Александра Девиль - Оберег волхвов

— Ты даешь слово перед своими воинами?

— Даю. Отпущу, когда доставишь выкуп.

— Ну, тогда прямо сейчас. И помни, ты слово дал. — Клинец быстро вытащил из-за пояса кошель с деньгами и бросил его к ногам Узура. — Здесь 20 гривен серебром. Это высокая цена. На такие деньги сможешь купить десять лошадей.

Узур поднял кошель и, усмехаясь, взвесил его в руке.

— Да, деньги немалые, — сказал он, высыпая в руку несколько серебряных слитков. — Ты, должно быть, из богатой семьи? Твоя родня тебя любит?

— У меня вообще нет семьи, и у моих друзей тоже. Мы бедные монахи. Эти деньги не наши, а нашего монастыря. Мы ехали на гору Святой Афон, чтоб там купить молитвенные книги.

— Монахи? — Узур громко расхохотался. — Ты думаешь, если я половчанин, так не знаю, кто такие монахи? Что ж ты саблей рубишься, людей убиваешь, монах? Ведь ваш христианский Бог запрещает проливать кровь.

— Если для защиты христианских душ — так можно.

— Бросай свое оружие, коль хочешь, чтоб мы твоих дружков отпустили.

— Позволь мне оставить саблю при себе. Это подарок отца.

— Бросай, бросай! Иначе друзей твоих зарежем.

Разбойники тотчас приставили ножи к подбородкам Никифора и Шумилы. Дмитрий понял, что сейчас спорить бесполезно, и, воткнув клинок в землю, отошел на пару шагов назад. Узур довольно хмыкнул и, медленно протянув руку, взялся за рукоять сабли. И вдруг, словно обжегшись, вздрогнул всем телом и, выпучив глаза, уставился на рисунок рукояти. Потом перевел взгляд на Дмитрия, несколько мгновений тяжело и мрачно вглядывался в его лицо и наконец осевшим голосом спросил:

— Ты сын Степана Ловчанина из Клинов?

Дмитрий помолчал, лихорадочно обдумывая ответ. Откуда разбойник узнал об обереге семьи Клинцов? В каких отношениях он был со Степаном? Скорее всего, во враждебных. Вряд ли он хорошо отнесется к сыну своего врага.

Но Узур, не дожидаясь ответа, воскликнул:

— Можешь не говорить, я и так вижу! Ты на него похож, на проклятого Степана. Только глаза и волосы черные, как у матери, у Апак.

— Мою мать звали Анастасия, — возразил Дмитрий.

— Это у русов ее так назвали, когда повесили на шею крест. А у нас имя ей было Апак.

Дмитрий еще не успел сообразить, чем обернется для него столь неожиданное знакомство, как вдруг Узур, повернувшись к своим воинам, приказал:

— Эй, кощеи[36], вяжите всех троих покрепче, особенно этого! — Рука главаря с зажатой в ней плетью потянулась к Дмитрию.

Тотчас на Клинца насело сразу не менее четырех половцев. Отбиваясь от них, он крикнул Узуру:

— Ты же слово дал, что нас отпустишь! Твои воины слышали! Я ведь тебе выкуп заплатил!

— Выкуп? — Узур коротко и злобно рассмеялся. — То серебро, которое оказалось при тебе, — не выкуп. Мы его и так бы взяли вместе с тобой. Вот если из земли русов кто-то привезет за тебя выкуп, — ну, тогда еще подумаю.

— Врешь, я тебе больше не верю! — крикнул Дмитрий, тщетно пытаясь ослабить путы, которыми его стягивали разбойники. — Но запомни: сколько бы ты ни грабил честных людей, это все равно не принесет тебе счастья.

Узур задрожал от ярости и прошелся плетью по плечам Дмитрия и его друзей, повторяя с пеной у рта:

— Нет мне счастья, нет! Отобрали его такие, как твой отец! Но я отплатил им за это! И буду платить! Всем проклятым русам, которые живут в домах, копаются в земле и молятся перед крестом!

Дмитрий, уклоняясь от болезненных ударов плети-камчи, не мог понять, что же кроется в этой неуемной ярости Узура: только ли неприятие кочевником образа жизни оседлого земледельца-христианина или еще что-то другое, личное?..

Связанных друзей вместе с другими пленниками половцы потащили за собой. Дмитрий предполагал, что разбойники направляются в Крым на невольничий торг. Но вскоре, прислушавшись к их разговорам, он понял, что у половцев другие намерения: они собираются, минуя Олешье, выйти прямо к морю, где будут ждать турецкие галеры.

Значит, пленникам была уготована участь более тяжелая, чем на невольничьем рынке в крымских городах, где их все-таки могли купить для домашних и полевых работ, а там всегда остается надежда на побег. Но гребцы, прикованные к веслам турецкой галеры, обычно обретают свободу только после смерти. А смерть, при их каторжном труде, не заставит себя долго ждать…

Переглянувшись с Никифором, Дмитрий догадался, что молодого грека тоже посетили такие же мрачные мысли. Шумило, не понимавший половецкой речи, еще не знал, что грозит пленникам, и шел молча, хмуро глядя себе под ноги.

К концу перехода измученные русичи уже падали с ног от усталости, но плети и окрики кочевников продолжали их подгонять. В какой-то момент Дмитрий поймал на себе цепкий взгляд Узура и с удивлением отметил, что в глазах предводителя разбойников светится не столько злоба, сколько пристальный, жгучий интерес.

На привале под открытым небом пленникам дали воды и бросили по куску сухой лепешки. Эта скудная еда не утолила голод. Дмитрий оперся спиной о дерево, к которому его привязали, и закрыл глаза. Тело налилось каменной усталостью, саднила исполосованная плетью спина. Он подумал, что при таком обращении пленники быстро потеряют силу и крепкие тела здоровых мужчин станут тощими и слабыми. В другое время мысль об этом привела бы в ярость Дмитрия, всегда ценившего свою силу и мужественность. Но сейчас тяжелая, тупая усталость сделала его безразличным ко всему. Ему хотелось только спать, провалиться в глубокий сон без сновидений. Вязкий туман постепенно окутывал его сознание… И вдруг из этого тумана выплыло и отчетливо коснулось его слуха только одно слово: «Анна». Кажется, он сам и произнес это имя, только беззвучно, одними губами. «Анна, Анна…» — снова простучало у него в висках, — и он тут же открыл глаза, встряхнулся, отгоняя тяжелое забытье. Ему вдруг до боли, до отчаяния захотелось жить, сохранить свою силу и-вернуть свободу.

Оглядевшись по сторонам, Дмитрий снова поймал на себе цепкий взгляд Узура. Тогда купец и сам стал пристально, неподвижно смотреть в глаза главаря. И вдруг Узур, раскачиваясь на своих коротких кривых ногах, подошел к Дмитрию и, глядя на него, сидящего, сверху вниз, спросил:

— Что смотришь? Может, надеешься, что я тебя помилую ради твоего выкупа? — Он топнул ногой. — Так нет же, хоть десять выкупов мне заплати! Сын Степана Клинца закончит свой век на турецких галерах.

— За что ты ненавидишь моего отца? — невольно удивился Дмитрий.

— Долгая это история. — Узур скривил губы в злой усмешке, потом подозвал двух самых крепких воинов и велел им, указывая на Дмитрия и его друзей: — Этих троих стерегите с особым усердием.

— Погоди, Узур, — остановил главаря, уже готового идти прочь, Дмитрий. — Послушай меня. Я хорошо знаю турецких пиратов, встречался с ними на море. Они покупают для своих галер только сильных и крепких невольников. За чахлых и тощих они тебе даже ломаной монеты не дадут. У гребцов тяжелая работа, для нее не годятся измученные рабы. Ты не сможешь продать нас на галеры.

— Что? — Узур подозрительно оглядел пленников, не понимая смысла речей Дмитрия. — Почему не смогу? Вы как раз такие, как надо: здоровые и крепкие.

— Это сейчас. Но до моря мы будем добираться пешком дней пятнадцать. Если все время нас будут плохо кормить, да еще избивать плеткой, мы успеем превратиться в тощих слабаков, которых надо неделю откармливать, прежде чем приковать к веслам.

Узур помолчал, прохаживаясь туда-сюда, и резко взмахнул камчой. В ограниченном уме степного разбойника недоверие и неприязнь к Дмитрию боролись с алчностью при мысли о неудачном торге, который может свести на нет все его усилия по захвату пленников.

Никифор, наблюдавший эти колебания, добавил, словно про себя, но чтобы слышал Узур:

— Да, так плохо обращаться с пленниками может только торговец, не знающий турецких пиратов.

Расчет грека оказался верен: Узур действительно не имел опыта в отношениях с морскими пиратами. Разбойник подумал, что если потерпит убыток при первой же сделке, то его люди этого не простят и сгоряча могут даже расправиться с обманувшим их ожидания предводителем.

Решив, что пленные русичи, и особенно ненавистный ему Клинец, еще получат свое в турецком плену, он распорядился посытнее кормить невольников и не полосовать их тела плетками.

Приближался день Святой Троицы, после которого боярышня Анна собиралась перебраться из монастыря в отцовский дом. Не за горами было и возвращение в Киев князя Глеба, обещавшего пробыть у дядюшки не дольше месяца.

Надежда ходила сама не своя в ожидании событий, от которых зависела ее судьба. От Варвары она уже знала о скандале у церкви, едва не перешедшем в драку двух знатных боярышень. Больше всего Надежду взволновало то открытие, которое сделали очевидцы потасовки: оказывается, боярышня Анна отнюдь не уродлива, а, наоборот, очень хороша собой.

— Горе мне! — воскликнула юная гончаровна, закрыв лицо руками. — Он приедет и узнает, что сплетники врали, что боярышня не только богата, но и красива! Теперь он для меня потерян навеки!

— Погоди горевать, — успокоила ее Варвара. — Во-первых, мы с тобой эту боярышню не видели и не знаем, какова она. Мало ли что люди говорят! Молва всегда такова: то грязью обольет, а то наоборот — захвалит просто так какой-нибудь пустяк. Улыбнись, подруга! Ты прямо как плакучая ива: то из-за Бериславы слезы льешь, а теперь вот из-за Анны.

— Да как же мне не горевать? У меня была одна соперница, а теперь их две. И обе — знатные, богатые, красивые.

— Вот пусть эти знатные друг дружку за волосы таскают, а князь тем временем тебя будет любить.

Надежда тяжело вздохнула:

— Любить-то, может, и будет… для забавы. А женится все равно на одной из них.

— Ну, это еще неизвестно! — заявила Варвара, тряхнув головой и уперев руку в бок. — Бывает, что князья и бояре женятся на простых девушках. Вот я слыхала историю…

— Это все сказки, небылицы, — махнула рукой Надежда и торопливо зашагала по улице, направляясь к своей избе.

Варвара пошла рядом, с беспокойством посматривая на подругу. И вдруг Надежда остановилась, повернувшись к Варваре, и, глядя прямо перед собой широко открытыми глазами, решительно заявила:

— Я хочу видеть боярышню Анну. Хочу знать, какова она. Берислава-то всем хорошо известна, а вот Анна…

— Вряд ли она опасней Бериславы. Второй такой, как Завидина дочка, в Киеве больше нет.

— Знаю. Берислава ни перед чем не остановится. Но знаю также и то, что Глеб ее по-настоящему не любит. Сердце мне подсказывает. А вот Анна… ее-то я совсем не знаю.

— Так за чем же дело стало? Узнай! Ты ведь разрисовала к Троице два кувшина, вот и отнеси их в Андреевский монастырь матушке Фекле. Походишь там, посмотришь по сторонам. Не может быть, чтоб эта боярышня тебе не повстречалась. Спросишь о ней у послушниц.

Надежда последовала совету подруги и через день отправилась с посудой в монастырь.

Анна и Евпраксия шли по монастырскому двору, направляясь в библиотеку. На повороте дорожки Надежда почти столкнулась с ними. Гончаровна знала княгиню и почтительно ей поклонилась. Но, взглянув на молодую спутницу Евпраксии, вдруг застыла на месте. Надежде показалось, что перед ней не живая девушка из плоти и крови, а сама богиня-весна. Именно такими представляла Надежда тех красавиц героинь, о которых сказители говорили: «Ни в сказке сказать, ни пером описать».

Заметив восторженно-удивленный взгляд гончаровны, Евпраксия обратилась к ней со словами:

— Я всегда знала, Надежда, что ты понимаешь красоту. Это и по твоим узорам видно. Художники любят смотреть на красивых людей. Жаль, что не у всех телесная красота сочетается с духовной. Но у боярышни Анны такое сочетание есть.

— Боярышня Анна?.. — вздрогнула Надежда.

Узнав, кто перед ней, гончаровна побледнела и едва не лишилась чувств. Анна, приученная в монастыре ходить за больными, непроизвольно кинулась к девушке, чтоб ее поддержать, но та сдержанно отстранилась и, слегка поклонившись, отступила на два шага в сторону.

— Не ты первая удивляешься, — сказала Евпраксия. — Все верили слухам, которые через своих холопов распускали по городу Завида и Берислава. А на самом деле боярышня Раменская — одно загляденье. Да и ты, Надежда, тоже хороша. Я рада, что две такие красивые и добрые девушки познакомились друг с другом.

«Евпраксия так говорит о нас, как будто я боярышне — ровня», — с удивлением подумала Надежда. Еще больше она удивилась, когда сама Анна вдруг приветливо к ней обратилась:

— А я тебя знаю. Видела на днях здесь же, в монастырском дворе. Тогда ты тоже приносила посуду?