Ольга Дашкевич - Нью-Орлеанская дева

Кусок, конечно, не полез мне в горло после этого. Я сидела рядом с Нэнси, вяло ковыряя вилкой в тарелке, но не могла заставить себя проглотить даже листок салата. Если бы я не подставилась под нож, Тошка не убил бы Керима, и ему не пришлось бы в течение нескольких последних суток мучаться, испытывая на себе ужас и отвращение Нэнси. Если бы я не подставилась под нож, Керим, вполне вероятно, зарезал бы Тошку, и мы бы сейчас оплакивали его — если бы было кому оплакивать, конечно, потому что нет у нас никаких оснований считать, что пушер с дружками не тронули бы нас после Тошкиной смерти… Да нет, все правильно. Я правильно подставилась под нож. Антон правильно убил Керима. Справедливость и равновесие. Другое дело, что нормальный человек не может убивать спокойно, как терминатор. Я это слишком хорошо знала на примере своего отца. Если бы я могла, я взяла бы сейчас на себя это убийство, не задумываясь, — не по закону, а по-настоящему: то есть, убила бы Керима сама, своими руками, чтобы снять часть груза с Тошкиной души…

— Деточка, — старая негритянка, которая привезла нас сюда, неслышно подошла и остановилась за моей спиной. — Почему ты не ешь? Невкусно?..

— Я ем, — ответила я едва слышно и в доказательство подцепила на вилку кусочек огурца. — Спасибо. Я просто не очень голодна.

— Это бывает, — она понимающе кивнула. — Вы мало ели в последнее время, желудок отвык. Выпей хотя бы кофе. А где этот мальчик, который был с вами?

Я глотнула кофе, обожглась и закашлялась. Нэнси ответила вместо меня.

— Он ушел спать. Сказал, что не голоден.

— Так нельзя, — старушка укоризненно покачала головой. — Он обязательно должен поесть. Хотя бы немного. Знаешь что, детка, отнеси-ка ты ему в спальню сэндвичи и кофе. И проследи, чтобы он поел. Я попрошу доктора посмотреть его, но, думаю, с ним все будет в порядке. У него просто тяжело на душе. Вы много пережили, правда? То, что творится в Новом Орлеане… — Она вздохнула и перекрестилась. — Гнев Господень… Пойдем, деточка, я дам тебе кофе и сэндвичи для твоего… он тебе кто?

Я не знала, что ей ответить и промолчала. Негритянка скользнула взглядом по моей руке без кольца и не стала настаивать на ответе. Просто дала мне тарелку сэндвичей с ветчиной и салатом и стаканчик кофе и показала, где спальня. На пороге она легонько погладила меня по плечу и сказала:

— Ему, может быть, нужна будет сейчас твоя ласка… Но помни, пожалуйста, что здесь миссия.

— Я помню, — ответила я, не поднимая головы. — Спасибо вам.

— Ну, Господь с тобой.

Она открыла мне дверь и придержала ее за мной, а потом осторожно прикрыла и удалилась — я слышала ее шаркающие шаги по унылому приютскому коридору.

Антон лежал на койке у окна, вытянувшись под простыней. Он не спал — смотрел в потолок, закинув руки за голову.

— Тош, — сказала я, осторожно приближаясь к его кровати. — Поешь, пожалуйста… Или хотя бы кофе выпей.

Я была готова к тому, что он промолчит, откажется и выгонит меня. Но он протянул руку и взял стаканчик. Я поставила тарелку на тумбочку и робко присела рядом с ним на кровать. Он ничего не сказал, но слегка подвинулся и сел, опершись спиной о старомодную железную спинку. Я смотрела, как он пьет кофе и ни о чем не думала, кроме того, как же я буду жить без него дальше. Он поставил стакан и снова лег.

— Тош, — начала я.

— Вера! — Он резко повернул голову и посмотрел на меня. — Ты что, не понимаешь, с кем связалась? Завтра, или сегодня к вечеру, я думаю, вас с Нэнси отправят домой. И всё. И забудь.

— Ты что — дурак? — спросила я безнадежно. — Я же тебе сказала — я люблю тебя…

— Ну, что ты заладила: люблю-люблю! — он раздраженно отвернулся. — Какой-то детский сад.

Я молча смотрела на него. Мне было странно, как он выглядит — чистый, не облепленный грязью, какой-то беззащитный, со слегка отросшими волосами. Может быть, я ненормальная идиотка, но в данный момент мне больше всего хотелось его поцеловать. И мне было все равно, что он скажет, и даже, пожалуй, все равно, как на это посмотрит Иисус и все обитатели миссии, вместе взятые. Поэтому я наклонилась, вздохнула и поцеловала его в ложбинку на подбородке.

— Вера, — он отстранился и посмотрел мне в глаза. — Я через две недели вернусь в Ирак. И буду там делать все то же, что делал до этого. Неизвестно сколько. Я обязан. Я…

— Помолчи, пожалуйста.

Я слегка отогнула простыню и поцеловала его ключицы, потом грудь, потом живот. Он так страшно отощал, что больше всего походил на пособие по анатомии для студентов медицинских школ.

— Вера, что ты делаешь?

— Целую тебя.

— Прекрати.

— Тош! — Я подняла голову. — Ты можешь мне, по крайней мере, не мешать?

— Ты ненормальная.

— На себя посмотри.

— Вера…

— Я люблю тебя, — сказала я упрямо. — Если ты тупой, я могу это повторить еще несколько раз — специально для тупых. Я люблю тебя, я хочу быть с тобой, я все равно тебя не отпущу.

И в доказательство своих слов я наклонилась и скользнула губами по его груди. Мои губы наткнулись на серебряный ключик, я поймала его зубами, подняла голову и улыбнулась:

— Наследник Тутти! Хочешь, я посвищу тебе песенку? Или посвящу тебе жизнь?..

— Не хочу, — твердо сказал Антон, отбирая у меня ключ.

Но он хотел, я же видела. Поэтому продолжила начатое, и он закрыл глаза и стиснул зубы, и его пальцы впились в край приютской кровати, и он больше не сопротивлялся, и все ангелы, охранявшие эту миссию, наверное, в тот момент стыдливо отвернулись, но не осудили меня.

— Иван! Обещай, что ты прилетишь! Обещай мне, что ты сразу прилетишь!.. — лицо Нэнси жалко исказилось, нижняя губа оттопырилась, из сапфировых глаз брызнули слезы. Нас толкали, оттесняя к выходу на поле, все дальше от наших парней. Мы двигались в длинной очереди таких же, как мы, выцветших, кое-как одетых, растерянных беженцев потопа, и Нэнси была на себя не похожа, да и я, наверное, тоже. Гвардейцы мелькали в толпе тут и там, сдерживая напор усталых, издерганных людей, и лица у них были такаие же серые, как у всех вокруг.

— Анечка… Анечка… Анютка… я прилечу, — повторял бледный Иван, перекрикивая гомон толпы. Он стоял, вцепившись в железную перекладину барьера, и его лицо было странным и тоже почти незнакомым. Длинные светлые волосы мешали ему смотреть, и он все время откидывал их с глаз резким движением головы, напоминающим нервный тик. Нэнси уже откровенно плакала, все время оглядываясь, ее розовый рот припух, как у обиженного ребенка, слезы текли по щекам, и она их слизывала, как маленькая. А я не плакала. Я просто шла спиной вперед, пятилась, со всех сторон толкаемая чужими плечами, но и поддерживаемая ими же, шла и смотрела на Тошку. Он молча стоял у барьера, и я не видела выражения его глаз за темными стеклами очков.

Нас относило все дальше, разносило по разным полюсам, по разным материкам, между нами вставали воды, города, памятники, школы, музеи, корабли, цветущие сады, могилы, джазовые оркестры, галереи, поля, океаны, моря и реки. Ниточка натягивалась, натягивалась, потом совсем натянулась и порвалась.

Внезапно он легко, как кошка, перепрыгнул барьер и протолкался сквозь толпу ко мне. Серебряная цепочка скользнула по моим волосам, ключик рыбкой юркнул за ворот растянутой майки и улегся между грудей.

— Эй! — предостерегающе крикнул охранник.

— Ты приедешь? — спросила я одними губами. — Да?..

— Нет, — он покачал головой, повернулся и скрылся в толпе, заполнявшей аэропорт Техаса. Чужие спины и плечи скрыли его от меня, и мне стало нечем дышать и незачем жить.

— Вера!..

Я оглянулась, смаргивая слезы. Из очереди, движущейся к соседнему выходу, на меня смотрело незнакомое лицо со страшными черными синяками вокруг заплывших глаз. Повязка на голове мешала увидеть волосы, лицо было чужим, опухшим и неприятным, с разбитыми губами, но голос показался мне смутно знакомым.

— Вера… Вера! Это я! Ты жива! Вера!..

— Жека! — пронзительно закричала Нэнси и рванулась к разделительному заборчику, потом оглянулась, подпрыгнула, замахала рукой: — Иван!.. Жека тут! Жека жив!.. Мамочка моя дорогая, он жив!.. Господи, он жив!

Иван махал нам, силясь рассмотреть Жеку через головы толпы, и улыбался широко и радостно, как до потопа.

— Жека, — сказала я, прижимась к барьеру. — Какой же ты молодец, что живой… Какое же это счастье, что ты живой!.. Как ты?..

— Меня дверью… — он торопился рассказать, отталкивая чужие локти и плечи, точно так же, как и мы, уносимый движущейся очередью. — Я даже не помню, как вынырнул… голова разбита… кровь… один там черный меня подобрал, на лодке… Помнишь бармена? Малик… Перевязал… хороший мужик. Он на своей лодке плавал, сам, добровольно, питьевую воду развозил, с крыш людей снимал… Вера, вас куда? В Филадельфию? А меня в Нью-Йорк, и оттуда уже домой. Скажи свой телефон, Вера!..

Я назвала цифры, и он несколько раз повторил номер, запоминая.

— Вера! Я тебе позвоню… Я тебя обязательно найду! А ты Глеба не видела? Глеба… не видела? Он с вами?..

Нас вынесло на поле, и я вздохнула с облегчением от того, что мне не нужно ничего говорить ему про Глеба. Я больше не видела Жеку в толпе, но все еще слышала его голос: «Вера!.. Я позвоню!.. Завтра же! Вера!»

Мы с Нэнси поднялись в самолет, и я, пробравшись в конец ряда сидений, к иллюминатору, долго бездумно смотрела на уходящий вниз Техас, постепенно превращающийся в карту, потом на облака, потом закрыла глаза и до самой Филадельфии видела только Антона, как он говорит мне «нет» — и поворачивается спиной, и уходит, уходит, скрывается в толпе. Я сунула руку за ворот, достала ключик и зажала его в кулаке.

— Дура ты, Вера, — сказала Нэнси, вздыхая. — Такой парень этот Жека. Лапочка. Загляденье. Надо же — выжил. Выплыл. Настоящий мужик.

Я промолчала. Я очень хорошо знала, что такое «настоящий мужик». Настоящим мужиком был, например, мой отец.

Жека был хороший парень. Красавчик, гитарист, чья-то безумная любовь, гордость родителей. И то, что он остался жив, было справедливо и прекрасно. Но в нашем неправедном мире «настоящий мужик» был худой мальчишка, ныряющий в затопленный подвал за тонущим соперником; несущий, балансируя на шаткой доске, питьевую воду сумасшедшему ублюдку с ружьем; вытаскивающий из кишащей змеями и заразой отравленной воды труп товарища; ломающий ударом ладони шею бандиту и говорящий «нет» женщине, которая его любит.

— Ураган Рита, приближающийся к побережью США, достиг четвертой степени силы.

Эксперты опасаются, что ураган будет усиливаться и к концу недели обрушится на Техас. По прогнозам властей штата, стихийное бедствие затронет около 5,2 миллиона человек, а примерно шесть тысяч домов будут разрушены. Метеорологи предсказывают, что на юго-востоке штата ураганный ветер будет дуть непрерывно на протяжении шестнадцати часов…

Я сидела в пиццерии и смотрела на экран подвесного телевизора, слушая, как холеный, причесанный волосок к волоску комментатор рассказывает последние новости.

— У тебя пицца стынет.

Я подняла голову — Нэнси с Иваном стояли возле моего столика, их глаза тоже были прикованы к экрану, но Нэнси, тем не менее, не глядя, протянула руку и схватила мой кусок с бумажной тарелки.

— Отвратительная тут пицца, — сообщила она с набитым ртом. — А Техас, судя по всему, эта Рита разрушит до основания. Жалко. Помнишь бабульку в приюте для наркоманов? «Деточка, надо поесть…». У них еще там такой смешной баннер висел на стене в коридоре: «We'd love to introduce you to our best friend, Jesus Christ». Бест френд, надо же! Рехнуться можно.

— Может, пронесет как-нибудь, — с сомнением сказал Иван. — Впрочем, народ эвакуируют. Я представляю, что там сейчас творится, с этой эвакуацией… Хорошо, что Тошка успел оттуда убраться. — Иван кинул на меня острый взгляд: — Он тебе не звонил?

— Нет, — я покачала головой.

— С тех самых пор? Вообще ни разу?

— Нет.

— И не писал?

— Откуда у него адрес…

— Иван, что ты к ней пристал, — одернула его Нэнси. Она доела мою пиццу и поцеловала меня в щеку розовыми губами, измазанными в кетчупе. — Мы, кстати, по дороге сюда заехали в мэрию и расписались. Свидетелем позвали какого-то придурка с улицы. Он рекламки раздавал: «Чизус лавз ю». Так что можешь нас поздравлять, носить на руках и осыпать ценными подарками — мы теперь муж и жена. По этому случаю мы сейчас все дружно едем домой и напьемся, наконец, по-человечески!

Не могу сказать, что новость, сообщенная таким будничным тоном, меня потрясла — в общем, к этому все шло, — но все-таки скоропалительность женитьбы наводила на определенные размышления. Я внимательно посмотрела на подругу и проницательно спросила: