— Живо садись!

Они кинулись за стол, на котором были рассыпаны карты, монеты, ассигнации. Илья схватил веер карт, сделал озабоченное лицо — и вовремя, потому что в сенях уже сбрасывали сапоги. Через минуту Кузьма босиком зашел на кухню. Желтый свет упал на его лицо, он сощурился. Поглядел на Митро, на Илью. Усмехнувшись, спросил:

— Что это ты, морэ, карты светишь?

Илья, смутившись, заметил, что держит карты картинками наружу. Было очевидно, что Кузьма трезв как стеклышко. Через стол Илья поймал обеспокоенный взгляд Митро. Кузьма, стоя у порога, молча разглядывал их. Затем для чего-то передвинул медную пряжку на поясе, опустил глаза и негромко сказал:

— Дмитрий Трофимыч…

— Ну, чего ты? — откладывая карты, встревоженно отозвался Митро.

— Дмитрий Трофимыч…

— Ну?

— Ухожу я.

Не веря своим ушам, Илья взглянул на него. Кузьма по-прежнему смотрел в пол. На его лице застыло незнакомое жесткое выражение.

Митро поднялся. Глядя в залитое дождем окно, отрывисто проговорил:

— Ты в своем уме или как? Иди проспись, дурак пьяный, у тебя с башкой неладно. Завтра поговорим.

— Я ничего не пил.

Митро искоса посмотрел на него.

— Куда собрался?

Кузьма не отвечал, Митро повысил голос:

— Куда ты поедешь, я спрашиваю?

— В Питер.

Раздался треск — это Илья в сердцах швырнул на стол колоду карт. Но прежде чем он успел открыть рот, раскричался Митро:

— Да ты ошалел, что ли? Валенок безголовый! Кому ты нужен в Питере? Что ты делать там будешь? Не дури, Кузьма! Иди спать!

— Дмитрий Трофимыч, я… — не поднимая глаз, начал Кузьма.

— Да надоел ты мне со своим «Трофимычем»! — заорал Митро. — Говори! Слушаю я тебя!

— Пойми, Митро, здесь мне тоже делать нечего, — медленно произнес Кузьма. — Я ведь тебе тут ни к чему. И хору тоже. Я вам и ране больше мешался, чем нужен был, а теперь ты вовсе с меня толку не получишь. — Кузьма умолк, перевел дыхание, мучительно поморщился. — Знаешь ведь… Знаешь, что без нее, без Данки, нет меня.

— Думаешь, что ты ей там больше сгодишься? — Митро старался говорить спокойно, но Илья видел по его лицу: едва держится.

— Не думаю. Но, видит бог, я без нее тут жить не буду. Плюнь, морэ, ничего не поделаешь.

— Да опомнись, дорогой мой, мужик ты или нет?! — снова взвился Митро. — Не стоит она этого, подстилка топтаная, не стоит, пойми ж ты, дурень! Не век же тебе сохнуть по ней, надо ведь и гордость поиметь, ты же цыган!

Кузьма молчал. До Ильи доносилось его хриплое дыхание. Когда Митро выдохся и, сплюнув, замолчал, Кузьма глухо спросил:

— Какая гордость, Арапо? Ты о чем? На меня-то посмотри… Думаешь, пить брошу? Данку из башки выкину? Да что там тогда останется, в башке-то? У меня эта жизнь уже в печенках сидит, осточертела хуже чесотки… Дай мне хоть подохнуть там… рядом с ней, с Данкой. Я…

Голос Кузьмы вдруг сорвался. С минуту Митро молча, в упор смотрел на него. Затем подошел, тронул за плечо. Кузьма судорожно вздохнул, сел на лавку, уронил голову на стол, прямо в ворох рассыпанных Ильей карт. Митро, глядя в стену, похлопал Кузьму по спине. Вполголоса сказал:

— Да что я тебя — привяжу? Делай как знаешь, чяворо. Может, так и правда лучше будет… Да что ты отворачиваешься, не чужие ведь… Плачь, дурак, не бойся.

Уходил Кузьма на рассвете. Провожали его только Илья и Митро: будить остальных Кузьма не велел. Утро было ясное, прохладное. Над Живодеркой занимался розовый свет, в бледном небе отчетливо обрисовывались кресты церквушки. Тающий серп месяца падал за Садовую, через улицу тянулись едва заметные тени заборов, деревьев. Где-то на Малой Грузинской слышался одинокий голос ранней молочницы: «Малако, малако, утрешнее малако-о-о-о!»

— Арапо, ты Яков Васильичу скажи…

— Без тебя, сукин сын, знаю, что ему сказать. У тебя деньги есть?

— А как же…

— Уж не врал бы на прощанье-то. Держи вот это, на первое время хватит. Держи, не зли меня!

— Верну.

— Эх, Кузьма… — Митро обнял его за плечи. — Ладно, морэ, ступай. Если что — тебя тут всегда ждут.

— Спасибо, Арапо. Век не забуду, сколько ты со мной промучился. Прости уж, не со зла…

— Не за что.

Кузьма повернулся к Илье. Протянул руку.

— Будь здоров, Смоляко. Не поминай лихом. Может, свидимся еще.

— Даст бог. — Илья взглянул в его глаза, и по сердцу полоснуло холодом. С минуту он колебался; затем торопливо заговорил:

— Послушай, Кузьма, вот еще что… Я бывал у Данки-то в Крестовоздвиженском. Она мне родня все-таки… Она про тебя все время добром вспоминала. И это она прикидывалась, что тебя на улице не узнает… Вот.

Кузьма усмехнулся. Повторил:

— Будь здоров, Смоляко. — Повернулся и, не оглядываясь, пошел вниз по Живодерке.

Когда Кузьма скрылся за углом, Митро присел на ступеньки крыльца. Сорвал ветку сирени, протер влажными от ночного дождя листьями лицо. Тихо спросил:

— Зачем ты ему сказал-то это?

— Так… — Илья сел рядом. — Подумал: Данка одна сейчас, ждать ей нечего. Кто знает…

— Может, и так. — Митро посмотрел на пустую улицу. — А она правда его вспоминала?

Илья не ответил. Митро тоже промолчал. А небо все больше светлело, и над розовеющими куполами церкви поднималось солнце.

Глава 16

В середине августа резко похолодало. Над Москвой зависло свинцовое небо, в переулках свистел ветер, то и дело начинал накрапывать мелкий колючий дождик. Купеческие сады в Замоскворечье загорелись шиповником и гроздьями поспевшей калины, клены и липы на Тверской пестрели желтыми листьями, но птицы в густых кронах деревьев уже начинали смолкать. На прохожих появились осенние пальто и теплые салопы. Солнце, холодное и неприветливое, словно нехотя проглядывало временами в разрывах туч, роняло на мокрые мостовые несколько лучей и пряталось вновь.

В день Кирилла и Улиты большой ювелирный магазин на Кузнецком мосту, несмотря на ветреную погоду, был полон. Свет ламп отражался в паркете пола, на котором топтались десятки ног в лаковых ботинках, штиблетах, шевровых сапожках и изящных замшевых туфлях. Бесшумно, как призраки, носились приказчики. Стеклянные витрины, крытые изнутри черным бархатом, являли взглядам покупателей бриллиантовые кольца и колье, запонки на любой вкус, от дешевых сердоликовых и яшмовых до изысканных сапфировых, браслеты и серьги с изумрудами, гранатовые кулоны, малахитовые кубки и прочую роскошь. Пахло паркетной мастикой, тонкими духами. По блестящему полу, путаясь под ногами посетителей, важно расхаживала дымчатая кошка хозяина.

— Пшла вон, нечисть! — шикнул на нее Яшка. Кошка, оскорбленно задрав хвост трубой, не спеша отошла. — Развели зверинец, Порфирий, ей-богу, — сурово сказал Яшка сыну хозяина, стоявшему за прилавком. — Ну, Даша, что выбираешь?

Дашка неуверенно пожала плечами. Пальцы ее теребили изящную золотую цепочку с рубиновым сердечком. Рядом, в открытой витрине, лежали длинные серьги с изумрудными подвесками, кольцо с большим бриллиантом.

Ближе к дверям магазина стояли Гришка и Маргитка. Последняя завистливо поглядывала на цепочку в Дашкиных пальцах.

— Хочешь, я ее тебе куплю? — наклонившись, тихо спросил Гришка.

— Да пошел ты… — отмахнулась она. — Яшка ей жених, а ты мне кто?

Официальное сватовство Яшки состоялось в минувшее воскресенье. Сему событию предшествовали долгие и упорные бои в семье Дмитриевых. Уверенность Яшки в том, что отец с радостью согласится засватать за него дочь Ильи Смолякова, разбилась при первом же разговоре с родителем. Митро и слышать не хотел о слепой невестке. Яшка огорчился, но не сдался и в течение двух недель методично жужжал в уши отцу о том, что он всем сердцем желает жениться на дочери Смоляко. Митро сначала отмахивался, потом сердился, а однажды, не выдержав, заорал:

— Ну что ты с ней делать будешь, дурак? Да, Илья нам родня! Да, семья известная! Девка хороша, согласен, ну и что? Как же ты с ней жить-то будешь, со слепой? Цыган смешить? Сговорились вы все, что ли, с ума меня свести?! Не дури, чяворо! Приспичило жениться — я тебе из Марьиной Рощи любую сосватаю, хоть завтра в церковь потащишь. А про эту и думать забудь!

— Не забуду. — Яшка, впервые в жизни осмелившийся возразить отцу, стоял с побелевшими скулами, но взгляда не отводил. — Я ей слово дал. Не сосватаете мне ее — убежим.

— Что?! — задохнулся Митро, хватаясь за ремень.

— Больше ничего, — заявил Яшка, резво прыгая на подоконник. — А эти, из Марьиной, дуры все до одной.

Митро замахнулся, но Яшка уже выскочил в палисадник. В тот же день он отыскал Маргитку, рассказал ей о случившемся и попросил совета: «Ты же меня в сто раз хитрее, придумай что-нибудь, я ведь Дашке слово дал!» Маргитка, польщенная тем, что брат, с которым они всю жизнь были на ножах, обратился к ней за помощью, пообещала «раскинуть мозгами». Выслушав ее рекомендации, Яшка круто изменил тактику и вечером повалился в ноги матери. Маргитка советовала брату еще и пустить слезу, но этого Яшка, хоть и старался изо всех сил, сделать так и не смог. Отчаянно жалея в душе, что не догадался натереть глаза луковицей, он, однако, сумел взвыть замогильным голосом:

— Ж-ж-жизни себя лишу, ей-богу! Я без Дашки не могу! Не согласится отец — в колодце утоплюсь!

Илона, не слыхавшая ничего подобного от сына за все его неполные шестнадцать лет, перепугалась страшно, кинулась отговаривать Яшку от смертного греха, заверила, что ей самой Дашка очень даже нравится, и пообещала поговорить с отцом.

— Господи, ну и позорище! — часом позже жаловался Яшка сестре. — Думал — со стыда сгорю, когда матери все это говорил. Она чуть не заплакала, бедная!

— Ничего, дорогой мой, теперь все получится! — ликовала Маргитка. — Вот душой своей клянусь, через неделю на вашей свадьбе гулять будем! Хоть Дашка и дура, что за тебя соглашается. Я бы под топором не вышла!

— Раз так, чего же помогать взялась? — обозлился Яшка.

— Да я не для тебя стараюсь, — съязвила сестра. — Для нее, для Дашки. Ей хоть какой-то муж нужен, пусть и дурак распоследний безголо…

Но тут Яшка схватил со стола мухобойку, и Маргитке пришлось спасаться бегством.

Илона взялась за дело основательно и шесть дней без устали проедала супругу мозги, упрекая его в бесчувственности, в нелюбви к единственному сыну, в неумении понять всей выгоды такой женитьбы и, наконец, в черной неблагодарности:

— Между прочим, это его, Смоляко, сестра меня уговорила с тобой из табора сбежать! Так-то ты добро помнишь! Да ты до конца дней должен за Ильи и Варьки здоровье свечи ставить!

— Это в честь чего?! Из-за тебя, что ли, курицы?! — бушевал Митро. — Да пропадите вы все пропадом, делайте, что хотите! Бери за своего сына хоть девку уличную — ему с ней жить, а не мне. Все!

Дверь за ним с грохотом захлопнулась. Когда спустя полчаса обеспокоенная Илона пошла за мужем, она увидела на кухне замечательную картину: Митро сидел за столом, наливал себе водки из графина, откусывал пупырчатый соленый огурец и глубокомысленно бормотал:

— Да и леший с ними совсем, пусть женятся… Девка — красавица, певица хорошая… Рожать-то может, чего еще надо?

Так и вышло, что через три дня после этого разговора гордый, как петух, Яшка повел Дашку на Кузнецкий мост, чтобы с полным правом выбрать ей подарок. Для приличия позвали с собой Маргитку, а вслед за ней напросился и Гришка.

— Ну, так как же, Даша? — в который раз спрашивал Яшка. — Серьги хочешь или кулон? Или и то и другое возьму. Деньги есть, не бойся!

Маргитка молча схватилась за голову, постучала пальцем по лбу. Яшка, так же не говоря ни слова, показал ей кулак. Дашка беспомощно пожала плечами:

— Право, не знаю… Пхэнори, ну, расскажи мне еще раз, какие это серьги?

— Ух, красивые, сил нет! — В голосе Маргитки звучала мировая скорбь. — Я бы такие и на ночь не снимала! Длинные, капельками, блестят так, что глазам больно! Оправа колечками, тоненькая-тоненькая… Стоят ужас сколько!

— Нет, мне не нравится, — решила Дашка. — Хочу вон те сережки.

— С малахитом? — разочарованно спросил Яшка. — Да они же дешевые совсем… Надо мной цыгане смеяться будут!

— Зато мне идет, — уверенно сказала Дашка, на ощупь находя на витрине малахитовые серьги и поднося их к лицу. Зеленый матовый блеск камней в самом деле выгодно оттенял ее смуглую кожу и каштановые волосы. Яшка мучительно наморщил лоб, разрываясь между желанием угодить невесте и страхом осрамиться перед людьми.

— Ну, ладно, как хочешь, — наконец согласился он. — Но вон то кольцо с бриллиантами я тоже для тебя возьму. Не хочешь — не носи, пусть валяется.