуясь биноклем. — Успокоила его Мария Ефимовна.

Женщины, воспользовавшись моментом хихикнуть, вытянувшись в струнку и козырнув замполиту прогавкали:

— Есть, не лезть на глаза.

Тот, обидевшись, отмахнулся:

— Нашли время изгаляться…

Он утопал встречать гостей, а они стояли, выполняя распоряжение замполита, небольшими группами, наблюдая за происходящим на причале с безопасного для командования расстояния. Семьи у «ДОСов», солдаты у казарм, офицеры и прапорщики у штаба. Все на любопытном взводе. Сначала послышался гул моторов, потом из-за последнего поворота вылетели катера. Они мчались по гладкой поверхности реки с хорошей скоростью. У причалов, взбив волны и пену, встали на якоря. Гость приехал не один, его сопровождали специалисты. Посмотрев пепелище и оценив обстановку, те пошли с командованием дивизиона в штаб, обсуждать увиденное, говоря по делу, находить решение. Мозговой же примостился на бережку у землянок. Внимание сразу же привлекли цветы, расставленные в майонезных баночках по норам. Не справившись с удивлением, спросил у подошедшего Никитина:

— Откуда?

Тот рассказал:

— Жена нового командира чудит. Наткнулась, гуляя на арестантские кости и вся под впечатлением. А я с дуру ещё и землянки показал…

— Значит, сердечко пораненное кровоточит, — сказал он. Его голос прервался, в горле заклокотало, и он не мог говорить некоторое время.

Никитин сдвинул на затылок фуражку, помолчал, и, видя что тот успокоился, помотал головой.

— Не знаю, только майор рассказывал, что заказала на большую землю молебен.

— Даже так, — удивился тот и пригласил его широким жестом руки составить ему компанию.

Прапорщик не отказался и продолжил рассказывать:

— Мать его скоро прилететь погостить должна, свечки и иконы привезёт для страдающих тут душ.

Мозговой приложил руку к груди и склонил на грудь голову.

— Передай благодарность мою ей.

Никитин же помолчал и покурив продолжил:

— Занятная барышня я вам скажу. Очень не простая. Мечтательная. Часовню хочется ей здесь поставить. Да только не дадут такой вольности сбыться, не то время ещё. И про молебен молчим, замполит и особист свои парни.

— С чего-то её так сорвало, — вскинул на него глаза Мозговой.

Прапорщик пожал, затянутым в погон плечом.

— Душа такая должно быть. Сама росточком маленькая, как цыплёнок, а душа выходит большая и светлая. Ничего тебе, Егорович, не надо?

Тот похлопал на место рядом:

— Посиди со мной, если больших дел нет.

— Разливайте, я нашего хлебца принёс, — вынул Никитин из-за пазухи буханку. — Чувствуете аромат?

Тот втянул и закрыл глаза. Воспоминания резанули по ним.

— Да, сердце встаёт. Первую пекарню мы здесь строили. Тоже пекли хлеб, правда, другой, но тоже вкусный.

Никитин рассказывал:

— С тех пор, сколько уж она горела, но каждый раз восстанавливают её с упорством на прежнем месте и рецепт выпечки хлеба из поколения в поколение передают. Хороший хлебец получается в капустных листах. Сытный. Страсть как люблю, могу буханку запросто умять.

Мозговой ничего не ответил. Погладил руками берег. Вздохнул. Но вглядевшись в поворот реки, огибающий небольшой остров с чудным названием Пьяный, рядом с «Затоном», вдруг начал рассказывать:

— Я вот сейчас плыл на катере, а голова крутила кадры старой плёнки воспоминаний. Порт Дудинка всплыл. Как наяву. Гнали нас по воде в трюмах. Адское турне. Гниль, мрак, голод, трупы пополам с живыми. Мёрзлый хлеб бросали сверху, да и того было смех один, чтоб хоть кто-то доплыл. Вышли в Дудинке на воздух, дохнули и чуть не сдохли. Сил идти нет. Качает. Хотелось упасть на берег прижаться грудью к земле и целовать. Мы с Илюхой молодые были и то невмоготу. Кто постарше или вымученные пересыльными дорогами, хана. Холод уже собачий был, а мы в рваной кирзе. Одежонка никакая. На берегу стол, за которым решалась наша дальнейшая судьба. Поняли только с Ильёй, что придётся идти пешком далеко. Отсиделись на берегу маленько и пошли. Спали на мёрзлой земле. Поднимались рано. Всё тело ломило. Какой сон, если земля обжигала холодом. Ноги еле тащили, еда кусок хлеба и кипяток, но это всё же лучше было, чем трюм. Скороговорки: «Шаг влево, шаг вправо считается побегом, оружие применяется без предупреждения, пошли!» Доносящиеся со всех сторон, лязг затворов и лай собак подбадривали. Шли, а куда деваться. Думали, хоть днём разогреет, но ничего подобного. Солнца нет. Туман не рассеивался. Только ходьба понемногу разогревала. Время шло не торопясь. Втягивались. Раза два в день устраивали привал. Садились или ложились на мёрзлую землю подсовывая, кто под голову, а мы с Ильёй под себя котомки. Понимали, отморозим всё к чертям. Какие потом из нас будут мужики. Приткнёмся спинами друг к другу и спим. Небо серое, — тоска. Полярная ночь на нос садится. А так хотелось увидеть кусочек голубого. По 30 километров проходили за день. Раз на привале достали последний кусок хлеба, разломив, поднесли ко рту, глянь, а перед нами неизвестно откуда взявшаяся здесь бродячая собачонка. Пришлось делиться. Кусок не лез в горло, видя, какими глазами она на нас смотрела и как, глотала слюну. Схватила и целиком проглотила.

— Так и топали по тундре? — вставил прапорщик, боясь, что вдруг разговорившийся Мозговой остановится. Но тот продолжил:

— Иногда попадались какие-то маленькие населённые пункты. Сейчас я уже знаю, что это были новые рудники, шахты, а тогда мы такие места называли «станками» Вот там день отдыха устраивался. Лечились, штопались, ремонтировали обувь и лежали. Лежали, это красиво сказано. В домике, рассчитанном в лучшем случае на 25 человек, вталкивалось двести пятьдесят. Естественно, сидели спина к спине. Счастливчиков попасть на нары как всегда было мало. На ужин давали «затируху»- это вроде клейстера из ржаной муки.

— Чего они вас попёрли по тундре, а не по Норилке сплавили до «Затона»? — удивился такой карусели Никитин.

— Кто их разберёт. Одни, рассказывали, что гнали в другие лагеря, но потом кто-то там чего-то перерешил и нас развернули на «Затон». Топали почти босые под усиленным конвоем. А кто бежать-то будет? Болота кругом и зима на носу. Тундра коркой уже взялась. Подохнешь сразу. Шли до лагерных бараков, чей оскал ещё виден в старом городе сейчас. Переночевали, а утром опять погнали пешком до реки. Там построили, посчитали, загрузили на «Рыбак», прицепили к нему баржу и погребли по реке. Вода уже тонкой коркой по ночам бралась. Сидим, холодный ветерок пронизывает насквозь, рябя воду и давя нас скользящими по земле и воде тенями облаков. Плывём, матерь Божья, куда? Справа тундра, слева, как после атомной бомбёжки лесок. Ну, думаем с Ильёй, это дорога в один конец. На лесоповале тяжело было, но не настолько. А тут всё, амба. Косточки наши здесь и сгниют.

Желая порадовать Мозгового, прапорщик вспомнил о катере:

— «Рыбак» то до сих пор Тимофей Егорович на плаву. Он за «Затоном» и записанный. Хочешь, сплаваешь, как-нибудь. А, что и, правда, приезжай, рыбку половим, уху на берегу сварим. Глядишь, развеешься немного. Командир новый, парень вроде не плохой. Ильёй зовут, как и вашего друга. Ты ж его видел.

— Я заметил, толковый парень, кого-то он мне напоминает.

— Вот! Говорю ж нормальный, — заявил он. И желая продолжения рассказа Мозгового осторожно, проговорил:- Даже не верится, что «Затон» через такое прошёл.

— «Затон» жаль, а людей? Смотрю на причал ваш, нами сработанный, даже сваю могу потрогать, что сам же и вбил. Вышка вон стоит, глаза закрою и вижу, как пулемёт бунт косит. Голодные, мокрые и эти норы. Народ от безумства попер на пулемёты. Снести бы её к едрени фени, но пусть стоит. Стоит, дьявол ей закуси.

— Не отпускают вас лагеря, — посочувствовал Никитин, разливая по кружкам водку.

— Прав ты, прапорщик, крепко держат. Сам уже пощады прошу, а они хватку не ослабляют. Тебе трудно представить себе, как по склону вот этой горы, растянувшись цепочкой от причала до вершины, вереницей бредут исхудалые люди, не люди, а тени, вытянув, как гуси шеи вперёд и напрягая спины, тянут грузы, доски и брёвна из последних сил. Тяжело тянуть всё это в гору. Невыносимо. Даже по ровной местности нелегко, а в гору вообще его с места не сдвинуть. Но мы тянули. Люди спотыкались, падали, но груз двигался до места.

А Никитин, раз уж пошёл такой разговор, расхрабрился и спросил:

— А, правда, Тимофей Егорович, что вы вора какого-то тут спасли?

— Было. Лихорадило лагерь. Воры с отморозками воевали, мы политические или фиг знает какие, в стороне стояли от этого расклада. Я знать не знал, как в ту кашу попал. Выскочил случайно на них. Смотрю, человек пять распаханные лежат, а одного раненного гонят в топи. Ну, я и влез. Отвлёк их на себя, а тут и Илья подоспел. После того нам с ним с одной стороны полегче стало выживать тут, законники помогали, но с другой всякая шалупень та давила.

— Говорят, какой-то важный вор тот был средь них? — предположил прапорщик.

— Не знаю, не спрашивал, вступился за человека. Только подкармливать после того случая они нас стали — это факт. Где брали загадка, но делились. Илью в пекарню попозже пристроили печь хлеб.

Он примолк, а Никитин ему новый вопрос:

— А песца вас брали стрелять или это уже байки?

— Брали. Глаз алмаз был. К тому же сам я бугай будь здоров. На собачьих упряжках уходили в тундру.

— Кто ходил? — поинтересовался он, подавая Мозговому после очерёдного разлива кружку с водкой.

— Приезжали начальники из города или даже столицы. Охоты хотелось. Наши тут местные начальнички старались. Меня кормили, водки давали, погонял с ними по заснеженным просторам.

— И проносило? — воскликнул прапорщик.

— Было всякое, это же тундра. Погибла охрана, собаки понесли с обрыва. А вторые сани мы с приезжим спасли, обрубив упряжь, но он сильно поранился. Идти не мог, собаки погибли. Задача стояла не из лёгких. Вот я, устроив его на те сани, тащил по тундре до лагеря. Наверное, не смерть это моя ещё была. А может, Бог помог. Сейчас даже представить такое себе не могу. А тогда прошёл. Без тёплой одежды, без жратвы и с такой ношей. Приполз, а ко мне допрос с пристрастием, но приезжий спас. Сказал правду, всё, как было. После этого ещё и Илью разрешили брать с собой. Набьём дичи в тундре, нажарим на костре, наедимся. Живём!

Над тундрой плыли тучи, а ниже туч над «Затоном» с разрывающим душу карканьем кружилось вороньё. Мозговой, поднявший было лицо к небу, отвернулся и вновь уставился в землю. Прапорщик понял — придушить ему ту птицу хотелось.