Семилетний мальчик Хорхе Ампаро с видом сознания собственной значимости стоял подле пожилой монахини и по ее сигналу переворачивал страницы. Он был в шортах, принадлежавших ранее рослому мужчине, подвязанных бечевкой на тощем животе, и грязной майке. На ногах его были невесть откуда взявшиеся безупречно белые носки. Его гордая улыбка была способна растопить любое сердце. Сестра Гидеон посмотрела на мальчугана. Его глаза блестели так же, как и у куклы.

Сестра Гидеон приблизилась к плетеной колыбели. Монахини и их воспитанники разучивали сцену этой мистерии в течение нескольких недель. Тем не менее темно-синее небо, нарисованное на бумаге, и сияние Вифлеемской звезды вновь пробудили в ней чувства, которые она помнила с детства, — волнение и веру в светлое будущее. Она опустилась на колени, чтобы бережно положить младенца в колыбель, где лежали игрушечный ягненок и ослик, навьюченный корзинами, связанные из шерстяной пряжи монахинями из монастыря Пречистой Девы в Уэльсе.

Снег для Рождества Христова был изготовлен из хлопка, она сама помогала детям растеребить волокно. Потом она показывала, как правильно положить снег на соломенную крышу яслей, под ноги животным и на плечи волхвов, принесших дары. Рассматривая то, что получилось, дети изумленно спрашивали, что это и что она делает. Им нравился «снег», хотя они вряд ли могли представить, что же это такое. Трогая пушистые комочки, они восклицали: «Muy caliente! Он теплый!»

По другую сторону алтаря был воздвигнут вертеп, тщательно изготовленный руками индейцев, странный и трогательный. Они слепили из глины фигурки Пресвятой Богородицы, святого Иосифа и ангелов, целую деревню с крошечными домами, постоялым двором и рынком. Все фигурки были ярко раскрашены, панорама была освещена огоньками и установлена на фоне куска фольги. Приезжий священник подарил им баночку искусственного снега, который разбросали повсюду. В течение недели перед Рождеством они каждый день репетировали сцену рождения Христа, сопровождая ее песнопениями.

Сестры чинно расселись по местам, и началось детское представление. Самая ответственная роль в нем была поручена трехлетней Мигуэле, которая стояла, цепко ухватившись за руку старшей сестры. Опустив пушистые ресницы, девочка с кожей цвета спелой маслины наклонилась над крошечными фигурками, чтобы положить маленького Иисуса в условленное место рядом с остальными персонажами. Четыре недели назад ее родителей силой вытолкали из дому, завязали глаза и увезли на джипе без номерных знаков. Все, кроме Мигуэлы, знали, что они никогда не вернутся. Сестра Гидеон взглянула на чисто-белый снег, затем на спящего Младенца. Ей захотелось подняться. С большим трудом ей это удалось. Должно быть, усталость. Внезапно она почувствовала, что в ее теле словно опрокинулся сосуд с горячей жидкостью. Боль появилась неожиданно, непонятно откуда.

Она застыла, боясь пошевелиться. Наверно, колика или расстройство желудка. Она попыталась выпрямиться, но ее охватил новый приступ. Она ощущала, как невыносимая боль извивается и рвет ее изнутри, словно огромная хищная птица, вцепившаяся мощными когтями в свою добычу.

Помимо воли из груди сквозь сжатые зубы вырвался бессвязный крик мучительной боли и жестоких страданий. Он утонул в возбужденном шуме и пении, никем не услышанный.

Она задыхалась и не могла вырваться из замкнутого пространства, переполненного толкающимися людьми и сочетанием запахов детских тел, белых цветов, которыми она собственноручно украсила алтарь, и дешевых духов «Пасион» с ярко выраженным мускусным ароматом, который в равной мере нравился и мужчинам и женщинам.

Держась за живот, она поспешила выбраться наружу, мимо счастливых лиц, которые не обращали на нее никакого внимания. Она добежала до двери и с силой толкнула ее.

Она надеялась, что глоток свежего воздуха спасет ее. Но снаружи воздух оказался пропитанным тем же приторным ароматом огромных лилово-белых цветов. Этот аромат черной маской все плотнее и плотнее сжимался на ее лице, не давая дышать. Резкими, судорожными движениями она сорвала застежки белой накидки, ей было душно. Острая боль вновь пронзила все ее существо, все глубже впиваясь в нее с невероятной жестокостью, с такой силой, что у нее остановилось дыхание, и она не могла ни кричать, ни звать на помощь.

Белая стена поплыла перед глазами, и ее вырвало прямо на побелку.


Сестры отнесли ее в келью. Это не потребовало особых усилий — тело сестры Гидеон было истощено. Маленькая комнатка находилась на втором этаже.

Боль не давала покоя. Она завладела ею, подчинила себе, то заставляла извиваться и корчиться на кровати, то пронзала судорогой. Тело ее покрылось липким потом. Разламывалась голова. Медсестра поставила ей градусник, потом еще один. Ей были хорошо известны эти симптомы.

— Впредь не забывайте опускать накомарник. Скорее всего, в этом причина вашей болезни.

Малярия здесь была поводом для серьезного беспокойства. Многие монахини, пренебрегшие этой мерой предосторожности, поплатились за это своими жизнями. Теперь в защитном арсенале имелись сетки, всевозможные спреи и таблетки от москитов.

— Нет-нет, я опускала сетку, — пересохшими губами произнесла сестра Гидеон. — Еще, на всякий случай, я пила палудрин.

Худощавой рукой она откинула со лба волосы. Влажные темные пряди прилипли к голове. Она, как и все остальные, стриглась, подравнивая концы таким образом, чтобы они не выглядывали из-под головного убора. Уже несколько недель она плохо ела. Медсестру беспокоило ее состояние. С таким же беспокойством она отмечала про себя усталость, вялость и мутные взоры других сестер, чье здоровье также было предоставлено ее заботам. Любая болезнь могла перерасти в эпидемию, последствия которой было трудно предсказать. Болезни здесь были другими, порой настолько неожиданными, что даже двадцатилетний опыт не позволял ей утверждать, что она знает о них все. Укусы насекомых, названия которых были известны только энтомологам, воспалялись мгновенно. Оводы впивались в кожу и откладывали яйца. Развившиеся личинки, спрятанные глубоко в ранке, паразитировали в организме человека. Множество несчастных случаев происходило из-за неосторожного обращения с инструментами. Мачете и ножи с широкими пластинами лезвий оставляли глубокие порезы. Работа в саду могла явиться причиной сильнейшей аллергии. Одна из монахинь на целую неделю лишилась зрения из-за млечного сока сорняков, которые выпалывала.

Миссионерки жили в таком же замкнутом маленьком мирке, как и в обители в Уэльсе. Жили и трудились, не покидая стен монастыря. Большую часть дня — раннее утро, послеобеденное время и вечер — они посвящали молитве. Медсестра вздохнула. Людям, незнакомым с этой стороной религиозной жизни, трудно представить, насколько она была тяжела. Но ради красоты, спокойствия и умиротворенности, которыми она сполна вознаграждала, стоило проводить часы, стоя на коленях, даже когда валишься с ног от усталости после целого дня работы в школе.

Ничего удивительного в том, что сестра Гидеон заболела. Она и без того была хрупкой. А сейчас в своей ночной сорочке она напоминала угловатого беззащитного жеребенка.

— Простите меня за то, что причиняю вам столько хлопот, — чуть слышно произнесла она.

Медсестра никогда прежде не обращала внимания на внешность этой молодой женщины. Внешность не имеет значения. Душа человеческая — вот что ценно. Но сейчас ее белое одеяние, точеный профиль и прозрачная кожа, которая чаще всего встречается у рыжеволосых, напоминали ей Мадонну с картины, виденной ею в юности в итальянской церкви, которую она посетила однажды во время каникул.

— Тебе не за что просить прощения. — Она продолжила осмотр. Она говорила тихо, не задумываясь над значением своих слов, успокаивая, утешая. — В том, что с тобой происходит, нет твоей вины. Не терзай себя. Через несколько дней ты поправишься. А теперь покажи мне, где болит.

Сестра Гидеон положила руку себе на грудь, ближе к сердцу.

— Здесь, — сказала она.

Медсестра слегка нажала в область диафрагмы. Лицо сестры Гидеон исказилось от боли. Она закрыла глаза и издала негромкий стон.

— Ничего подозрительного не вижу. — Медсестра, казалось, разговаривала сама с собой. Ее опытные пальцы не находили патологии.

Закончив, она помогла сестре Гидеон застегнуть длинную хлопчатобумажную ночную рубашку. Молодая женщина едва слышно произнесла:

— Мне холодно. Почему здесь так холодно?

— Я принесу еще одно одеяло. — Она плотнее подоткнула сетку вокруг узкой кровати. — Сейчас вернусь.

Следующие сутки не принесли заметного улучшения. Медсестра решила побеседовать с настоятельницей.

— Как она?

— Трудно сказать, матушка. То, что произошло в часовне, и эти ужасные приступы боли… — Сестра Паула в замешательстве помолчала. — Не могу сказать, есть ли здесь какая-то взаимосвязь. Температура ее тела нормальная. Я бы не поверила, если бы не измерила ее дважды. Однако ее знобит, словно в лихорадке. Не знаю, что и думать.

Женщины переглянулись. Коридор был залит ярким полуденным солнцем, было нестерпимо жарко.

— Отчего же эти приступы боли?

— Могу предположить, что это — какая-то вирусная инфекция, — задумчиво произнесла монахиня. — В этом коварном климате никогда не знаешь, чего ожидать… Я понаблюдаю за ней в течение нескольких дней. В пятницу, если ее состояние не улучшится, придется обратиться к доктору.

Медсестра спала в соседней комнате. Двери оставили открытыми. Невзирая на смертельную усталость, она спала чутко. В три часа ночи ее разбудило невнятное беспокойное бормотание. Она встала.

— Что случилось?

Она пыталась разобрать слова. Они не имели никакого смысла, и поначалу она подумала, что сестра Гидеон бредит. Слова эти были пронизаны таким невыразимым ужасом, что медсестра сама не на шутку испугалась.

Сестра Гидеон мучительно выкрикивала во сне что-то невнятное.

— Бунуку!

Ее голос казался чужим, пронзительным, детским, охваченным паникой. Встав и подойдя к ее кровати, медсестра увидела, что ее подопечная лежит абсолютно спокойно, мокрые пятна слез покрывают ее щеки.

— Бунуку!

Глава 3

— Бунуку!

Четырнадцать часов спустя заключенная под номером Т307805 лежала, свернувшись клубком, на узкой металлической кровати в тюрьме Холлоуэй в северной части Лондона.

— Бунуку!

Ее словно ударило электрическим током. О боже! Что это?

Эти слова, предупреждение о надвигающейся опасности, были понятны только ей, она помнила их с детства. Это был не сон. Она могла поклясться, что отчетливо слышала голос, полный отчаяния и страха, прокричавший эти слова ей в самое ухо.

Она ощутила, как вскипают в ней знакомые чувства гнева и негодования и она не в силах справиться с ними. Сознание собственного бессилия сводило ее с ума. Она быстро встала. Внезапный шум разбудил Блу. Она задернула занавески. Из темноты донеслось его хриплое щебетание:

— Ты ш-ш-шикар-р-рная. Обож-ж-жаю тебя. Ты ш-ш-шикар-р-рная…

— Ш-ш-ш, — шепотом сказала она.

Обидевшись, попугай нахохлился и изо всех сил ударил клювом по колокольчику, висевшему в клетке.

Блу был одной из немногих радостей, которые она имела здесь, в женской исправительно-трудовой колонии. Ей просто необходимо было о ком-то заботиться. Как она радовалась, когда узнала, что Блу уцелел при пожаре в Нью-Холле. Только благодаря вмешательству здешнего психоаналитика спустя две недели ей разрешили забрать его. Эти две недели заставили ее остро почувствовать свое одиночество и насущную потребность кого-то любить.

Она потянулась за кружкой, стоявшей у изголовья кровати. Там, должно быть, осталось немного апельсинового сока. На кружке была наклеена картинка с надписью «Дом, милый дом».

Каждые четыре месяца в воспитательных целях с ней проводили беседы о событиях того рокового дня. Меньше всего ей хотелось обсуждать то, что творилось у нее на душе, это было слишком личным, но ей не оставалось ничего другого, кроме как рассказывать все снова и снова разным людям, которые занимались ее делом. Все они хотели заглянуть ей в душу поглубже и увидеть там сожаление и раскаяние.

За несколько недель пребывания в тюрьме Холлоуэй штатный психоаналитик Лаура Пегрэм успела познакомиться с ней. Кейт недоумевала — с чего вдруг такое внимание к ее персоне? Она рассказала Лауре Пегрэм о ночных кошмарах, в которых ее измученная душа рвалась домой, но, оказавшись дома — она видела себя гуляющей по саду, — она с ужасом осознавала, что никто из близких не узнает ее. Ей стоило немалых усилий подобрать нужные слова, чтобы описать необъяснимую ярость, временами овладевающую ее рассудком. Лаура Пегрэм слушала, комментировала, объясняла, пыталась разобраться. Она искренне желала помочь своей подопечной. Кейт аккуратно посещала курсы контроля за эмоциями, часами работала над развитием творческого мышления, критической оценки и осознанием общественных ценностей. Она пыталась научиться не загонять свои эмоции в дальний угол сознания, чем она, собственно говоря, и занималась все это время, а, позволив им вырваться на свободу, избавляться от их губительного действия. Она верила, что в конце концов это поможет ей освободиться от прошлого. От того, что произошло.