— Пошли, чего расселась. Не на руках тебя нести, большая уже.

Инну замутило от мерзкого чувства облегчения: был у тебя чужой вредный ребенок, и ты от него избавилась.

Она шла по дорожке, когда позвонил Борис.

— Как там Ксюха? — спросил он, забыв поздороваться.

— Плохо, Боря, — вынуждена была признаться Инна. — Ее забрали в больницу, что-то с животиком.

Борис молчал несколько секунд, Инна только представить могла, что творилось у него на душе. И не нашла ничего лучше, как оправдываться, мол, они с мамой старались как могли, но врач «неотложки»…

— Я буду завтра днем, — сказал Борис и отключился.

«Нас винит, — подумала Инна. — Пусть во всех смертных грехах винит, только бы Ксюша выздоровела».

Утром Инна примчалась в больницу ни свет ни заря. Ждала долго: пока врачебный обход закончится, пока медики свои дела сделают. Доктор вышел к ней около полудня.

Непроницаемое лицо, ни грана сентиментальности. Игнат Владимирович сказал, что подозревает у Ксюши обострение гастрита, предъязвенную стадию.

— Как? — воскликнула Инна. — Разве у детей бывает гастрит и язва?

— Полное отделение, десять палат, — махнул в сторону коридора Игнат Владимирович. — Мамочка, вы прежде обращались к врачам, есть медицинская карта?

Инна уже знала, что в больнице принято родительниц маленьких пациентов называть мамочками. Пришлось объяснить, что Ксюше она не мамочка, что медицинские документы отсутствуют.

Доктор скривился, но не удивился, всякого, очевидно, повидал.

Он собрался уходить, но Инна схватила его за рукав белого халата. От волнения она не могла вспомнить, как называется процедура исследования желудка.

— Скажите, а Ксюше будут… шланги, трубки… во внутрь толкать…

— Да, гастроскопию мы сделаем завтра.

— Но девочка не выдержит! — У Инны брызнули давно копившиеся слезы. — Пожалуйста, не надо!

Несколько лет назад Инне делали гастроскопию. Воспоминание из кошмарных, для ребенка подобная манипуляция вовсе чудовищна.

— Успокойтесь, выдержит, — привычный к слезам мамочек Игнат Владимирович отцепил Иннины пальцы.

— Я могу навестить Ксюшу? — с трудом взяла себя в руки Инна.

— Нет, — отрезал доктор. — Посещения родственников в нашем отделении не практикуются. И передач не нужно, ребенок на специальной диете. Книжки, игрушки — пожалуйста, но в разумных количествах.

— Но почему запрещены посещения? Это ведь больница, а не концлагерь.

— Потому что дети должны привыкнуть к тому, что здесь они лечатся, что нужно потерпеть. Все терпят, и она сможет. А визиты мамочек выбивают ребенка из колеи.

— Да я сама психолог, — вдруг заявила Инна.

— Психологи тоже плачут. Всего доброго! — попрощался врач.

Инна еще несколько часов бродила по больничному парку, ждала Бориса. Он приехал около пяти. К этому времени Инна столько передумала, переварила, перемучалась, что обрушила на Бориса водопад упреков.

— Твоя бывшая жена не свинка морская, а детоубийца! И няни тоже гадины. Кормить ребенка чипсами, поить колой! Они сорвали Ксюше желудок. Язва у пятилетней малышки! Что это, как не подлость? Куда ты смотрел? Ты отец или хвост собачий? За бизнесом дочь не видел. Денег тебе мало? Какие деньги, когда маленькая страдает! Ты хоть отдаешь себе отчет, какая у ребенка сейчас трагедия? Мало того, что вырвали из родного дома, увезли неизвестно куда, к посторонним людям, так еще и животик сильно болит. Ксюша мучается, а ты… ты…

Инна замолкла, не подобрав слова и разглядев лицо Бориса. Клеймить его безжалостно. Серый от горя, Борис пребывал в состоянии ступора, который прямо ведет к инфаркту сердца, если не заставить человека действовать, не показать ему путь выхода из жизненного тупика. Причем заставить подчас требуется насильно.

— Боря! Смотри на меня!

Он с трудом сфокусировал взгляд на Инне.

— Соберись! — потребовала Инна.

Бесполезно. Борис смотрел на нее, но не видел. Стоит на месте, но кажется — проваливается в черную бездну отчаяния.

Инна размахнулась и влепила Борису пощечину. Он дернулся, точно опомнившись. Инна ударила по другой щеке.

— Ты чего руки распускаешь, сдурела?

Возмутился, уже хорошо.

— У нас с тобой варианты, — Инна не обратила внимания на вопрос, — первый: давай поплачем над собственными ошибками, второй: начнем действовать во благо твоей дочери. Честно говоря, я уже нарыдалась. Но если тебе нужно слезу пустить, готова подождать.

— Второй вариант.

— Ты сейчас собираешь в кучку свою мужскую волю и отцовскую любовь. И действуешь. Идешь в больницу. Лечащего врача зовут Колесников Игнат Владимирович. Договариваешься, чтобы Ксюшу положили в отдельную палату вместе со мной. Понял? Если Колесников откажет, а он крепкий орешек, топаешь к главному врачу, подключаешь губернатора, президента России, генерального секретаря ООН, бандитов, киллеров — кого угодно. Ксюшу нельзя оставлять одну. Теория тюремной изоляции больных детей — для статистического большинства госпитализированных малышей, но не для твоей дочери. Ее капризы, ах, я не сразу поняла, — это крик о помощи, а не выкрутасы избалованной девицы. Или не только выкрутасы. Каждому растению требуется вода, но одному капля в месяц, другому — ежедневный полив.

— При чем тут растения?

— Для сравнения, остолоп! Вода — это внимание, опека, выражаясь образно.

— Выражайся конкретно.

— Конкретно: твоей дочери будет очень-очень трудно в больнице, тем более с процедурами… такими анализами… о них я лучше промолчу…

— Ты трещишь безостановочно.

— Намолчалась, напередумывалась, я тут с семи утра, взорвусь, если не выскажусь.

— Валяй.

— Про что я говорила?

— Про растения.

— При чем тут… А, да! Как некоторым цветам нужен постоянный полив, так Ксюше необходимо присутствие человека, который ее опекает.

— Я готов.

— Бросишь работу? — вредно усмехнувшись, спросила Инна. — Двадцать четыре часа будешь находиться в палате с больной девочкой. Кормить ее, переодевать, укладывать спать, терпеть постоянные жалобы?

Борис шумно выдохнул, дернул себя за ухо, беззвучно — губами — выругался, посмотрел на небо, на землю, с силой ударил по валявшейся рядом жестяной банке.

— Буду, если надо.

— Похвально, молодец! — оценила Инна. — Но есть одно маленькое «но».

— Какое?

— Я справлюсь лучше тебя. Конечно, для укрепления контакта вам не помешало бы тесное общение. С другой стороны, ребенок болен, и его психика, физическое состояние…

— Инка, давай без психологии. Какая из меня нянька? Как из тюленя балерина. Что делать? — по-собачьи тряхнул головой Борис, отгоняя морок беспомощности.

Даже не подумал поблагодарить Инну за готовность подставить плечо. Борису было не до галантности.

— Я тебе уже сказала: Колесников, главврач и далее по списку. Шевели мозгами и конечностями.

— А ты?

— А я иду домой, перекусить и собрать вещи. И чтобы к вечеру была палата для нас с Ксюшей! Или ты… какое животное? Кит, выбросившийся на берег помирать. Стыдно здоровому киту на пляже самоубийством кончать. Почему-то постоянно сравниваем себя то с растениями, то с животными. Человеки! Венцы природы.


Из двух недель, которые Инна с Ксюшей пролежали в больнице, половина срока пришлась на каникулы. Но и за первую неделю пропущенных уроков директор музыкальной школы грозился Инну уволить. На ее место имелось много претендентов. В их городе наблюдалось перепроизводство музыкальных кадров. Родители двоих (из пяти) частных учеников отказались от Инниных услуг. Справедливо: Инна вовремя не предупредила, что занятия отменяются.

Но все это были мелочи по сравнению с тем, как споро шла на поправку Ксюша. Ошибившись при первом знакомстве (с больным животиком), Инна более не допускала промашек. Да и сложные психологические головоломки отсутствовали. Ребенок, как в говорят в народе, был недоласканный. Ксюше требовалось тепло — конкретное тепло человека, женщины, которая оберегает. Поэтому Ксюша не сползала поначалу с Инниных коленей, ластилась, напрашивалась на поглаживания, легко засыпала, когда Инна держала на плечах малышки руку. Она, Ксюша, малютка, заваленная в прошлой жизни нарядами, избалованная до крайности, точно нежный цветок в ледяной глазури, оттаивала в Инниных руках. Но и сама Инна получала какую-то энергию, определения которой не существует, если только не сказать, что на этой энергии живет любовь. У них появился свой мирок, со словечками, историями, сказками, мечтами, размышлениями, догадками, шутками, которые были понятны только им двоим.

Если бы не звучало нелепо, то можно было бы заключить, что девушки влюбились: Инна — в Ксюшу, Ксюша — в Инну. И это влечение совершенно очевидно помогало Ксюше бороться с болезнью, крайне тяжелой. Гастродуоденит, то есть воспаление желудка и двенадцатиперстной кишки — не легкая простуда. Уколы, горькие лекарства Ксюша принимала смиренно, если рядом находилась тетя Инна.

Положительное влияние Инны признал даже Игнат Владимирович, который поначалу в штыки принял требования «новых русских» об отдельной палате. А девчонки и пацаны, что лежат в отделении, чьи родители не могут губернатору позвонить, они другого сорта? Или их гастриты неопасны?

Борис приезжал в больницу каждый день, звонил по пять раз. Борис и умягчил Игната. Какими-то своими мужскими разговорами в ординаторской во время ночных дежурств Колесникова. Инна подозревала, что в ординаторской они выпивали. На вечернем обходе от Игната Владимировича несло алкоголем, заеденным мятной пастилкой.

— Тебе удалось приручить этого медведя, — признала Инна.

— Отличный мужик, — искренне говорил Борис. — Не подозревал, что такие еще встречаются.

— В других кругах вращаешься.

— Верно. Игнат вселяет надежду в человечество. Только вообрази: здоровый бугай, а ни семьи, ни денег, питается магазинными пельменями, в одних джинсах ходит три года. Одна, но пламенная страсть — лечить детвору. Не переносит вида страдающего ребенка, мне признавался: как жалом в сердце. Пока занозу не вытащит, пока ребенок не поправится, места себе не находит.

— Что тщательно скрывает, выступает этаким суровым командором.

— Да. Конечно, достоевщина. Всех не вылечишь, но Игнат прет и прет как бегемот. Уважаю. Плюс, ты понимаешь, к хворой ребятне еще и мамочки с папочками. Одни беснуются, волосья рвут, другие вообще морды не кажут, сплавили ребенка в больницу и довольны. Не поймешь, кто хуже.

— И он всех, гуртом, отсылает подальше. Ходит в маске наш донкихот?

— Защитная реакция. На таком эмоциональном нерве долго не продержишься. Думаю, Игнат сопьется через несколько лет.

— Если не спился в двадцать пять, в тридцать, в тридцать восемь… Сколько Игнату?

— За сорок, наверное.

— Уже не погибнет. А ты, Борька, похоже, ему завидуешь.

— Кто из наших поэтов писал «Люблю отчизну я, но странною любовью…»?

— Лермонтов.

— Вот и я, как Лермонтов, завидую Игнату странной завистью. Отдаю должное, но повторить его подвиг, извините, не способен.

Этот разговор повлиял на Инну. Она стала чаще улыбаться Игнату Владимировичу, шутила, легко подтрунивала над ним самим и язвительно — над нравами-порядками больницы. Инной двигала жалость к доброму Айболиту, Инна пребывала в эйфории любви к Ксюше, чувствовала себя волшебницей, которая дарует малышке счастливое выздоровление. Хотя физически это была нагрузка не из легких: сутки за сутками, с редкими перерывами, почти постоянно в телесном контакте с девочкой, руки отваливались, ноги отекали, гудели. Игнат Владимирович, конечно, тоже не в стороне стоял. И когда он, наконец, впервые улыбнулся в ответ на шутку Инны, она испытала моральное удовлетворение: из настырной дамы со связями ее перевели в достойные личности. Инну не тешили комплименты, которые отпускали ее внешности, но она высоко ценила, если признавали за ней исключительные человеческие качества.

В конце первой недели, когда Ксюше стало полегче, Инна вечерами уезжала домой, с дочерью сидел Борис. В больнице душ не работал, поэтому дома Инна мчалась в ванную, быстро мылась, чтобы как можно больше времени (час-полтора) провести с сыном. Ревность Вани удалось погасить только рассказами о страшных страданиях Ксюши. И шланги ей в рот заталкивают, и уколы постоянно делают, и горько-горькое лекарство заставляют пить, а животик у Ксюши все равно болит, она плачет и плачет.

— Плачет, потому что маленькая и девчонка, — гордо заключил Ваня.

И стал отпускать маму на вечернее дежурство без воплей и обид.

Назвать реакцию Вани жалостью было бы преувеличением. Дети жалости не ведают, поскольку не имеют опыта собственных страданий. Чужие мучения вызывают у них скорее любопытство, поэтому они, например, издеваются над кошкой или отрывают лапки у жучков, крылышки у бабочек.