– Как насчет того, мисс Мэгги-зеленоглазка, чтобы взглянуть на наше новое помещение в Ай-би-эн? – спросил он, когда мы выходили из ресторана и его рука поглаживала мой зад.

– О, это было бы замечательно, – солгала я, понимая, сколько двусмысленностей кроется в этой фразе.

Когда мы пересекали Девятую авеню, я все ждала, что откуда-нибудь появится потерявший управление автомобиль и я буду спасена. Но, увы, на этот раз удача мне не улыбнулась.

Новое помещение Ай-би-эн напоминало скорее фешенебельный охотничий клуб где-нибудь в Северной Англии, чем место встреч телевизионных начальников. На полу в гостиной лежал шикарный темно-зеленый ковер, на котором со вкусом были расставлены старинные английские диковины. Все вещи, казалось, принадлежали благородному английскому семейству и веками переходили по наследству из рук в руки. На светло-зеленых стенах висели картины, изображавшие различные эпизоды охоты. Всадники, рысью скачущие через поля. Своры борзых и легавых, азартно преследующие бедных зайцев. В центре комнаты находился несоразмерно огромный старинный бар, отделанный черным деревом и золотом. Даниэль Грэйсон мгновенно оказался за стойкой этого бара. Он проворно намешал в стаканы чего-то пенного и добавил зеленого шерри-бренди. На этом он, однако, не остановился и успокоился только, когда влил в стаканы понемногу из всех бутылок, какие нашлись в баре. Потом он поднял свой стакан и провозгласил:

– За лучшую Америку, свободную от всех красно-задых!

Не опуская стакана, он тут же подсел ко мне и шепотом добавил мне на ухо:

– За мою новую телеведущую! Давай выпьем за нее.

Потом действие переместилось в спальню. Мне было не до того, чтобы разглядывать ее убранство, потому что Грэйсон ожесточенно стягивал с себя одежду, а я бессильно растянулась на постели с бельем в красно-бело-синюю полоску и изо всех сил старалась, чтобы чувство вины не встало между мной и моей карьерой первой телеведущей криминальных новостей на Ай-би-эн. Впрочем, у меня просто не оказалось времени, чтобы отыскать это самое чувство вины, поскольку Грэйсон неожиданно скакнул ко мне, придерживая рукой что-то в своих боксерских трусах.

– На абордаж! – закричал он, ныряя в постель. Он мгновенно взобрался на меня, бормоча что-то нечленораздельное. Он мял мои груди, царапая своим фамильным перстнем с печаткой мой левый сосок.

– Вот какой я парень! – как мне показалось, пробормотал он. – Ты только попробуй!

Я послушно протянула руку, однако не обнаружила у него между ног ничего такого.

Я подумала, что, может быть, не правильно поняла его, как он снова повторил:

– Нет, ты только попробуй!

Тогда я решила, что не там искала. Я опять пошарила рукой – сначала правее, потом левее, – и наконец совершенно убедилась в том, что там нет ничего от бравого парня.

Однако я, конечно, не сказала ему, как он ошибается. Я не сказала ему: «Ты не прав, Грэйсон. Ты не бравый парень. Ты до того маленький и мягкий, что даже я не могу тебя как следует ухватить».

Между тем он уже накрыл мои губы своим ртом, изображая то, что, возможно, казалось ему поцелуем при участии языка. Впрочем, к счастью для него, это можно было списать на то, что он в стельку пьян. Как и то, что он не оказался бравым парнем.

– Возьми, – бормотал он, – я весь твой…

Грэйсон не окончил фразы. Он также не предоставил мне времени взять его. Он попросту вырубился. Я ощутила испарину на лбу и над верхней губой, когда осознала, что не случилось ничего, что хоть отдаленно напоминало бы то, что он меня трахнул. Командный игрок Мэгги Саммерс все еще была, если выражаться по-научному, в состоянии абсолютной моногамии и даже не изменила мужу. Когда я собирала свои одежки, меня беспокоило только одно – а что, если Грэйсон запомнил, что между нами ничего не было? Я торопливо оделась, сбежала вниз и взяла такси. В глубине души я надеялась, что так или иначе Грэйсон постарается убедить себя, что он все-таки был бравым парнем. Однако даже убедив себя в этом, он ничего не будет помнить по причине глубокого опьянения, а значит, это будет не так уж и тягостно для меня. Таким образом я возвратилась домой, не подумав лишь о том, что Эрика Орнстайна, должно быть, изрядно удивит мое появление в полтретьего ночи.


На следующий день меня вызвали на телецентр в офис Даниэля Грэйсона. Он встретил меня на пороге жарким объятием и сообщническим подмигиванием.

– Итак, наконец она здесь, – воскликнул он, – самая сексапильная телеведущая!

Он не только уверил себя, что у нас с ним что-то было. Он ухитрился уверить себя также и в том, что это было превосходно. И поскольку он не только уверил себя во всем этом, но еще и сам разработал весь дальнейший сценарий, ему не оставалось ничего другого, как действительно предложить мне в криминальных новостях место ведущей. Впрочем, я нисколько бы не смутилась и не удивилась, если бы даже речь шла о месте президента компании. Однако я все-таки сделала вид, что немного удивлена и обрадована такими новостями.

– Это замечательно, Грэйсон, – сказала я непринужденно, – когда же мне приступать?

– Прослушивание завтра в полдень на студии, – ровно выговорил он.

Было бы ложью, если бы я попыталась скрыть свое легкое разочарование.

– Вам, мисс Мэгги-Страстные-Губки, следует подумать о том, чтобы подыскать себе агента, – добавил он.

Ну, с этим у меня все было в полном порядке. Если умение печатать на машинке и готовность быть на подхвате открывают вам дорогу в студию, то, имея такого агента, как Куинси Рейнольде, можно быть совершенно спокойной.


На следующий день я сидела в гримерной на высоком стуле, а Куинси придирчиво меня рассматривала.

– Как ты думаешь, они считают меня хорошей журналисткой? – наивно допытывалась я. – Мне так хочется, чтобы в меня поверили!

Она посмотрела на меня так, словно я сошла с ума.

– Не валяй дурака. Что есть то есть. Единственное, что мы можем исправить – это твои скулы и твой осипший голос.

– Но ведь на экране эти недостатки будут так заметны! – воскликнула я, падая духом.

Между тем гримерша занялась моими скулами. Я с ужасом думала, что больше ничего нельзя подправить перед прослушиванием.

– На телевидении это не так уж и важно, – успокоила меня Куинси. – Это дело времени. А уж потом тебе все будет нипочем.

– То есть как?

– Когда решающее слово будет за тобой и ты будешь зарабатывать кучу денег, всем будет казаться, что ты родилась с микрофоном в руках.

– А если я им не понравлюсь?

– Тогда мы найдем другую телекомпанию. Не беспокойся.

Куинси царственным жестом накинула себе на плечи легкий зеленый плащ и, выходя из комнаты, бросила напоследок:

– Я буду наверху в кабине режиссера. Удачи тебе, Мэгги. Ты потрясающе выглядишь.

Сразу три камеры были нацелены на меня в студии, однако меня проинструктировали, что смотреть нужно только в ту, на которой включена красная лампочка. К воротнику моей белой шелковой блузки прикрепили маленький микрофон, на ухо надели микронаушник.

Режиссер сделал мне знак.

– Приготовься, Мэгги. Я буду считать в обратном порядке: десять, девять и так далее…

Когда он досчитал до нуля, из кабины управления, усиленный динамиками, раздался голос Грэйсона:

– На абордаж!

Я не смогла удержаться от смеха, и счет пришлось повторить сначала.

Я неторопливо прочла предложенный мне текст. Что-то о пожаре в нижнем Манхэттене. Там какой-то человек влез на подоконник, а потом благополучно прыгнул на подставленный пожарными брезент под аплодисменты зевак и к облегчению пожарных. В общем, мне пришлось перечитывать текст раз пять, пока я перестала улыбаться на словах «разбушевавшийся пламень» и «Анжело Тарлусси отделался легким испугом». Когда съемка закончилась, Грэйсон, Куинси и Ник вышли из кабины управления.

– Великолепно, Мэгги, – сказала Куинси, обнимая меня.

– Неплохо, малышка, – сказал Ник, – даже отлично.

– Четко сработано, мисс Мэгги, – сказал Грэйсон. – Просто шикарно!

У меня же в голове крутилось одно:

– Спасибо тебе, Анжело Тарлусси, а также всему противопожарному отряду города Нью-Йорка за предоставленную мне возможность!..


Улица, на которую выходит мое окно, сейчас тиха. Близлежащие рестораны закрыты, а машины больше не сигналят. Пицца, которую мы заказали несколько часов назад, съедена. Осталось лишь несколько кусочков плавленого сыра, завернутых в промасленную бумагу. Куинси сидит на ковре, облокотившись на диванчик, а Дэн растянулся рядом, положив голову ей на колени. Все это время мы болтали о том о сем, вспоминая о забавных ситуациях и случаях, – вернее это теперь они представляются забавными, а тогда они таковыми отнюдь не казались. Я вся погружена в прошлое, нахожусь в полном неведении относительно будущего, а настоящее меня просто смущает.

– Ну мы у тебя засиделись, – говорит Куинси, потягиваясь.

– Не то слово. Мне кажется, я не спал целую вечность, – добавляет Дэн и поднимается. – Я с ног валюсь.

Когда я осознаю, что Куинси уже покидает меня, мною овладевает паника.

– Не уходите, останьтесь! – прошу я.

– Мне нужно кормить кошек, – говорит Куинси. – Может, ты покормишь? – спрашивает она Дэна.

– Да, – отвечает Дэн, глядя на меня, – я иду кормить кошек, а тебе оставляю свою жену.

– Я так тебе благодарна, Дэн, – говорю я, обнимая его. – Мне так тяжело оставаться одной!

– Советую вам все-таки немного поспать, – обращается Дэн к нам обеим.

Куинси послушно кивает и награждает Дэна поцелуем.

– Спасибо, котик. Увидимся утром. Всего через несколько часов. Ведь сейчас уже четыре утра.

Когда Дэн уходит, я приношу из спальни несколько подушек и пару одеял. Я и Куинси с комфортом устраиваемся на софе в гостиной, и я говорю:

– Все так странно. Как только мне улыбнулась удача на Ай-би-эн, моя личная жизнь начала разваливаться.

– Это не совсем так, – ответила Куинси. – Твоя личная жизнь развалилась много раньше. Просто потом у тебя появились другие возможности и тебя больше ничто не пугало. Я прекрасно все помню с самого первого дня нашего знакомства: ты никогда не была счастлива с Эриком.


До сочельника семьдесят четвертого я уже почти два года работала репортером в криминальной хронике. Большую часть времени я проводила, карабкаясь по лестницам доходных домов, наводненных крысами, и брала интервью у жертв мошенничеств, разбойных нападений и сексуального насилия. Провожаемая любопытными взглядами, я рыскала по загаженным улицам, которые были оккупированы потерянным поколением молодежи, испещренной наколками, символизирующими проигранную битву с наркотиками. Иногда я не выдерживала и рыдала вместе с матерями из трущоб, чьих оголодавших детей я снимала, чтобы продемонстрировать телезрителям ужасы нашей системы, чтобы они почувствовали себя причастными к тому, о чем рассказывают им в вечерних новостях. Иногда я была вне себя от ярости – когда, например, приходилось рассказывать о какой-нибудь малолетней жертве насильника, описывать публике весь тот ужас и позор, который пришлось пережить ребенку, стоящему теперь рядом со мной. В этом случае мой оператор давал крупный план: вот Мэгги Саммерс сидит прямо на полу в грязной квартире, а маленькая девочка рассказывает, какие надругательства, побои и издевательства она претерпела от своего собственного папаши.

Если я не могла докопаться до причин очередной трагедии, то сама чувствовала жгучий стыд от присутствия камеры и осветительных приборов. Чувство вины преследовало меня до тех пор, пока я не поняла, что как раз этого ждали от меня как сами жертвы, так и телезрители, для которых я работала. Я была как бы соединительной субстанцией между первыми и вторыми. Вы только посмотрите, что здесь творится! Караул!.. Грэйсон был абсолютно прав – телезрителю требуется, чтобы о пронзительной человеческой трагедии рассказывала именно женщина. Удивительное сочетание страдания и секса. Однако что-то происходило внутри меня самой. Моя личная жизнь растворялась в каком-то тумане. Эмоции пробуждались во мне, только когда дело касалось других. Но я оставалась совершенно бесчувственной по отношению к своей собственной жизни.

Ник Сприг держал обещание, которое дал мне четыре года назад. Он продолжал обучать меня всему, что касалось «этого поганого бизнеса» – а именно телевидения. Что бы мне ни рассказывали в процессе интервью, я не выказывала никакого смущения или удивления. В противном случае мне пришлось бы выслушивать одно и то же снова и снова.

– Люди обожают рассказывать, – поучал меня Ник Сприг. – Если хочешь заставить их заговорить, постарайся лишь выглядеть удивленной. Тогда они тебе выложат все.

Итак, карьера Мэгги Саммерс началась как нельзя лучше. Другое дело ее супружество.

В тот самый вечер, в сочельник семьдесят четвертого года, Эрик и я были приглашены на ежегодную вечеринку к Саммерсам – по обыкновению роскошную и в обществе родителей Эрика, а также Клары и Стивена Блаттсбергов. Эта традиционная вечеринка – прекрасный пример того, почему я все еще была женой Эрика Орнстайна. Отважиться нарушить годами поддерживавшуюся традицию – так же трудно, как и решиться на развод. Я просто не была готова к тому, чтобы перейти в другое качество.