Жан-Жак Руссо - Новая Элоиза, или Письма двух любовников

Знаешь ли ты, от чего кажется, что я переменила с тобой поступок? Не от того, поверь мне, чтоб мое сердце не было всегда равно; а от того, что состояние твое переменилось. Я благоприятствовала вашей страсти до тех пор, пока оставался еще некоторой луч надежды. Но се того времени, как упорство твое получить Юлию, делает ее только несчастною, к вреду бы твоему служило говорить о толи с тобою. Я лучше хочу, чтоб ты был меньше жалости достоин, хотя бы тем и умножилось твое неудовольствие. Когда общее благополучие стало невозможным, то искать его в благополучии того, кто мил, не есть ли все, что остается делать любви безнадежной? Ты не только то чувствуешь, великодушной друг мой, ты исполняешь в самых плачевных жертвах то, чего не делал никогда любовник верной. Отказавшись от Юлии, ты покупаешь покой ее ценою своего покоя, и для нее себя позабываешь.

Едва смею я сказать тебе вздорные мысли, какие мне после сего приходят; однако они утешительны, что меня и ободряет их открыть. Во-первых, я думаю, что прямая любовь имеет такое же преимущество как добродетель, что она награждает за все, чем ей жертвуют, и что наслаждаются некоторым образом в лишениях на себя налагаемых, самым чувствованием того, чего они нам стоили, и причиной, которая нас к тому побуждает. Ты докажешь, что Юлия была тобой столько любима, как она того достойна, и чем более ты станешь любить ее, тем будешь счастливее. Сие превосходное самолюбие, которое умеет воздавать за все трудные добродетели, присоединит свою прелесть к прелестям любви. Ты себе скажешь: я умею любить, с удовольствием продолжительнее и нежнее, которого бы ты не мог чувствовать, говоря: владею тем, что мне любезно. Ибо сие последнее истребляется наслаждением; но первое всегда пребывает; и ты еще им будешь наслаждаться, когда даже не станешь и любить.

Сверх того, если справедливо, как Юлия и ты мне много раз говаривали, что любовь есть самое сладчайшее чувствование, какое только может входить в человеческое сердце, тогда все то, что его продолжает и укрепляет, даже ценою бесчисленных страданий, есть еще добро. Ежели любовь есть желание, которое усиливается препятствиями, как вы же говаривали, то не хорошо, чтоб она была удовольствована; лучше продолжаться ей в несчастиях, нежели погаснуть среди утех. Ваша любовь, я знаю, претерпела опыт обладания, времени, разлуки, и мучения всех родов, она преодолела все препятствия, кроме труднейшего из всех, то есть, не иметь ничего более, что побеждать, и питаться единственно самой собою. Вселенная никогда не видела страсти, которая бы выдержала такой опыт; какое же право имеешь ты надеяться, чтоб твоя страсть могла его снести? Бремя присоединило бы к скуке продолжительного обладания старость и упадок красоты: но оно, кажется, остановилось вашей разлукой вам благоприятствовать; вы будете всегда в цвете лет друг для другая вы, будете непрестанно видеть себя такими, как вы расставались; и сердца ваши, соединенные до гроба, продлят в сладком мечтании вашу молодость с вашею любовью.

Если б ты не был счастлив, непреодолимое беспокойство могло бы тебя мучить; сердце твое воздыхая жалело бы о утехах, коих оно достойно было; пламенное воображение твое непрестанно требовало бы от тебя тех приятностей, коими ты не наслаждался. Но любовь не имеет таких сладостей, какими бы она тебя не наградила; и чтоб сказать твоими словами, ты истощил в продолжение одного года утехи целой жизни. Вспомни о том письме столь страстном, писанном на другой день дерзкого свидания. Я читала его с движением, которое мне было неизвестно: но в нем не видно непременного состояния души смягченной, а только совершенное беспамятство сердца, горящего любовью и упоенного сластолюбием. Ты утверждал сам, что не испытываются подобные восторги два раза в жизни, и что насладившись ими должно умереть. Тогда-то, мой друг, было совершенство страсти; и хотя бы счастье и любовь все для тебя сделали, однако твой пламень и благополучие к упадку только бы склонялись. Сие мгновение было также началом и твоего несчастия, и твоя любовница была у тебя отнята, в ту минуту, как скоро ты не мог уже новых чувств от ней вкушать; но судьба как будто хотела защитить твое сердце от неминуемого истощения, и оставить тебе в воспоминание прошедших утех твоих, удовольствие сладостнее всех тех, коими бы еще мог ты наслаждаться.

Утешься же о утрате такого добра, которое бы от тебя всегда ушло, и при том лишило бы тебя и того, которое тебе осталось. Благополучие и любовь исчезли бы вдруг; по крайней мере, ты сохранил чувствование: не вовсе лишаются тогда утех, когда еще любят. Образ погасшей любви ужаснее для нежного сердца, нежели образ любви несчастной; и отвращение от того, чем обладают, есть состояние во сто раз хуже сожаления о томе, чего лишаются.

Ежели бы укоризны, кои огорченная сестра моя делает себе о смерти матери, были основательны, я признаюсь, что сие жестокое воспоминание отравляло бы память вашей любви; и столь вредная мысль навсегда бы погасить ее долженствовала: но не верь горестям ее, они ее обманывают; или справедливее сказать, мечтательная причина, чем она их ищет увеличить, есть только предлог для оправдания их излишества. Сия нежная душа всегда боится, что не довольно чувствует печали; и находит некоторой роде удовольствия, прибавлять к чувствованию муке своих все то, что может их горестнее сделать. Будь уверен, что она себя обманывает; и сама против себя нечистосердечная, Ах! Если б она точно думала, что прекратила дни своей матери, могло ль бы снести ее сердце столь ужасные угрызения? Нет, нет, мой друг: она бы не оплакивала, а последовала бы за нею. Болезнь Госпожи д’Етанг очень известна; у нее была водяная болезнь в груди, от которой она не могла излечиться, и уже отчаивались в ее жизни еще прежде открытия вашей переписки. Справедливо, что она приключила ей жестокую печаль; но сколько удовольствий заглаживали зло, от того произошедшее! Сколь утешительно было для сей нежной матери, стенающей о проступках дочери своей, видеть, коликими добродетелями были они искуплены, и удивляться душе ее, оплакивая ее слабость! Как сладко было ей чувствовать, сколько она была от нее любима! Какое неутомимое усердие! Колико беспрерывных попечений! Какая неусыпная прилежность! Какое отчаяние за то, что ее опечалила! Сколько сетования, сколько слезе, какие трогающие ласки, какая не истощаемая чувствительность! На глазах дочери изображалось все то, что мать претерпевала; она услуживала ей днем, просиживала над ней ночи: от ее рук получала она все вспоможения: ты бы подумал, что видишь другую Юлию; природная нежность ее исчезла; она сделалась сильною и крепкою; самые трудные услуги ей ничего не стоили, как будто бы душа ее давала ей новое тело: она делала все, а казалось, ничего не делает; она была везде и от нее не отлучалась: ее находили всегда на коленях возле материной постели, уста ее непрестанно были прилеплены к ее руке, всегда стеня или о своем проступке, или о болезни своей матери, и соединяя сии два чувства к умножению печали. Я не видела никого из входящих в последние дни в ту комнату, кто б ни был поражен до слез сим плачевным зрелищем. Тут видно было, какое усилие делали сии два сердца для теснейшего соединения в минуту горестной разлуки. Тут видели, что одно только сожаление расстаться мать и дочь занимало, и что жить и умереть было для них равно, только б могли они или остаться иль свет покинуть вместе.

Вместо того, чтоб принимать мрачные мысли Юлиины, будь уверен, что все то, чего возможно надеяться от человеческой помощи и от утешений сердечных, было употреблено с ее стороны к облегчению болезни ее матери, и по справедливости одна только Юлиина нежность и старания сохранили нам ее доле, нежели бы без того мы могли успеть. Тетка сама говаривала мне много раз, что последние дни ее были самые сладчайшие минуты в ее жизни, и что единого только благополучия дочери не доставало к совершенному ее благополучию.

Если должно приписать смерть ее печали, то оная имеет источнике гораздо далее, и одному ее супругу должно то причесть. Быв долго непостоянен и ветрен, он расточал жаре своей молодости ко многим предметам, меньше достойным нравиться, нежели добродетельная его подруга: а хотя лета и возвратили его к супруге, однако он всегда употреблял се нею ту непреклонную суровость, коею неверные мужья имеют привычку умножать свои обиды. Бедная сестра моя то испытала. Суетное кичение благородством и сей грубый и ничем несмягчаемый характер, сделали твои и ее несчастья. Мать ее, которая всегда имела к тебе уважение, и которая тогда узнала вашу любовь, когда уже поздно было ее гасишь, очень долго сносила печаль втайне, не могши победишь ни страсти своей дочери, ни упрямства своего мужа, и, быв первою причиною зла, которого излечить была не в состоянии. Когда ей попались твои письма, которые ей открыли, до чего вы употребили во зло ее доверенность, тогда, желая все сохранить, боялась она всего лишиться, и подвергнуть опасности дни своей дочери для восстановления ее благополучия. Много раз испытывала она своего мужа без всякого успеха. Много раз хотела отважиться на совершенную доверенность и показать ему во всем пространстве его должность; но страх и застенчивость всегда от того ее удерживали. Она откладывала, пока еще могла говорить; а когда хотела, тогда было уже поздно; силы ей изменили; и она умерла с сею несчастною тайною; а я, ведая нрав сего сурового человека, но не зная, сколько бы чувства природы могли его смягчить, я теперь покойна, видя по крайней мере Юлиину жизнь в безопасности.

Все то ей известно; но сказать ли тебе, что я думаю о мнимых ее угрызениях? Любовь хитрее ее. Поражена сожалением о матери, она хотела бы тебя забыть, но не взирая на то, любовь тревожит ее совесть и принуждает о тебе мыслить. Любовь хочет, чтоб ее слезы относились к тому, кого она любит. Она не смеет более заниматься собственно о тебе напоминанием; и любовь принуждает ее еще хотя чрез раскаяние тобою заниматься. Любовь обольщает ее с таким искусством, что она лучше хочет умножать свое страдание, лишь только бы и ты входил в причины ее мук. Тебе, может быть, непонятны движения ее сердца: однако тем не меньше они естественны; ибо ваша любовь хотя равна силою, но различна в действах. Твоя стремительна и пламенна, ее наполнена кротости и нежности: твои чувствования изливаются с силою; а ее к ней самой возвращаются, и, проницая существо души ее, заражают и переменяют его нечувствительно. Любовь оживляет и подкрепляет твое сердце, но ее приводит в слабость и уничижает; все силы его ослабели, твердость исчезла, погасло мужество, и добродетель его стала уже ничто. Но толико героических действ не вовсе погибли, хотя на время и престали: решительная минута может возвратить им всю силу, или истребить их невозвратно. Если она сделает еще один шаг к отчаянию, то она погибнет; если же сия превосходная душа на одно мгновение возвысится, она будет величественнее, сильнее, добродетельнее, нежели была прежде, и не должно уже будет опасаться вторичного падения. Верь мне, дражайший друг мой; умей почитать в сем опасном состоянии то, что было тебе любезно. Все, что ей от тебя приходит, хотя бы то было и против самого тебя, не может быть для нее меньше, как смертельно. Если ты будешь в том упорен, чтоб ее не оставить, то можешь легко восторжествовать; но тщетно будешь ты надеяться владеть той же Юлией, ты не найдешь ее уж больше.

Я получил права над твоим сердцем, ты мне был нужен, и я готов был ехать с тобой соединиться. Но что тебе в моих правах, в моих нуждах, в моем усердии? Я от тебя забыт; ты больше не удостаиваешь ко мне писать. Я узнал об уединенной и дикой твоей жизни; и проникаю тайные твои намерения. Тебе жить наскучило.

Умри же, молодой безумец, умри жестокой и вместе слабой человек: но умирая, знай, что ты оставляешь к душе честного человека, которому ты был дорог, сожаление, что он служил неблагодарному.

Приезжай, Милорд: хотя я думаю, что больше не могу вкушать утех на земли; однако мы увидимся. Несправедливо полагаешь ты меня в числе неблагодарных: твое сердце не сотворено находить их, ни мое таким быть.

Время уже отказаться от заблуждений молодости, и оставить обманчивую надежду. Я не буду никогда твоею. Возврати мне свободу, которую я тебе вверила, и коею хочет располагать мой родитель; или соверши мои несчастия отказом, которой погубит нас обоих, без всякой для тебя пользы.

Юлия д’Етанг

Если могло остаться в душе соблазнителя некоторое чувство чести и человечества, ответствуй на сию записку той несчастной, которой развратил ты сердце, и которой бы больше не было на свете, если б я мог сомневаться, что она еще может продолжать забвение самой себя. Я буду мало удивлен, что та же философия, которая научила ее первому, кто встретится, бросаться на шею, научит еще и отца не слушать. Подумай о том однако ж. Я люблю во всех случаях следовать кротости и чести, когда надеюсь, что их может быть довольно: но если я хочу их с тобой употребить, то не думай, чтоб я не знал как отмщается честь дворянина, обиженного человеком, не имеющим сего имени.