Он разорвал письмо Амелии и швырнул на пол. Затем достал из ящика бутылку виски «Бурбон», налил себе большой стакан и стал просматривать остальные письма. Изабелла (Бетти) Ботсвик приглашает его на музыкальный вечер, где будут играть на мандолине. Лос-анджелесский атлетический клуб уведомляет, что он задолжал 2 доллара 35 центов — ежемесячный взнос. Бад сам организовал этот клуб с друзьями пять лет назад. Люсетта Вудс приглашала провести с ней праздник.

«Пошла она к черту», — опять подумал он и вдруг вспомнил, что в конверте был еще какой-то листок. Он нашел его и начал читать:

Дорогой мистер Ван Влит!

Мисс Дин попросила, чтобы я переслала ее письмо к вам на проверку ее матери. Но мадам Дин сказала мне, что мисс Дин вообще не разрешается общаться с вами. Я посыпаю письмо напрямую вам, чтобы быть уверенной, что вы его получили. Поступая так, я обманываю доверие моей хозяйки и рискую потерять должность. Но за последние месяцы я поняла, что есть вещи выше доверия хозяев и риска остаться без работы.

Я, естественно, не читала того, что вам написала мисс Дин, но уверена, что она не обмолвилась о своей болезни. Когда мы ехали в поезде в Нью-Йорк, она была очень вялой, редко вставала с места, говорила еще меньше. Словом, была сама не своя. Прибыв в Нью-Йорк, я телеграфировала мадам Дин. Это очень надежный вид связи. Мадам Дин ответила, что океанский воздух пойдет дочери на пользу.

Увы, этого не произошло. Как только «Нормандия» отвалила от пирса, ей сделалось плохо. За сутки жар усилился, порой она впадала в беспамятство. Корабельный хирург решил, что это воспаление мозга, но у меня было другое мнение.

Редкая деликатность, свойственная мисс Дин, не позволяет ей взваливать свои невзгоды на плечи другого человека. Вам, впрочем, хорошо ведомо, как она скучает по полковнику. Но одного вы не знаете: суд с его жестокими разоблачениями стал крестом, который слишком тяжел для нее.

Мадам Дин, стремясь отправить дочь из Лос-Анджелеса по причинам, нам обоим хорошо известным, посчитала необходимым рассказать мисс Дин правду о полковнике и о его отношениях с той женщиной, которая также назвала себя его вдовой. Думаю, что мисс Дин — в сущности, еще дитя — не смогла перенести этих откровений.

Я отклонилась от темы. В море температура у нее не спала. На пятый день она на целые сутки потеряла сознание. Хирург опустил руки. Этот циничный человек, безбожник, вместе со мной преклонил колени, и мы стали просить Всемилостивейшего спасти ее. К концу плавания она пришла в себя. У барона Ламбаля дом неподалеку от Гавра. Туда мы и отправились.

Родственники очень полюбили ее и окружили такой заботой, что я вам и описать не могу. Но сердцем чувствую, что отнюдь не все эти усилия стали причиной ее выздоровления. Просто сам Господь не допустил бы погибели такого необыкновенного и милого создания.

Болезнь постепенно отступила, но она все еще очень слаба. В отличие от других выздоравливающих она не стала ни капризной, ни раздражительной. За последние две недели попросила только перо и бумагу, вот и все. В тот день доктор впервые разрешил ей посидеть за столом столько времени, чтобы она успела написать письмо.

Мистер Ван Влит, я не знаю, что у вас на сердце. Если вы думаете приехать сюда, то я умоляю вас не делать этого. Она должна восстановить не только физические, но и душевные силы, прежде чем принять какое бы то ни было решение. Если же, напротив, вы не желаете продолжить с ней дружеские отношения, я заклинаю вас проявить такое же милосердие, как и Господь. Она такая слабенькая. Письмо от вас, пусть короткое, взбодрит ее.

Надеюсь, что не показалась вам назойливой.

Ваша покорная слуга

Матильда Кеслер

P.S. Если вы захотите написать ей, прошу вас, не упоминайте ни о самом моем послании, ни о его содержании.

При других обстоятельствах Бад только улыбнулся бы в ответ на сентиментальное послание благочестивой старухи. Но улыбки не было на его лице. Стиснув зубы, он поднял с пола обрывки письма Амелии и соединил их на столе. То, что при первом прочтении показалось остроумием школьницы, теперь он воспринимал как мужество. Он заметил, что порой почерк был не таким ровным, у нее дрожала рука. «В ту последнюю встречу она узнала про отца, — подумал он. — Боже мой! Нет, она была не растерянна, а смертельно ранена!» Он вспомнил свои собственные слова: «Уезжай в Париж! В Перу! Куда только пожелаешь!» Ах, Амелия...

Он подошел к окну и несколько минут неподвижно смотрел на дом Динов. В комнате Амелии были задернуты шторы. Их не открывали с тех пор, как она уехала. Он вернулся к столу и стал искать чистый лист бумаги.

Милая!

Во-первых, с чего ты взяла, что меня не обрадует твое письмо? Из-за того, что в нашу последнюю встречу я ударил тебя? Считай это дружеской услугой. Я тогда подумал, что до тех пор тебя в жизни никто никогда пальцем не тронул. Так что я преподал тебе первый урок.

Судя по твоему письму, ты попала в настоящую тихую гавань. Красивые кузены и кузины, толстые и веселые тетушка и дядюшка и мадемуазель Кеслер, которая кормит тебя взбитыми сливками. Неудивительно, что ты предпочитаешь Францию Лос-Анджелесу.

Что еще сказать? Ах, да! Как я скучаю по человеку, который вертел мной по своему желанию, и... — В этом месте он отложил перо и взял карандаш. — Перо сломалось. Пытаясь быть остроумным, я излишне нажимал на него. Я никогда в жизни не писал писем. Только Три-Вэ. Все, что мне нужно для жизни, есть в Лос-Анджелесе. Кроме него и тебя.

Амелия, с тех пор, как ты уехала, я обезумел. У меня не осталось друзей. Я поссорился с Олли Грантом из-за того, что он заговорил о процессе. Он был моим лучшим другом с двухлетнего возраста, но я послал его в нокаут и получил от этого удовольствие. Я не хотел бить тебя. Напротив, милая, я хотел помочь тебе, защитить тебя. Но ты причинила мне боль. Мне нужно было дать сдачи. Я плохой человек. Ты же знаешь: мне всегда нужно победить, последнее слово должно остаться за мной. Я проиграл и так много потерял! Я потерял тебя! Ты так мне дорога. Очень дорога. Никогда не думал, что какая-нибудь женщина способна занять такое место в моей жизни. Я думаю, что это любовь. Как правило, хитростью я добиваюсь от людей того, что мне хочется. Но есть в мире два человека, над которыми я не властен. Это ты и я сам.

Помнишь, как-то я рассказывал тебе, что в старину каждый вечер вся семья, прихлебатели и индейцы выстраивались в sala в очередь, чтобы поцеловать аметистовый перстень на руке моего деда. Тогда ты целовала мой палец без всякого перстня. На дворе было холодно и ветрено, мы укрылись одеялами, Я многое помню. Маленькую родинку на твоем левом плече. Твой запах, напоминающий аромат цветущего сахарного тростника. Хрупкость и красоту твоего тела. Я помню блеск твоих глаз, когда я рассказывал тебе о старом владельце гасиенды. Я помню, чем мы занимались до и после. Но я хочу вернуть только одно мгновение. Я бы все отдал за то, чтобы вновь оказаться в Паловерде под одеялом. Сухая виноградная лоза стучит в окно, и ты целуешь мой палец...

Вот, написал письмо. Даже не перечитал его. Оно, наверно, бессвязное, но в нем именно то, что я чувствую.

Он не подписался.

10

Бад!

Сегодня пришло два письма. Одно от тебя, другое от мамы. Она разрешила нам переписываться. Но поставила условия. Каждый из нас может писать только одно письмо в неделю. Эти письма должно читать перед отправлением третье лицо. Надеюсь, ты согласишься на это, потому что, во-первых, она моя мать и, во-вторых, я очень хочу получать твои письма, очень, очень хочу!

Этим третьим лицом будет мадемуазель Кеслер. Ей нельзя было передавать мне твое письмо невскрытым, но она пошла против правил. Бад, я не стыжусь наших свиданий в Паловерде, но мы не можем обсуждать эту тему в письмах. Этим мы только поставим в неловкое положение мадемуазель Кеслер, и она будет вынуждена не передавать письмо адресату, возвратить его. Иначе она потеряет должность, и в этом буду виновата я.

Я немного приболела, и мне отрезали волосы. Теперь я похожа на мальчишку. Если ты постараешься это себе представить, возможно, твое следующее письмо будет сдержаннее.

Там было еще много страниц, а в самом конце она написала:

Не забывай, что долг обяжет мадемуазель Кеслер возвращать слишком интимные и слишком частые письма.

Глава седьмая

1

Он не ложился спать, не написав ей очередного письма.

Он писал о полевых цветах, о птичьих трелях в зарослях чапараля на склонах холмов, о пастухах, о синей пелене тумана, который медленно наплывал на город с Тихого океана, он писал обо всем, что могло мысленно вернуть ее в Паловерде. Во всех его письмах таился вопрос: вернешься ли? Однажды ночью он прямо излил все свои тревоги на бумаге. У него вошло в привычку запечатывать все письма, написанные за неделю, в один толстый конверт и относить его на почту. То письмо, где он писал о возвращении, вернули ему без комментариев.

В лучшем случае письма шли через Атлантику восемнадцать дней, но часто они запаздывали. Если за неделю он не получал от нее весточки, его охватывала чесотка, и он чесался даже во сне по ночам. Доктор Видни прописал ему серу.

Она тоже писала ему что-то вроде вечернего дневника: веселые описания Парижа и старого дома на рю Сент-Оноре, где жили зимой Ламбали, сообщала о книгах, музыкантах, художниках, которых он не знал и знать не хотел.

По ее письмам он понял, что она наконец поправилась.

Поэтому в нем уже скапливалось раздражение на нее. Почему она не может написать ему одно-единственное вдохновляющее личное письмо? Он знал, что, дав матери слово, она связана им крепче всяких пут. Но нерушимость этого слова не могла оправдать ее в его глазах. А он хотел, чтобы она думала не о данном ею слове чести, а о нем.

Они ни словом не упомянули в переписке о «деле Дина». Так называемая Софи Бэлл Дин давным-давно закончила давать показания, оставив без ответа множество щекотливых вопросов. После рождественских каникул, 3 января 1886 года, вызвали в свидетели несколько бухгалтеров компании. Раскрылось недобросовестное ведение бухгалтерских книг. Мэйхью Коппард устраивал перекрестные допросы, Лайам О'Хара протестовал, защищая своих свидетелей. Бухгалтерский учет — скучная материя! Публика потеряла интерес к процессу.

2

Дождливым февральским утром Бад прислонил мокрый зонт вместе с другими к стене в зале суда. Пожилой свидетель в очках, дававший показания, выслушивал длинный вопрос Мэйхью Коппарда. Сняв шляпу, Бад шел по боковому проходу и кивал друзьям. Он сел в первом ряду рядом с мадам Дин.

— Здравствуйте, — шепнул он.

Она чуть наклонила голову, на которой красовалась элегантная шляпка с черным пером.

— Здравствуйте, мистер Ван Влит.

При этом оба смотрели не друг на друга, а на свидетеля.

Со времени отъезда Амелии всякий раз, когда мадам Дин появлялась в суде и изящной походкой шла к своему месту, Бад на часок-другой присаживался рядом. Его присутствие сдерживало многих из тех, кто был не прочь помолоть языком. Поначалу он чувствовал себя настолько униженным, боль в душе была так сильна, что ему трудно было смотреть на мадам Дин, а после письма мадемуазель Кеслер — почти невыносимо.

Они только здоровались и прощались. Но даже при этом о них вполне могли поползти слухи, если бы Бад временами не появлялся в суде вместе с отцом. Хендрик выпячивал свой круглый живот и отвечал всякому, кто спрашивал — а иногда и тем, кто ничего у него не спрашивал, — что они с сыном просто по-мужски поддерживают соседку.

Между Лайамом О'Харой и Мэйхью Коппардом начались долгие пререкания.

Мадам Дин повернулась к Баду.

— Мистер Ван Влит, — спросила она тихо, — вы серьезно полагаете, что я напишу дочери о том, что вы сюда ходите?

— Я полагаю, что вы обо мне вообще ничего не напишете, — сказал он. — Я ей тоже ничего не пишу о суде.

— Я не понимаю. Почему же вы тогда здесь бываете?

Он ответил искренне:

— Я обещал Амелии: что бы между нами ни случилось, я буду ходить сюда и унимать говорунов.

Мадам Дин устремила на него изучающий взгляд своих больших, чуть навыкате глаз. Он подивился тому, что когда-то считал ее обворожительной.

— С самого начала, — проговорила она, — вы были единственным человеком, который предложил нам помощь и поддержку. Вы очень любезны, но это ничего не меняет. Амелии вы безразличны. — Она говорила печально, и это смутило Бада. — И она никогда не переменит своего отношения к вам.