Он успел написать ей два письма, и в постскриптуме каждого было упоминание о розах. Он не лгал - его командир любил его и обещал выхлопотать коротенький отпуск из ада. Приказ уже был подписан, когда 6 мая их колонна попала в засаду возле перевала Саланг. Бой был неравным и яростным. Последнее, что он помнил - это огненная вспышка перед глазами. Очнулся он только через сутки - полуживой, обожженный, контуженный. Вокруг была темнота, и он подумал, что ослеп. Но глаза его не пострадали - в последнее мгновение он спас их, инстинктивно прикрыв рукой. Это была не слепота, а ночь в яме, куда бросили пленных "шурави". В ту ночь, поняв, что случилось, он воскрес надеждой на помощь своих. Его жизнь могла закончиться смертью, но его война не могла закончиться пленом. Его вызволят, отобьют, спасут. Он не знал еще, что свои сочли его погибшим. Он узнал об этом только через одиннадцать лет.

Она не поверила похоронке. Его мать тоже не поверила, и ей казалось, что эта вспышка надежды идет не от полного отчаяния, а от провидческого дара. Им не разрешили вскрыть цинковый гроб, и это окончательно убедило двух женщин в черном - юную и пожилую, обнявшихся над свежей могилой, что в землю закопали чужого сына и жениха. Через год к ней зашел его товарищ; она тоже танцевала с ним тем незабываемым новогодним вечером. Товарищ рассказал подробности. "Я все равно не верю. Тела были обожжены, его спутали с кем-то". "Не жди его. Не сходи с ума", -- посоветовал друг и ушел.

Через три года умерла его мать - за месяц до вывода войск из Афганистана. Она ушла из жизни тихо, во сне. Сердце остановилось - устало ждать сына с чужой войны, устало биться, устало надеяться. Она осталась ждать одна.

А через пять лет не было больше ни той армии, ни той страны. Газетные передовицы заполнили известия из новых горячих точек. Об Афганистане писали мало. Старые цинковые гробы никого уже не интересовали - хватало новых, из Чечни. Мир слишком изменился, и она слишком долго ждала: в какой-то момент железный стержень, державший ее изнутри, поразила ржавчина. Прошло несколько лет, и стержень рухнул; как человек после долгого сна, она растерянно оглянулась вокруг, словно спрашивая себя: куда я попала? Снова на земле стоял март, но сухой и солнечный. Мальчишки в школьном дворе пускали девчонкам солнечные зайчики. Старшеклассницы придирчиво оглядывали свои бледноватые после зимы личики в зеркалах над умывальниками у входа в столовую. Она тоже подошла и взглянула: из забрызганного водой зеркала на нее глянуло чужое, бесцветное, рано погасшее лицо.

А ведь ей было только тридцать два...

Ей стало страшно. Шутки и недоумения подруг, уговоры матери - все вдруг обрело кровь и плоть. Он не вернется, теперь это ясно. А что она? Останется вечной невестой, хранящей верность тени? Прозвенел звонок. Сокрушенно она отошла от зеркал и, погруженная в свои мысли, не сразу услышала, как кто-то дважды окликнул ее по имени-отчеству. Наконец остановилась, подняла глаза: перед ней стоял отец новенького ученика, Сережи Дроздова. Мальчик отставал по истории, нахватал двоек. "К сожалению, я все время на работе - у меня своя фирма - и не имею времени с ним заниматься". "Пусть тогда позанимается мать". "У него нет матери: четыре года тому моя жена погибла в автокатастрофе". Она извинилась. Он смутился.

Через полгода они поженились. Свадьба была немноголюдная, но светлая. Стояло пышное бабье лето. С самого начала у них все задалось, сладилось, и немудрено - ведь позднее, сентябрьское тепло ценишь больше, чем бездумную щедрость летнего солнца.

В мае она позвала всех друзей - тридцать три года. Не юбилей, но веха. Она боялась, что всем не хватит приборов, собралось человек двадцать; но неожиданно один бокал оказался лишним. Она подумала о плохой примете и спрятала бокал в шкаф. Все расселись. Муж сказал хороший тост, гости выпили. Едва она поставила свой бокал на стол, раздался звонок в дверь. "Еще кого-то ждем?" Она недоуменно пожала плечами и пошла открывать.

На пороге стоял седой человек со знакомым, но потемневшим и постаревшим лицом. В руках он держал огромный букет алых роз.

Она пошатнулась, ухватилась за дверной косяк. Пол поплыл под ее ногами.

Можно сказать тысячу слов об этой встрече, но не нужно; ведь и они ничего не сказали. Он протянул ей розы и улыбнулся; она взяла и заплакала. Он сдержал слово, но и ее вины ни в чем не было.

Он мог войти в дом, но предпочел уйти. Он приехал в их город месяц тому и уже почти привык к тому, что нет ни страны, ни дома (их домик на окраине снесли, освобождая место для нового торгового центра), ни любимой. Он мог бы рассказать о своих бесконечных блужданиях в плену: о пытках, рабском труде на постоянно менявшихся хозяев, дизентерии, семи попытках побега, и о самом страшном - изматывающим душу до крови приступам отчаяния. Он месяцами ни с кем не говорил по-русски; в Пакистане он отзывался на имя Рахим - так было проще. Он мог забыть, как его зовут, забыть присягу, потускневшие купола старой церкви на холме, куда он никогда не заходил, друзей, сиреневатые строчки школьной прописи. Он мог стать другим и стопроцентно выжить, но не стал. Мешали лицо матери и обещание, данное на вьюжном мартовском перроне. Он дал слово, он офицер, он обязан его сдержать.

И он выполнил обещание, ранним утром выбрав на базаре самые крупные, самые красивые розы, щедро обрызганные росой. Цветов было больше, чем он обещал когда-то, но роз не бывает слишком много. Цветы и скажут все, о чем он промолчит, и прежде всего то, что нет ни упреков (за что, да и как можно после десятилетнего ожидания у свежей могилы!), ни жалоб. И не надо сантиментов, он давно отучился от них: от любви тоже мало что осталось. Чуть-чуть, нерастворимый осадок на самом дне. И еще что-то вечное и мимолетное, быстро проходящее, как аромат роз, первая любовь, юность, жизнь.

После дня рождения она бросилась искать его - видно, что-то хотела сказать. Но не сказала - узнала лишь, что в тот же день он уехал из города, где у него уже никого не осталось, вроде бы куда-то к старому другу. Может, и к тому, что когда-то, сидя на кухне, рассказывал ей о его гибели; точнее узнать не удалось.

ОШИБКА

В будние дни продавщицы на промтоварном рынке откровенно скучают. После полудня еще кое-какие покупатели набегают, а по утрам - ни души, как в музее. Те, кто работает, на работе, домохозяйки хлопочут по хозяйству, а бездельницы - украшения жизни - рано утром вставать непривычны. Продавщицы сидят сложа руки, откровенно зевают, хлебают кофе из одноразовых стаканчиков и болтают - кто о чем.

- Теть Наташ, расскажите, как вы чуть за венгра замуж не вышли.

- Да я рассказывала уже.

- Да вы не мне, вы Ире рассказывали, я только к концу подошла.

- Да что рассказывать, глупость мою? Хотя, может... ты на моем примере и поучишься, как не надо быть дурой. Я-то себя простить не могу...

Ну, что: была я твоих лет, даже чуть моложе, работала тогда секретаршей в Министерстве тяжелой промышленности, было тогда такое в Киеве, а может, и теперь есть. Секретарша - одно название, так, девочка на побегушках. Тому принеси, тому напечатай, тому отнеси... А все потому, что образования никакого. Училась я заочно в техникуме промышленной автоматики, уговорили меня на работе. Учиться тяжело, не мое, а главное, смысла нет: ну что этот техникум, зачем он женщине? Никогда мне эти корочки не пригодились... Я после школы ездила в Москву, поступать во ВГИК. И что ты думаешь: два тура прошла! А после третьего один в приемной комиссии, симпатичный такой человек, догнал меня в коридоре и говорит: у вас, говорит, интересный типаж, такая тургеневская героиня, это мне подходит, из вас любой романтический образ вылепить можно. Вы мне нравитесь, я б хотел вас взять на свой курс. Но в этом году у нас ничего не получится, по не зависящим от меня причинам. Я говорю: как же тогда? А он, значит, так отвечает: вы постарайтесь не располнеть и замуж не выйти, а я через год вас жду.

- И что, действительно ждал?

- Кто его знает, может, и ждал. Я на следующий год поступать не поехала.

- Почему?

- Не знаю, перегорело как-то. Думала, что все равно не поступлю. Мало ли кто что говорит! А осенью я встретила Валентина - первую свою любовь. До него все было так, чепуха...

- А, того, женатого?

- Да, женатого. Красивый был мужик, старше меня намного, опытный, умный, ухаживать умел, и деньги были, рестораны, цветы, за город ездили, в общем, впечатление произвести умел ... но сволочь сволочью. Я ж тогда еще девка была, ты что, не видел? Ты ж разводиться все равно не будешь, зачем мне голову морочишь? Хочешь погулять, найти себе разведенку или вообще замужнюю, которая сама хочет по-быстрому и шито-крыто. Так ведь? А он мне лапшу на уши вешал.

- Жениться обещал.

- Само собой. "Я с женой не живу, мы только делаем видимость, ради детей..." Теперь, конечно, вспоминать смешно, а тогда я в эту туфту, которую все они говорят, верила. Мать меня ругала сильно, когда узнала. Хотела даже на работу к нему пойти, скандал устроить, я еле упросила.

- Сколько лет ему было?

- Сорок четыре. А мне - девятнадцать. Нормально, правда? Дурочка я была, но ведь - любовь! Я без него жить не могу! А он мне каждый раз новую сказку Шехерезады рассказывает: то его мама заболела и он сейчас разводиться не может, чтоб ее не доконать, то ради карьеры надо чуть-чуть подождать. Правда, кое в чем он мне помогал: дубленку купил, на работу в это министерство устроил. Но мне ж не это было от него нужно! Я все выходные, все праздники ревела...

- А потом венгр появился.

- Да, так вот, был мне уже двадцать один год, уже два года эта туфта с Валентином тянулась, и тут приезжает к нам в министерство делегация стран членов СЭВ, и среди них - два венгра, один тоже из министерства, а другой замдиректора одного большого завода. То ли они для нас какие-то детали выпускали, то ли мы им чего-то поставляли, я уже не помню, но он приехал чего-то согласовывать надолго, недели на две, три. Вся делегация уже уехала, а он остался, жил в гостинице. И поручили мне, значит, какие-то бумаги ему отвезти в эту гостиницу - так мы и познакомились.

Он мне с первого раза понравился; знаешь, такой типичный мадьяр, как мы себе его представляем: смуглый, чернявый, белозубый, на цыгана похожий. Звали его Иштван. По-русски он говорил как мы с тобой, и сразу видно, что человек культурный: только я с этими бумагами вошла, а там их целая куча была, несколько тяжеленных папок, он сразу вскочил, бумаги взял, вам, говорит, тяжело... Я тогда была тоненькая, волосы еще светлее, чем теперь, брови выщипывала в ниточку, личико гладенькое - фарфоровая куколка. И, видно, по принципу контраста он на меня и запал. У меня одна фотография осталась, черно-белая еще, и все равно видно, как мы хорошо рядом смотримся: оба высокие (ну, на фотографии этого не заметно), он чернявый, а я беленькая. Красивая была б пара.

На другой день приходит Иштван к нам в отдел, приносит шоколад, печенье, конфеты, кофе - не мне одной, всем девчонкам, вроде просто хочет познакомиться, пообщаться со всеми. Хитрый был мужик, надо сказать. Точнее, даже не хитрый, а ловкий. Ему тогда всего 29 лет было, а он уже был замдиректором. Умел, значит, устроиться в жизни. И тогда он тоже тонко так сделал, чтоб никто ничего подумать не мог, со всеми болтал, кофе пил, а смотрел только на меня.

- А вы на него...

- Я так, украдкой, краем глаза... Чего ты смеешься? Я его совсем не знала, что за человек, неизвестно, может, он тоже женатый, а кольца не носит! Это уже потом он мне все про себя рассказал. Жил он с родителями в доме в пригороде Будапешта, он у них один сын. Родители его уже запилили: приведи невестку да приведи невестку, а он никак не мог найти себе девушку по душе. "Вот увидел тебя - и понял, что нашел".

- Он что, так сразу предложение сделал?

- Не сразу, что ты. Где-то через неделю, полторы.

- Быстро.

- С одной стороны быстро, конечно, а с другой... Понимаешь, мы все друг о друге знали, то есть знали, кто где работает, что из себя представляет, он увидел, что я за человек, дома у меня побывал, я к нему присмотрелась, как он с людьми разговаривает, как ведет себя в разных ситуациях... Вот бывает так: и мало человека знаешь, а все про него понятно.

- Бывает, особенно с алкашами.

- Да, чаще плохое в глаза бросается, я с тобой согласна... Но тут в глаза бросилось хорошее. Под конец он со мной очень откровенно говорил. Рассказал, сколько получает, а получал он хорошо, говорил, что нуждаться я ни в чем не буду, на первых порах могу сидеть дома, учить язык, а потом захочу работать - пожалуйста, нет - он и двоих запросто прокормит. У какого-то его знакомого жена, тоже русская, в школе русский преподавала. Я говорю, что преподавать не смогу, у меня образования нет, а он смеется: образование будет, да и не обязательно преподавать, можно что-нибудь другое найти, связи у меня большие... Про родителей своих рассказывал, мать его всю жизнь не работала, сидела дома, теперь отец на пенсию вышел, скучают вдвоем, хотят внуков нянчить. Но он, кстати, сам на детях зациклен не был. Мне, говорит, все равно. Захочешь - будем иметь детей, нет - и так хорошо. Я, говорит, если и хотел бы одного ребенка, то только чтоб родителей потешить. Вообще, современный был человек, широких взглядов, сразу видно - европеец. Знаешь, не было в нем этого: вот ты баба, твое место на кухне. Мы, говорит, поездим с тобой по миру, попутешествуем - очень любил путешествовать. Он уже и в Италии был, и во Франции, и весь соцлагерь изъездил... Мы по Киеву много ходили, он все Днепром любовался. Говорил, в Будапеште Дунай такой же широкий, и тоже очень красиво.