Александра Девиль - Оберег волхвов

— И что же? — продолжала допытываться Надежда с неожиданным любопытством. — Он повинился перед тобой за оскорбление?

— Да.

Односложные ответы боярышни не располагали к дальнейшей беседе на эту тему, и Надежда замолчала.

Евпраксия повторила свое требование о сохранении тайны, и девушки, теперь уже понимая, о чем речь, поклялись.

У стен монастыря гончаровна распрощалась со своими знатными спутницами и свернула в сторону Подола. Она шла, перебирая в уме все увиденное и услышанное. Сама не зная почему, Надежда вдруг почувствовала себя спокойной в отношении Глеба и Анны. Что-то подсказывало ей, как глупа ее ревность к боярышне. И пожалуй, не разговоры Анны о будущем монашестве успокоили Надежду. Наоборот, гончаровне было искренне жаль представить монахиней такую красивую девушку…

И вдруг, уже перед самым поворотом к своей избе, она вспомнила слова Дмитрия: «Ей ничего не надо, кроме служения Богу»… Надежда даже вздрогнула. Девушке почудилось, будто она прикоснулась к чужой тайне и одновременно открыла нечто важное для себя.

Горя желанием поскорее подтвердить свою догадку, Надежда решила почаще наведываться в Андреевский монастырь. При монастыре была школа для девиц, основанная еще Анной Всеволодовной, но там обучались только знатные девушки. Вряд ли среди них нашлось бы место для дочери гончара. Но Надежда чувствовала, что боярышня Анна и Евпраксия Всеволодовна совсем не заносчивы и не придают большого значения знатности рода. Ведь разговаривали же они без всякой спеси и гордыни с ней, девушкой простого звания. Анна сама предложила Надежде обучить ее грамоте. Вот это и будет славный повод поближе узнать удивительную боярышню.

В тот же день Надежда объявила отцу, что собирается посещать монастырь и учиться там уму-разуму. Вышата был рад такому благочестию дочери и, вздыхая, еще раз попросил Бога избавить девушку от искушений лукавого.

Надежде не пришлось долго ждать удобного случая. В первый день учебы Анна, разложив перед своей ученицей специально вырезанные буквы, сказала:

— Вот, Надежда, эта азбука называется кириллицей. Ее придумали Кирилл и Мефодий — македонские болгары из города Солуня.

Надежда тут же вспомнила, где слышала это название, и спросила:

— Из того самого города, откуда родом и святой воин Дмитрий Солунский?

Анна кивнула, и щеки ее слегка порозовели.

— Я и раньше видела его изображение, — сказала Надежда, — но только вчера разглядела до мелочей. Это потому, что Евпраксия Всеволодовна заметила, как он похож на Дмитрия Клинца. Я, правда, этого Клинца всего-то раз видела, когда он в нашей избе скрывался. Мы с ним даже парой слов перемолвились. Он так странно говорил… Я девушка неученая и не могу понять, что скрывалось в его словах. Вот, например… Но я не мешаю тебе болтовней, госпожа?

— Ничего, продолжай, — сказала Анна, перебирая тонкими пальцами буквы и не глядя на собеседницу.

— Например, он сказал: «Я сегодня такой случай упустил, какой раз в жизни дается, да и то не каждому. Но, видно, это не моя судьба. Куда мне, вечному бродяге. Да и ей ничего не надо, кроме служения Богу». Еще он говорил о каких-то… миражах, видениях то есть, которые поманят, да и скроются. Ну, тут-то уж я и вовсе ничего не поняла.

Надежда посмотрела на Анну и даже запнулась от удивления: лицо боярышни пылало ярким румянцем, грудь вздымалась от взволнованного дыхания, глаза странно блестели.

— Что ж он хотел сказать, этот Клинец?.. — растерянно пробормотала Надежда. — Не знаю… Он был как будто не в себе. Мне кажется, ему вовсе не хотелось уезжать.

Анна призвала на помощь все свое самообладание, чтобы скрыть, как взволновал ее рассказ Надежды о странных словах Дмитрия. Ровным и спокойным голосом она стала объяснять ученице названия букв. Но гончаровна заметила, что боярышня без конца облизывает пересохшие губы и прячет взгляд, словно хочет скрыть от собеседницы выражение своих глаз.

После этого разговора Надежда еще яснее почувствовала некую причастность к чужой тайне. Она хотела было рассказать о своих наблюдениях Варваре, но потом передумала. Дочь корчмаря, хоть и была ее подругой, казалась слишком грубоватой и легкомысленной, чтобы доверять ей такие деликатные вещи. Но про себя Надежда долго размышляла об Анне и Дмитрии. Женское чутье подсказало ей, что между этими людьми пробежала какая-то искра. И почему-то Надежду очень радовало, что знатная боярышня, почти монахиня, может испытывать интерес к купцу-бродяге, сыну половчанки. И — подумать только! — он мог бы стать ее мужем, если бы не обман, которым окружили имя боярышни. Гончаровну радовало всякое предположение о браке людей неравных сословий. Это давало ей надежду на собственное счастье.

Наконец, не выдержав груза своих жгучих догадок, девушка решила поделиться ими с Евпраксией Всеволодовной. Улучив минутку для разговора наедине, она сообщила княгине и о странных словах Дмитрия, и о смущении Анны. Евпраксия выслушала ее с чуть заметной улыбкой и сказала:

— Ты права, Надежда. Я тоже думаю, что Анна и Дмитрий понравились друг другу. Но, может быть, они пока еще сами того не понимают.

— Как это? — удивилась Надежда. — Разве могут люди сами не знать своих чувств?

— Всякое бывает, милая. Иногда гордость или неуверенность мешают человеку заглянуть в собственное сердце.

— Может быть, надо им подсказать? — робко предложила Надежда. — Жаль, что Дмитрий уехал, а возвращаться ему опасно.

Евпраксия немного подумала, рассеянно глядя в окно, а потом твердым голосом сказала:

— Не сомневаюсь, что Дмитрий очень скоро все поймет. Если в такое горячее сердце попала искра, она обязательно разожжет костер. Человек он решительный и не может находиться в бездействии. Он непременно что-нибудь придумает. Знаешь, я не удивлюсь, если в ближайшие дни Дмитрий Клинец вернется в Киев.

Шум сдвинутой скамьи заставил собеседниц разом повернуться к двери. Вошла боярышня Анна, которая, услышав последние слова Евпраксии, споткнулась о порог и, чтоб не упасть, схватилась за скамью. Желая скрыть свое смятение, Анна сказала поспешно и строго:

— Пора заниматься, Надежда, если хочешь поскорее освоить грамоту.

Евпраксия слегка улыбнулась, но ничего не стала говорить и вышла, оставив девушек одних.

А в ушах Анны волнующим звоном отдавались случайно услышанные слова: «…не удивлюсь, если в ближайшие дни Дмитрий Клинец вернется в Киев».

Дмитрий все дальше удалялся от Киева и пока не видел способа изменить свою судьбу. Разбойники стерегли его с особым рвением. Правда, теперь пленников кормили лучше и почти не избивали, но каждый шаг приближал русичей к участи галерных каторжников.

Больше всего Дмитрия терзала мысль о том, что он может кануть в небытие тяжкого плена — безвестный, безымянный, один из тысяч рабов, лишенных даже самой слабой надежды. Галеры навсегда разлучат его с Киевом и с мечтой, которая все глубже проникала в сердце…

На привале он решил поговорить с главарем. Нетрудно было догадаться, что отряд Узура не являлся частью орды, подчиненной какому-нибудь хану, а представлял собой лишь простую ватагу разбойников. Дмитрий знал, что сильные половецкие ханы ни с кем не делятся властью и правом заключать мир или организовывать грабительские набеги. Отсюда следовало, что Узур, нарушивший договор хана с переяславльским князем, действует самовольно, а потому самим же ханом может быть наказан.

В этот раз на привале, когда стемнело, Узур повел себя необычно. Он отошел подальше ото всех, скрывшись за кустарником, и вскоре оттуда послышались странные звуки, похожие то на карканье ворона, то на волчий вой. Горящая головешка, которую Узур держал в руке, мелькала, словно в бешеной пляске. Дмитрий понял, что главарь совершает камлание — ритуальный танец жрецов-шаманов. Очевидно, Узур, подобно многим степным язычникам, просил помощи у своих предков, коими считал зверей и птиц. Никто из воинов Узура не обращал внимания на его пляску и вой, из чего Дмитрий сделал вывод, что они не слишком-то верят в жреческие способности своего предводителя.

Узур вернулся на место, обессиленный камланием. Многие половцы уже спали. Дмитрий решил, что надо поговорить с главарем именно сейчас, когда он еще не отошел от восторга общения с духами.

— Скажи, Узур, — обратился к нему Дмитрий, — из какой ты орды? Кому подчиняешься: Аепе, Шарукану, Атраку? А может, самому Боняку?

— Я сам по себе, — заносчиво ответил Узур.

— Так я и думал. Хан не позволил бы тебе совершать набеги самовольно. Но ты не в орде, ты совсем дикий половец. Ты не соблюдаешь даже тех законов, по которым живут ваши ханы. С ними хоть как-то, хоть изредка можно договориться. А такие, как ты… неужели не понимаешь, что ты изгой даже среди своих соплеменников?

— Среди своих?.. — В свете костра узкие глаза разбойника хищно блеснули. — Почему так говоришь? А сам-то ты чей? Разве не сын половчанки? Ты забыл свой род! Забыл, какая кровь течет в твоих жилах!

— Люди разделяются не по крови, а по душе и вере, — возразил Дмитрий. — Моя мать была настоящей христианкой, и это главное.

— Но она родилась и десять лет прожила с нами, в нашем курене! — воскликнул Узур, и Дмитрию показалось, что в его голосе прозвучала боль.

Клинец внимательно посмотрел на взволнованное лицо и блуждающий взгляд половца — и вдруг неожиданная догадка его осенила:

— Узур!.. Наверное, ты любил мою мать?

Разбойник отшатнулся, словно ужаленный, и сдавленным голосом ответил:

— Она была обещана мне в жены. И, когда я уходил в свой первый поход, отец Апак поклялся всеми предками, что его дочь будет ждать только меня.

Узур замолчал, и в тревожной тишине ночи Дмитрий услышал его тяжелый вздох. Клинец не стал прерывать молчание, уверенный, что половец и сам заговорит, ибо давно, хотя и неосознанно, жаждет этой исповеди. Расчет купца оказался верным: не прошло и минуты, как разбойник возобновил свой рассказ:

— В походе мне не повезло. Я попал в плен и был продан в рабство за Волгу, в Булгар. Однако через пять лет с тремя другими рабами бежал оттуда. Мы убили и ограбили своих хозяев, а потом поехали на нижнюю Волгу, к хазарам. Но по дороге между нами вышла ссора, и я убил двоих, а с третьим подружился. Первое время мы жили хорошо, у нас были деньги. Я тогда не думал об Апак: ведь она запомнилась мне маленькой худышкой, а я уже успел познать многих женщин зрелой красоты, умеющих ласкать. Так мы с другом прожили почти два года, пока не кончились наши деньги. Иногда мы приворовывали на дорогах, но этого было мало. Пришли мы в Белую Вежу на торги. И там я встретил половчанина из своего куреня. Он рассказывал мне, что наше кочевье сильно пострадало, когда хан пошел вместе с Олегом Тмутараканским воевать против Всеволода. Апак осиротела, и ее взяла к себе в дом семья ковшечника. Еще половчанин рассказал мне, что Апак за эти годы превратилась в такую красавицу, что и княжеские хоромы могла бы украсить. Сильно я затосковал после этого рассказа. Обидно сделалось, что красавица, которую мне обещали, до сих пор не стала моей женой, и я отправился ее искать. И после многих мытарств нашел. Она оказалась красивей, чем я мог себе представить. Но на шее у нее висел крест, она ходила молиться в церковь и уже не признавала ни кочевья, ни ночлега под открытым небом. На меня она взглянула с таким презрением, будто я был последним рабом. Сказала, что я дикий и грязный. А еще сказала, что она уже обвенчана с русичем, которого любит. В порыве ярости я чуть было не убил ее, но потом одумался, стал звать за собой. Я не понимал, что такое «обвенчана», а она сказала, что это значит навсегда принадлежать одному мужчине, у которого тоже не будет других жен. Я умолял, чуть не плакал, потом стал угрожать. И тут пришел ее муж — проклятый Степан Клинец. Между нами завязалась драка, и он тяжело ранил меня. Я лежал, ожидая последнего, смертельного удара, но Клинец не стал меня добивать. Он презрительно рассмеялся и махнул рукой. Так он унизил меня перед Апак. Лучше бы он тогда убил!.. — Узур тяжело перевел дыхание и помолчал, опустив голову к самым коленям. — потом я уполз к своим. Шаман залечил мои раны. С тех пор я жил ненавистью и жаждой мести.

— Теперь понятно… — тихо проговорил Дмитрий, потрясенный рассказом. — Значит, вот каковы истоки твоей дикой и глупой ненависти…

— Моя ненависть могла бы утихнуть, если бы Апак согласилась уйти со мной. Я еще не раз находил ее и предлагал вернуться ко мне, в наше кочевье, но все было напрасно. И тогда… Тогда я стал разбойником и поклялся отомстить не только Степану, но и другим русам. Ведь это они вбили в голову Апак свои христианские законы, и она забыла родное кочевье, наших идолов. Я награбил много богатств и хотел бросить их к ее ногам, но Апак и тут отказалась. Она стала говорить о честном труде и праведной жизни, о каких-то смешных заповедях «не убий», «не укради». Как будто вольный половчанин может обойтись без убийства, грабежа, выкупа за богатых заложников! Апак забыла законы степей, и наши идолы перестали ее охранять.