Источником служила родительская семья — мама и папа, которые поженились, когда Витькам было по пять лет. Мама неустанно внушала им мысль, что рассчитывать они могут только друг на друга, более никому доверять нельзя. Использовать остальное население земного шара в собственных интересах так же естественно, как пользоваться услугами сантехника или парикмахера. Папа выработал у них качества бойцовских собак — челюсти должны быть железные, зубы острые, добычу из пасти не выпускать, остальных щенков держать в страхе. Считаешь, что учительница несправедливо поставила тебе тройку? Устрой ей кошмарную жизнь, чтобы знала, как тройками разбрасываться. Девочка отказала? Опозорь ее. Не можете с одноклассниками справиться? Подловите их по одному и разделайте под орех. Вас должны уважать, то есть бояться.

В детстве и отрочестве с братьями Полищук учителя и одноклассники предпочитали не связываться — этих бультерьеров, коль уцепятся, можно было оторвать только вместе с плотью. Витьки рано почувствовали власть над окружающими, кураж вседозволенности и удовольствие от унижения слабых.

Жизненные идеалы и модели в семье формулировались четко. Жить надо по высшему стандарту. Точка.

Папа служил образцом. Он работал в министерстве внешней торговли и декларируемое «прежде думай о Родине, а потом о себе» осуществлял с точностью до наоборот. Когда мальчики закончили престижный вуз и выбрали в качестве поприща рекламный бизнес, папа обеспечил им начальный капитал.

В годы становления «Имиджа плюс» через его кабинеты прошло огромное количество народа. В месяц на работу принимали по двадцать человек на должность менеджера по рекламе, а увольнялось восемнадцать. Люди мотыльками летели на высокую зарплату и возможность освоить новую профессию. От них требовалось сделать не менее пятидесяти телефонных звонков в день и столько же прайс-листов разослать по факсу. Цель — найти рекламодателей для издаваемого Витьками толстого глянцевого журнала о жизни звезд кино и шоу-бизнеса или получить заветное — заказ на комплексную рекламную кампанию какого-нибудь продукта. За это полагался процент от сделки — сумма, равнявшаяся стоимости отечественного автомобиля.

Рабочий день имел начало, но не имел окончания. Витьки не церемонились с подчиненными. Начальственный крик и площадная ругань были стилем их общения. Предоставив менеджеру стол, стул и телефон-факс, братья считали себя благодетелями и растратчиками. Зарплату давали нерегулярно и в размере, сильно пострадавшем от штрафов. За опоздание — штраф, за перекур — штраф, за невыполненную норму звонков — штраф, за отсутствие по болезни — штраф.

Большинство уносили ноги, не дождавшись никаких выплат. Тем, кто сломался на третий, четвертый месяц, прямым ходом следовало отправиться к невропатологу.

Помимо менеджеров в фирме работали верстальщики, дизайнеры, журналисты и редакторы. Хозяева и к ним относились как к рабам.

Витьки одними из первых занялись рекламным бизнесом и застолбили несколько золотоносных участков. Путем естественного отбора в фирме сформировался коллектив жестких и безжалостных пираний, под стать владельцам-акулам. Поставить подножку, увести клиента, украсть идею, наушничать хозяевам в «Имидже плюс» было нормой.

Зина, ничего не подозревая, шла в змеиное гнездо. Поли-щуки слыли крепкими профессионалами.

Что творилась за стенами фирмы, заказчиков не интересовало.

* * *

Петров сидел на лавочке у нотариальной конторы, смотрел на закатное пунцово-красное солнце, запутавшееся в листве деревьев. Воробьи, громко чирикая, дрались за горбушку на пыльной тропинке. Кошмарные переживания последних суток медленно отступали, будущее представлялось смутно.

Голова была ясной, но состояние почти астральным: будто выпал из пространства и времени, завис в мгновениях между «до» и «после». Очевидно, это называется обретением жизни, или вторым рождением, или эйфорией свободы.

Прилетела ворона и отобрала у воробьев хлеб. На скамейку рядом с Петровым сел бомж, брякнул на землю авоську с пустыми бутылками. Нет, не бомж — от него не воняет, просто старый пропойца. Такие все на одно лицо — опухшее, землистого цвета, с непроходимой мутью в глазах.

— Мужик! — позвал Петров. — Далеко отсюда до Новосибирска?

Он уже знал, по штампу нотариуса, что находится в городе Дмитровске Новосибирской области.

— Четыреста кэмэ.

— А до Омска?

— Сто пятьдесят.

— Автобусы ходят?

— Давно отменили. Сам-то откуда?

— От верблюда.

— Ясно, — не обиделся алкаш. — Наши морду тебе расквасили?

— Оступился. У вас больница есть?

— Вестимо.

— Проводишь? Я тебе заплачу. Ногу поранил.

Услышав о деньгах, алкаш радостно подхватился:

— Тут триста метров, пошли! Меня Васей зовут.

— А меня Петей. Дай на тебя опереться.

Под без малого стокилограммовой массой Петрова Вася едва не свалился, пришлось найти палку. Они медленно брели по пустынным улицам сонного городишки — миллионер обнимал за шею опустившегося алкоголика.

Одноэтажное отштукатуренное здание больницы каждый год белили снаружи, внутри не ремонтировали лет тридцать. Врач, пожилой дядька с прокуренными усами, в кабинет Петрова не пригласил. Осматривал в коридоре, велел снять штаны. Процедура далась Петрову с трудом — морщась от боли, с помощью Васи он стянул ставшую тесной штанину джинсов с больной ноги. Колено раздуло до размеров арбуза средней величины, а цветом оно напоминало недозревший чернослив.

— Ушиб, — констатировал врач, — возможно, раздроблена коленная чашечка. Согнуть можешь? Нет? Наверняка раздроблена. Но у нас рентгена нет. Травматолога и хирурга тоже, кстати, нет. Положить тебя в палату бессмысленно. Анальгин с аспирином можешь дома пить. И компрессы делать.

— С мочой хорошо помогает, — подал голос Вася.

— С мочой, капустным листом, водкой, — кивнул врач. — Или мазь накладывать, какая в аптеке отыщется. Деньги есть, чтобы в область поехать и там показаться?

— Он не местный, — снова встрял Вася.

Врач расценил его заявление как «денег нет».

— Само тоже пройдет, — равнодушно бросил он, — только гнуться нога не будет.

Петров привык, что его драгоценное здоровье в редкие визиты к медикам становилось предметом трепетной и благоговейной заботы. А тут — анальгин, «гнуться не будет». Бесплатная медицина: лечиться даром — даром лечиться.

— Напишите мне бумагу, — попросил он, — как это называется? Освидетельствование?

— Зачем? — удивился врач и сам ответил: — Для больничного листа? Хорошо. Давай паспорт.

— Он у нотариуса, — соврал Петров.

Для убедительности назвал имя, отчество и фамилию нотариуса. Все его документы и вещи забрал Тренер.

Выписывая заключение, врач злорадно перечислил следы ушибов и гематому на лице. Петров был этому только рад — на бумажке стояла та же дата, что и на подписанном утром договоре. Потапыч и Ровенский вряд ли дадут ход договору, но береженого Бог бережет.

— Семеныч, — обратился к врачу Василий, — дай мужику костыли, он же передвигаться неспособный.

— Как это «дай»? — ухмыльнулся врач. — Костыли казенные.

— Я заплачу, — быстро сказал Петров и мысленно поблагодарил алкаша за подсказку, — пятьдесят рублей.

Суммы, которыми теперь оперировал Петров, упали на несколько порядков. Тренер оставил ему триста рублей — не разгуляешься.

Сошлись на ста рублях, и костыли перешли в аренду на несколько дней под Васино честное слово.

Доктор слову алкаша не верил, но костыли были давно списаны, как и большая часть ценного и малоценного здешнего имущества. Новое оборудование никто поставлять в больницу не собирался.

— Теперь куда? — за воротами больницы спросил Вася Петрова, приноравливающегося к новому способу передвижения.

— Ты один живешь?

— У меня хочешь переночевать? Валяй. Только это… — замялся Вася.

— Через магазин, — согласно кивнул Петров. — И поесть купи, я двое суток без маковой росинки.

* * *

Он стоял, тяжело опираясь на костыли, рядом с магазином. Вася делал закупки.

«Здесь нельзя жить, — думал Петров, оглядывая город Дмитровск, — нельзя работать, болеть. Здесь можно только умирать». О том, что народ в глубинке живет тяжело, бедно, плохо, Петров сотни раз читал в газетах. Но, увидев своими глазами трущобы XIX века, почувствовав на собственной шкуре равнодушие уставших бороться с жизнью интеллигентов, Петров поблагодарил судьбу, что она забросила его в столицу, понял, почему в провинции не любят москвичей. Если бы Петров был дмитровцем, он бы выбрал участь Васи — забыться лучше, чем равнодушно толочь тухлую воду в ступе.

Из-за угла выпорхнула стайка девушек. Они о чем-то спорили — весело, чуть надрывно и манерно, излишне громко, как спорят девушки только в юности, на людях и по пустякам. Одеты они были не хуже москвичек, их стройные, упругие бедра обтягивали узенькие юбки, тугие джинсы. Коротенькие маечки оставляли открытыми часть живота с соблазнительными впадинками пупков.

Юности и молодости не было дела до мегаполисов и провинции. Ее бурные гормоны заявляли о себе выставленными напоказ совратительно прекрасными ножками.

Девушки примирили Петрова с Дмитровском. Он давно не заглядывался на отроковиц. Но сейчас, нищий, покалеченный, небритый, бездомный, он вдруг подумал: хорошо бы одной из них вскружить голову.

Петров расхохотался. Он смеялся над собой, над своим желанием, тешившим его мужское эго, над нелепостью собственного положения, над Зинкой, которая, дура, утратила бдительность и не подозревает, какие соки бродят в муже, над недоумками бандитами, которых он провел, над детьми, которые принимают всерьез его письма про тюленей…

— Петь, ты не припадочный? — спросил алкаш Вася, выйдя из магазина. — Чего тебя корежит?

— Анекдот вспомнил — Петров вытер слезы безумия и облегчения, пролившиеся из глаз. — Пошли. Далеко твой дом?

— Рядом.

В Дмитровске все было рядом.

Вася жил в одноэтажном деревянном бараке.

Небольшой тамбур, несколько скрипучих ступеней вверх и дверь, за которой начинался длинный коридор с десятком дверей по обеим сторонам. Они прошли мимо общей кухни с газовыми плитами. На запах дешевой столовки желудок Петрова отозвался голодным спазмом.

Апартаменты Васи не запирались по причине того, что воровать у него было нечего, он все давно пропил, даже розетки и выключатели. Мебель — колченогий стул, драную раскладушку и ящик от овощей, заменявший стол, — алкаш притащил с помойки.

— Со всеми удобствами, — хвастался Вася.

Он показал туалет размером с телефонную кабину и ржавую раковину с единственным краном холодной воды за фанерной загородкой. Комната — десятиметровый чулан — имела не по-сибирски большое окно. Треснувшие стекла держались благодаря наклеенным на них газетам.

— Шикарно живешь, — с усмешкой похвалил Петров.

— А то! — гордо подтвердил Вася. — Я аккуратный, не засранец какой. Вот вилку каждый день споласкиваю и мусор заметаю.

О том, что нужно хотя бы иногда мыть унитаз и раковину, Вася не подозревал. Сейчас он накрывал на стол и делился выпавшей удачей: в магазине попались самая дешевая чайная колбаса и портвейн. Обычно их сметают с прилавка в мгновение. Еще он купил ванильных пряников каменной крепости, банку килек в томате, черную труху, именовавшуюся чаем третьего сорта, и хлеб.

Как гостю, Петрову было предоставлено право первым воспользоваться единственной вилкой. Он честно оставил половину килек хозяину. Стакан отвратительного портвейна, ломоть хлеба, колбасу с подозрительным зеленым налетом Петров проглотил быстро и жадно. Звериный голод сменился хмельной тупой усталостью.

— Вася, я отдохну?

— Ложись на раскладушку, — великодушно предложил Вася.

Подушки и матраса не было, но Петров этого не заметил. Он заснул с налету, провалившись в скрипучую раскладушку как в гамак, и не почувствовал, что стукнулся спиной об пол. Вася укрыл его драным женским пальто, сам устроился рядом на полу, подстелив старую шинель, положив под голову несколько свитеров.

Люди жалуются, что плохо живут. А сами выбрасывают на помойку хорошие вещи.

* * *

Утром Петрова ждал сюрприз. У Васи был телефон! Феномен объяснялся просто: дочь Васи работала телефонисткой. Она изредка звонила отцу и спрашивала:

— Не помер еще, скотина?

— Нет, доченька, — отвечал Вася, — потерпи.

В сущности, он был безобидным и сердечным человеком.