— Запев-то какой был? — поднял на меня глаза Игорь. — Цитирую: «Потребуется много усилий». Четверть оклада не хрюк поросячий. Может, со своими веревками приходить?


Это из старого советского анекдота, мне Максим рассказывал. Социологи решили проверить уровень терпимости трудового коллектива. Уменьшили зарплату на половину — все проглотили, срезали еще на треть, потом вовсе ликвидировали оклады — народ смиренно вкалывает. Рабочий день сделали двадцатичасовым — ходят на производство как миленькие. Наконец сказали: завтра всех будем вешать. Тут тянется рука, вопрос: «Со своими веревками приходить?»

В наше время этот анекдот трансформировался в менеджерскую мудрость — пока народ не думает о веревках, надо закручивать гайки.


— Идея с веревками греет мое сердце, — усмехнулась я. — На самом деле имела в виду только: не сбавляйте оборотов, друзья! Вы заслужили поощрение, которого я добилась, — не удержалась-таки от похвальбы. — Но если вам деньги не нужны…

— Нужны!

— Очень!

— Здорово!

— Класс!

Они вопили как резаные, вскочили, сдвинули фужеры, которые издавали не хрустальный звон, а пластиково-равно-душный стук. Но это никого не смутило и даже вызвало чей-то призыв: «Качать Лиду!»

— Нет! Все по местам! — испугалась я. — Не прикасайтесь ко мне! Выпили! «Ура!» — дружно.

Как они кричали! В соседних офисах подумали… Подумали, что им серьезно прибавили зарплату…

Останься еще на час, я услышала бы тосты за мое здоровье, за мои организаторские способности, за мои руководящие качества И эти слова были бы столь же искренни, как мои восхваления каждого в главном тосте.

Тут нет лукавства, притворства или хитрой политики. По большому счету, нет и вранья.


Максим говорит: у нас суровая культура общения и мало поводов сказать человеку добрые слова, которые он заслуживает. Без повода хвалебные речи воспринимаются нами чистым лукавством. Так мы устроены благодаря суровой отечественной истории. А всякий достойный человек заслуживает услышать оценку более высокую, чем заработал. Это как путевка в дальнейшую праведную жизнь: меня считают добрым — буду творить добро; называют умным — стану напрягать мозги. Поводов для комплиментов раз-два и обчелся: день рождения (лучше — юбилей) и Новый год.

Конечно, лучше всего говорят о человеке, когда его закопали или сожгли — на его поминках. Только он не слышит. Поэтому не стесняйся, призывал Макс, в отведенные нашими традициями моменты воздать по существующим и гипотетическим заслугам. Мы традиционно боимся громких слов, превосходных степеней и чрезмерного возвеличивания. Того, кто ругает, считаем умным, а кто хвалит, тот якобы глуповат. Но тлетворное влияние Запада, где норма — дежурная улыбка и ритуальная вежливость, — заметно ощущается. Доброе слово, учил Макс, не лицемерие, а души прекрасные порывы.

Следуя заветам мужа, в Новый год и дни рождения сотрудников я давала волю лучшей стороне своей души, произносила тосты один хвалебнее другого. А в обычные дни от меня доброго слова не дождешься. Скупая положительная оценка — не большее. Мне платили тем же. Если бы кто-то из ребят вздумал петь мне дифирамбы вне отведенного времени, я расценила бы это как наглую лесть. Зато как только не превозносили мои выдающиеся качества во время застолий.


В этом году хвалебных тостов я не услышала, кулинарных произведений не отпробовала. Ссылаясь на срочные обстоятельства, ушла из-за стола, а потом уехала из конторы. Хотя податься мне было некуда. Даром, что приятелей — навалом. Нынче они, предновогодне возбужденные, отдарившиеся и получившие служебные подарки, в предвкушении домашних сюрпризов, которые сотворят сами или получат, мне не компания. У них пир, а у меня — чума.

Самое отвратительное — предвкушение одинокой встречи Нового года. Любимый праздник станет жирной точкой краха моей судьбы. Есть два места, в которых я не прочь оказаться — Испания, где сын отдыхает, и родной дом, где мама.

И в том, и в другом варианте придется врать, почему праздную без Максима. Правду говорить у меня еще смелости не набиралось. Да и не получилось уехать. Достать билеты на самолет в Испанию на последние числа декабря могли, наверное, только члены правительства. А как добираться до местечка, где отдыхают Гошка с бабушкой и дедушкой?

Мама, когда я позвонила двадцать шестого, сказала, что поддалась уговорам своей подруги отмечать встречу Нового года в Суздале. А третьего января приедет в Москву. «Надеюсь, — спросила мама, — Гоша уже вернется из заграничного вояжа?»

Как ни была моя мама совершенна, все-таки ревновала внука к моей свекрови — к «той бабушке», с которой Гошка чаще общался.

Тупик.

Впервые в доме не наряжена елка и праздником не пахнет.

Тетя Даша в новом, купленном мною костюмчике будет встречать Новый год с Виктором Петровичем и его сестрой. Хотя сестре жениха восемьдесят три года, и если не отвести ее вовремя в туалет, то сестрица надует в трусы, тетушка нервничает и собирается — расточительство какое! — отправиться в парикмахерскую, а не использовать реликтовые бигуди.

Для Майки, определенно, празднование Нового года — своя череда приятных волнений. Саша, его мама, Сашин сын или двоюродные братья-сестры — где, как не за новогодним столом, всем им сдружиться.

Надо отдать должное моей подруге. Звонила каждый день и после ставших традиционными: «Саша говорит…» — интересовалась:

— Где Новый год встречаешь?

— Дома, естественно. С Максимом.

— Конечно. А с нами не хочешь… не хотите?

— Спасибо, но тебе самое время цементировать родственные связи.

Другой вариант сочиняю:

— Едем с Максом в загородный особняк его начальника Соберется цвет общества, который будет развлекать эстрадная звезда.

— Звезда? — переспрашивает Майка.

— Прости, отключаюсь, важный звонок.

Назавтра другая ложь:

— Моя мама в Суздаль отправилась, мы с Максом нагрянем, устроим ей новогодний сюрприз.

— Так далеко сюрприз? — удивлялась Майка.

Каждый день я выдавала новую версию, и Майку даже не насторожило их обилие.

За пять предновогодних дней она мне надоела. Счастливые тембры ее голоска только в память о нашей славной и бесшабашной юности не позволяли мне отрезать: «Оставь меня в покое! Счастлива? И радуйся! Перестань звонить и вынуждать меня врать. Знаю: откроется правда — бросишься соболезновать, выручать. Спасибо, не надо!»

Мне и в самом деле не помогло бы участие любимой подруги. Потому что нужно быть последней эгоисткой, чтобы лишить подругу личных радостей в угоду твоим горестям.

Глава 12

Стекловата

Тридцатое и тридцать первое я провела на диване перед телевизором. Приказала себе звонить Гошке не чаще чем через три часа, постоянно смотрела на часы, стрелки едва тащились, не выдерживая, сокращала условленный срок на десять — пятнадцать минут. Чтобы как-то оправдать свою назойливость, предложила Гошке играть в загадки. Я загадываю, через три часа звоню, он говорит отгадку. После обеда тридцать первого Гошка решительно воспротивился:

— Мне надоели твои загадки, все равно их дедушка отгадывает. Хочу в свои игры играть. А бабушка говорит, что ты ее контрактируешь.

— Ничего подобного, никого я не контролирую. Просто скучаю без тебя. Ты меня любишь, сыночек?

— Люблю, но не звони до завтра.

Сын своего отца.

Телевизор я смотрела, потому что в нем мелькали картинки и звучала музыка. В иное время, в ином состоянии меня стошнило бы от одних и тех же лиц на всех каналах, от бесконечных переодеваний мужчин в женщин, от потока пошлых реприз. Моя мама называет развлекательные передачи на телевидении принудительным юмором. И артисты вроде бы талантливые, и стараются, но вульгарностью отдает почти каждый номер. Дурной вкус, шутки ниже талии, кривляния — и так из года в год. Их ругают в прессе, издеваются в Интернете, плюются, а они знай себе принудительно шутят. Заговор, не иначе. Но заговор должен быть против кого-то и ради чего-то. Может, американская разведка сочиняет тексты нашим юмористам?

СССР разрушили, а теперь у них задача превратить россиян в олигофренов?

Известно, что телевидение служит потаканию желаниям зевак и лежебок, эксплуатации ротозейства. Но я не относилась ни к одному из этих типов. Вообще ни к какому не относилась. В моей голове начался процесс распада и образования вакуума. Конечно, знаю, что вакуум — это пустота. Но моя пустота была плотно забита, утрамбована стекловатой. Конечно, можно было бы вырвать себя из ступора с помощью физической активности. Например, затеять генеральную уборку в квартире. Но было уже лень. Момент, когда суета помогает справиться со стрессом, был упущен.

Единственное, на что меня хватило, разыскать давний листочек — шутливый «брачный договор», который много лет назад подсунул мне Макс.


Лидия Евгеньевна Красная (далее — «невеста») выходит замуж за Полякова Максима Георгиевича (далее — «жених»), руководствуясь следующими аргументами.

П.1 Главное качество жениха — скромность. Он всегда помнит, что

п.1.1 хорош собой;

п.1.2 умен;

п.1.3 остроумен;

п.1.4 здоров;

п.1.5 приятен в общении;

п.1.6 чадолюбив;

п.1.7 мало пьет;

п.1.8 много ест;

п.1.9 не храпит;

п.1.10 часто моется;

п.1.11 редко ругается нецензурно.


П.2 Права и обязанности жениха

п.2.1 изредка мыть посуду;

п.2.2 иногда выносить мусорное ведро;

п.2.3 проводить не более получаса в магазинах;

п.2.4. не смотреть сериалы;

п.2.5 не читать дамских романов;

п.2.6 не сморкаться в рукав.


П.3 Права и обязанности невесты

п.3.1 любить жениха;

п.3.2 очень любить жениха;

п.3.3 любить страстно, безумно, горячо;

п.3.4 любить по первому требованию (если позволяют условия уединения)


Не дочитав, я отбросила «Договор». Писанина Макса не вызвала у меня ни слез умиления, ни улыбки. А когда-то скакала, кружилась, хохотала, захлебывалась от счастья. Что спрашивать со студентки! Сейчас через мои руки проходят сотни договоров с пунктами и подпунктами, бюрократическая, хоть и необходимая рутина.

Написать Максу «Договор о расторжении брака»? И каждым пунктом-подпунктом «Как ты мог, бессовестный?!» Нет, лень.


О частном детективе Гаврилове я не вспоминала, хотя именно Иван Николаевич вырвал меня из пучины тупой покорности судьбе.

На звонки я не отвечала. Но когда высветилось на экране сотового телефона: «Вызывает детектив Гаврилов», — на остатках любопытства нажала кнопку «Принять».

— Лидия Евгеньевна? С наступающим!

— Спасибо.

— Извините, может, не вовремя, но работу закончил, могу отчитаться.

— Стоит ли? — спросила равнодушно.

— Лидия Евгеньевна? С вами все в порядке?

— Более чем. В голове стекловата, на сердце камень, осталось вылить на себя ведро цемента, и превращусь в памятник… надгробный.

— Пьете?

— Нет. Это вы, счастливчик, вам водка помогает, у меня после спиртного башка раскалывается. Да и треснула бы, не велика беда, только квартиру жалко, в ней еще сыну жить.

— У вас депрессия, — констатировал Гаврилов.

— Помноженная на хандру, возведенная в степень бесконечности.

Иван Николаевич шумно набрал воздуха, я слышала, ведь у сотовых телефонов отличные микрофоны, и сказал решительно:

— Немедленно ко мне! Адрес, как проехать, помните?

— Зачем? — вяло отозвалась.

— За тем, что сообщу сведения, которые вашу депрессию выдернут с корнем. Приедете? — спросил он требовательно.

И я представила его лицо, поразившее меня своей генетической мужской добротой, а сейчас, после старания говорить с расклеившейся дамочкой, напрягшееся в ожидании ответа.

Что я теряю? У телевизора киснуть или на другой конец Москвы прокатиться?

— Правильно, — согласился Иван Николаевич, точно подслушав мои мысли. — Выбор невелик, но выбор есть. Пока есть выбор, — продолжал он, — проблема только кажется тупиком. Если человек ушел, умер… его нет, как нет моей жены, тогда настоящий тупик. Лидия Евгеньевна, ваш супруг жив и здоров, и я доведу до вашего сведения преинтереснейшие известия. Ну? Поднялась и двинула? — перешел он на «ты».

— Ладно, ждите, приеду.

Переодеваться, конечно, не стала. На мне были старенькие джинсы, еще студенческие, любимые, с прорехами не искусственными, как модно, а натуральными. Плюс футболка, она же ночная рубашка. Удобно: встала утром, джинсы натянула — не холодно, вечером джинсы сняла — и спать, то есть в бессоннице ворочаться.