Это был самый подходящий момент для меня, чтобы заплакать. Свекор как раз протягивал мне надушенный носовой платок. Он воскликнул:

– Я не хотел бы, чтобы в наши дела вмешивались всякие пройдохи адвокаты. Они оставят нас без штанов. Мы решим все келейно. Мы поступим так, как поступали наши предки.

Эрик нервно кашлял, прочищая горло. Свекровь начала икать.

Вдохновленная обращением Орнстайна-старшего к примеру древних иудеев, я нашла нужный тон.

– Я обещаю не делать ничего такого, что может кому-то причинить новую боль, – сказала я. – И клянусь не обращаться в суд.

– Знаешь, Мэгги, – тепло обратился ко мне свекор, – я все еще отношусь к тебе как к дочери – как к родной дочери.

– Но папа!.. – всхлипнул Эрик.

– Заткнись, – бросил ему отец, даже не повернув головы.

– Я думаю, что сегодня мне лучше отправиться к Куинси, – сказала я. – Пусть каждый из нас немного успокоится, а завтра мы сможем обо всем поговорить без нервов. Сядем и все обсудим.

– Ты поступаешь так же мудро, как Сарра! – восхитился свекор. – Значит, договорились – никаких судов?


Куинси нисколько не удивилась, увидев меня в этот вечер на пороге своей квартиры. Она лишь не могла понять, почему, когда я начала подробно рассказывать о том, что произошло, из моих глаз закапали слезы.

– Наконец-то все кончилось, – практично подытожила она. – Зачем же плакать? Тебя унижали много лет.

– Понимаешь, – всхлипнула я, – свекор так жестоко обошелся с Эриком. Обозвал его тюфяком. Я чувствую себя ужасно виноватой.

– Он и есть тюфяк, – твердо заявила Куинси. – Иначе он не побежал бы звать папочку.

– Я ужасно виновата перед ним, Куинси. Я чудовище.

Она посмотрела на меня, как на сумасшедшую, потом подошла к окну и долго стояла, глядя на улицу.

– Может быть, мне нужно напомнить тебе обо всех прелестных вещах, которые он проделывал над тобой во время вашего супружества? – повернувшись ко мне, тихо спросила Куинси.

Я отрицательно покачала головой и всхлипнула.

– Нет.

– Почему же? Может быть, ты забыла обо всем этом и теперь чувствуешь к нему жалость?

Однако я была убеждена, что одна во всем виновата. Когда я в пять часов утра заявила Куинси, что мое место рядом с Эриком и что я возвращаюсь домой, она даже не стала меня отговаривать.

– Мне нужно было просто тебе поплакаться, – виновато сказала я.

Однако через час я снова стояла на пороге ее квартиры. Дело в том, что Эрик уже успел сменить замки. Что и говорить, я слишком доверилась этим душещипательным разговорам о Сарре, Моисее и прочих ветхозаветных иудеях.

– Хватит сантиментов, – коротко сказала Куинси, подталкивая меня в квартиру. – Там где-то чистый стакан. Налей себе чего-нибудь покрепче и отправляйся спать!

6

Куинси замечает, как я нервничаю. Мои пальцы теребят, выдергивают волосы. Мои ноги готовы пуститься в какой-то отчаянный пляс. Она с тревогой смотрит на меня. Она чувствует, что для меня это весьма критический момент, и понимает, что меня нельзя оставлять одну. Однако она время от времени нетерпеливо заглядывает к себе в сумочку или делает другой суетливый жест, и я вижу, что ей пора идти. В конце концов, у меня столько дел. Нужно распаковаться, убрать, привести в порядок бумаги, разложить вещи. Словом, работать, работать и работать. Единственное, что осталось у меня в жизни. Но мне так хочется, чтобы она еще немного побыла рядом со мной. Хотя бы несколько минут. Может быть, я успею избавиться от мыслей, которые мучают меня, не покидая ни на мгновение. И очень скоро я должна буду вновь погрузиться в прежний мир телевидения и незаживающих семейных ран. Я снова буду сыта по горло знакомыми проблемами и в конце дня в моем доме не появится Ави и не успокоит мое сердце.

– Ты сегодня будешь ужинать с Грэйсоном, или мне отменить встречу? – интересуется Куинси, стараясь сообразить, как лучше дать мне понять, что ей пора идти.

– Нет, не нужно ничего откладывать. Лучше мне подписать этот контракт. Пусть хоть что-то будет у меня в жизни.

Она печально покусывает нижнюю губу.

– Перестань хныкать, Мэгги, – говорит она. – Тебе это не идет.

Я не могу сдержаться и улыбаюсь. Она совершенно права: мне это не идет. Однако одна мысль о том, чтобы сделать бодрый вид, утомляет меня.

– Ладно, иди, – говорю я. – Ты и так столько сделала для меня. Я тебе всем обязана в моей жизни.

– Очень мило с твоей стороны, – отвечает она.

– Ну, иди.

– Ладно. Но только имей в виду, что сегодня в Полночь тебе будет звонить некто по имени Ави Герцог. И еще помни, что есть люди, которые всегда готовы тебе помочь, – это Дэн и я. Посмотри, какое у тебя великолепное тело, какие потрясающе длинные ноги. Извини, но я должна признаться, что все это так восхитительно, что производит впечатление даже на неуязвимого Грэйсона. – Она улыбается. – Так, что еще я хотела сказать? Ах да, насчет твоего страха, что в конце жизни ты можешь оказаться старухой, брошенной всеми в богадельне. Это тебе не грозит, поскольку с прошлого года ты находишься на попечении мощного пенсионного фонда Ай-би-эн.

– Да, действительно. Как я об этом не подумала. Я совсем забыла, что Ай-би-эн так трогательно заботится о вышедших в тираж журналистах – об этих скромных тружениках!

– Кстати, знаешь, кто сегодня будет держать речь об этих самых тружениках?

– Кто?

– Сам Джеймс Эллиот. Он шеф всей телекомпании, шишка поважнее, чем этот Грэйсон.

Куинси поправляет волосы перед зеркалом, а потом снова поворачивается ко мне.

– Мэгги, – говорит она, – тебе нужно поспать. Почему бы тебе на целый день не отключить телефон и хорошенько не отдохнуть? Мне кажется, ты вправе ненадолго обо всем забыть. Иначе тебе несдобровать.

– Мне бы нужно позвонить родительнице. Куинси снимает пальто и трагическим жестом бросает его на стул.

– Ну тогда я остаюсь. Кто-то должен попытаться склеить то, что останется от тебя после этого разговора.

– Не стоит, – говорю я не слишком настойчиво.

– Ладно, ладно. Давай, нужно покончить и с этим, – говорит она и идет обратно в спальню. – Ты, должно быть, слишком хорошо себя чувствуешь и нуждаешься в изрядной встряске.

Куинси сидит у меня в спальне, пока я набираю номер. Она улыбается – слегка ободряюще, но не слишком. Я жду, пока возьмут трубку.

Сегодня четверг. Полдень. Двадцать восьмое декабря 1982 года. И Ави Герцог все еще желает обладать мной. Даниэль Грэйсон обедает со мной сегодня вечером, чтобы обсудить мой новый контракт. Отсюда можно сделать вывод, что я все еще профессионально пригодна. Я взрослая женщина. Но, как это ни удивительно, у меня все еще дрожат руки.

– Алло.

Я немного медлю, прежде чем тоже сказать «алло». После второго гудка трубку снял родитель.

– Отец, это Мэгги. Я вернулась в Нью-Йорк. Куинси отводит глаза.

Отец тоже немного медлит, а потом говорит: – Ну-ну, ты вернулась в Нью-Йорк, но у тебя не было возможности известить нас об этом.

– Как ты, отец? – спрашиваю я, не обращая внимания на его иронию.

– Я-то в порядке, а вот твой звукорежиссер, как я слышал, не в такой отличной форме. Говорят, эти чертовы арабы вышибли ему мозги? Нечего сказать, отблагодарили за труды.

Всего лишь одна фраза. Два десятка слов. Каждое из них эхом отдается у меня в голове. В моей памяти мгновенно прокручивается вся дрянь, которая случалась в семье Саммерсов, пока в ней подрастала маленькая Мэгги. Что я могу ответить родителю – я должна защищаться, нападать, оправдываться? Нет, все это уже слишком устарело. Мои глаза наполняются слезами – обычная моя реакция. Так было всегда, когда я слышала свое имя в устах родителей.

– Мама там?

Родитель и не думает отвечать. Сегодня он уже достаточно мне наговорил.

Я слышу голос родительницы, который полон обычного нетерпения и разочарования. И то и другое знакомо мне с детства.

– Здравствуй, Маргарита, – говорит она.

– Что случилось, мама? У тебя ужасно расстроенный голос.

Куинси качает головой и закуривает.

– Ничего, – отвечает родительница. – Когда ты вернулась?

– Вчера, – лгу я.

– Ты знаешь, Клары нет. Она уехала с семьей в отпуск.

– Знаю, мама. Хочешь приехать сегодня ко мне?

К моему удивлению, родительница не только соглашается, хотя обычно весьма тяжела на подъем, но даже, кажется, готова отправиться немедленно.

– Сейчас возьму такси и буду через пятнадцать минут, – говорит она и кладет трубку.

– Ну? – спрашивает Куинси.

– Старая история, – отвечаю я. – Только на этот раз я услышала в ее голосе разочарование. Мне это с детства знакомо. Это напомнило мне о том дне, когда отец нарисовал ужасную картинку на салфетке в отеле «Плаза»…

– Господи, о чем таком ты толкуешь? – недоуменно восклицает Куинси.


Лето шестьдесят третьего года выдалось для меня относительно удачным. Я уговорила родителей разрешить мне отправиться в лагерь Чиппенуа, неподалеку от Бангора, что в штате Мэн. Первый раз в жизни мне удалось провести июль и август вне загородного дома Саммерсов на Лонг-Айленде.

Я сидела, скрестив ноги, на полу моей спальни в квартире на Пятой авеню, а Джонези заканчивала пришивать меточки с моей фамилией на те вещи, которые я собиралась взять в лагерь. Держа во рту длинную белую нитку, она подавала мне тщательно сложенные юбки и шорты, которые нужно было укладывать в большой дорожный баул, стоявший на полу у окна. Джонези была озабочена лишь моими сборами, поскольку Клара в лагерь не ехала. Она устроилась на работу в больницу Леннокс Хилл в качестве добровольной помощницы. В белом переднике с красным крестом она должна была разносить по палатам газеты и журналы, чтобы пациенты могли скоротать время, которое им было отпущено, чтобы выздороветь или помереть.

Родительница распрощалась с нами еще несколько дней назад. Она якобы отправилась навестить дедушку и бабушку в Милуоки. Нам ДОВОЛЬНО туманно объяснили, что они поедут в отдаленный санаторий на берегу озера где-то в северном Висконсине, где будут около месяца жить на природе, в какой-то деревянной избушке. Представить себе, что родительница будет действительно жить в этой избушке целый месяц, было для нас с Кларой так же трудно, как поверить объяснениям родителя, когда тот оправдывался, почему в очередной раз не появился дома к ужину.

– Я должен работать как вол, чтобы вы обе могли посещать прекрасную частную школу, учиться в колледже, ездить в лагерь. Вот почему мне придется возвращаться домой за полночь.

Взглянув на часы, я с ужасом увидела, что уже почти полшестого. В шесть я должна была явиться пред родителем, чтобы вместе поужинать в отеле «Плаза».

– Мне пора бежать, Джонези, – сказала я. – Или я опоздаю.

Она кивнула и кряхтя поднялась, упираясь натруженной ладонью в свое толстое колено.

– Поспеши, Мэгги. Чтобы он остался тобой доволен.

Неподалеку от «Плаза» перед фонтаном стояло несколько бородатых мужчин и длинноволосых женщин, которые распевали что-то народное. На мне были белая плиссированная юбка, блузка в сине-белые цветочки и туфельки на низких каблуках. Для предстоящего ужина мой наряд был, пожалуй, слишком убог.

По ступенькам, покрытым зеленым ковром, я поднялась в фойе. Здесь было несколько киосков, в которых сверкали бриллианты и прочие шикарные вещи. Поднявшись еще по одной лестнице, я оказалась в полинезийском ресторане.

Симпатичная женщина в сари приветствовала меня и провела прямо к столику родителя, который, завидев меня издалека, галантно привстал и уселся на свое место только, когда села я. Потом он заказал безалкогольный фруктовый пунш – для меня и еще порцию водки – для себя.

– Как ты, Мэгги? – скованно поинтересовался он.

– Прекрасно, папа. Спасибо, – ответила я.

– Собралась в лагерь? – механически продолжал он.

– Почти, папа, – настороженно сказала я.

– Вот и чудесно, – пробормотал он.

– Зачем ты позвал меня сюда, папа? – с глупой прямолинейностью поинтересовалась я, и наш разговор совсем расклеился.

Мы оба молчали, и каждый сконцентрировался на своем напитке. Мы оба делали вид, что никакой непростительной бестактности с моей стороны не случилось. Между тем, как только я оторвалась от соломинки, через которую потягивала искусственный кокосовый сиропчик, родитель взял из-под моего бокала салфетку и, вытащив из внутреннего кармана авторучку, принялся что-то на ней рисовать. На салфетке появилась чья-то прискорбная физиономия. Под глазами ужасные синяки, а само лицо от подбородка до лба забинтовано и залеплено пластырем. Когда рисунок был готов, с салфетки таращился человек, который, должно быть, попал в какую-то аварию и теперь был весь в бинтах.

– Вот так выглядит сейчас твоя мать, – сказал родитель, пододвигая салфетку ко мне.