— Бад?

— Мой старший брат.

— Он живет с твоими родителями?

— Нет, он женат.

— Мне давно пора было догадаться, что ты джентльмен. То-то я смотрю, что ты все книжки читаешь. — Тут она взмолилась жалобным голоском: — Три-Вэ, я еще не готова к знакомству с ними. Они ничего обо мне не знают. Они даже не знают, что ты приехал. Оставь меня в меблированных комнатах и ничего не говори родителям.

Какое-то мгновение, какую-то гадкую секунду он сомневался, но потом сказал:

— Не говори глупостей, Юта. Мы с тобой муж и жена. Я пойду к ним с тобой. Не волнуйся.

— Твой брат и его жена... — она запнулась. — Мне с ними тоже придется встречаться?

— Не придется, — сказал он. — Они в Париже.

— Во Франции?!

— Да. Гостят у матери Амелии, которая там живет. Она француженка.

— Значит, и эта Амелия тоже француженка?

— Наполовину.

— Фу, — фыркнула Юта. Она была католичкой и верила не просто ревностно, но агрессивно. Религия в ее руках была орудием борьбы со всеми силами, которые священник из ее далекого детства называл греховными. Франция была именно такой силой, так как несла на себе печать греха. Поэтому беременная Юта встала в позу. Три-Вэ был не против. С беременной женщиной нужно во всем соглашаться. Ее нужно постоянно оберегать.

— Ты моя жена, и все, — сказал он и ободряюще взял ее за руку.

3

Форт-стрит — то есть Бродвей — стала шире. Пришлось пожертвовать перечными деревьями. Дом Динов лишился своего сада. Зажатый между темными зданиями в стиле новой готики, он казался одряхлевшим и слишком громоздким для занимаемого им участка. Ни кипарисов, ни пальм, ни юной девочки с волосами цвета топаза в белом летнем платьице, мелькающем меж зеленых ветвей...

Три-Вэ прикрыл глаза, прежде чем взглянуть на свой дом.

Красная крыша была свежевыкрашена. Олеандры все еще затеняли парадную веранду. Там он отдыхал в детстве, замученный зубрежкой. Три-Вэ заранее знал, что комнаты с окнами, выходящими на фасад, погружены во влажный полумрак. Подойдя к двери и подняв молоток, он обнаружил, что ему трудно дышать.

Дверь открыла Мария. Древняя старуха с коричневым худым лицом, казалось, совсем не удивилась.

— Ага, — спокойно сказала она, — пришло время действию разворачиваться.

С этими словами ее беззубый рот скривился в улыбке, и она обняла Три-Вэ, прижав его к пахнущему оливковым маслом костлявому телу.

— Миссис Ван Влит? — спросила Юта.

— Это Мария, — ответил он и стал их знакомить, переходя с английского на испанский, но вдруг осекся.

По лестнице спускалась донья Эсперанца. Разноцветные блики из витража падали так, что Три-Вэ снизу не мог как следует рассмотреть ее лицо. Но и так было видно, что сделали с ней прошедшие шесть лет. Волосы под высоким черепаховым гребнем стали совсем седыми. Медленная, грациозная походка давалась ей с трудом. Остановившись, она глянула вниз, держась одной рукой за перила, а другой теребя кружевной воротничок.

— Винсенте? — прошептала она.

— Мама, — тихо проговорил он. Он бросился к ней, перескакивая сразу через три ступеньки. На лестничной площадке у цветного витража она прижала его к своему полному телу мягкими руками, потом слегка отстранила и снова прижала.

— Ах, мой Три-Вэ, мой Винсенте! Ты вырос и стал так похож на моего отца!

Тихий протяжный голос и резкий запах калифорнийской лаванды тут же перенесли его в детство.

— Мама, мама, как славно снова увидеть тебя!

Синие и красные блики падали на них из окна. Он обнимал ее за талию, и они медленно спускались по узким ступенькам.

Внизу ждала Юта, нервно вцепившись руками в свою сатиновую юбку.

Донья Эсперанца вопросительно взглянула на сына.

— Мама, это Юта. Моя жена.

— Жена?! — прошептала донья Эсперанца, инстинктивно вцепившись Три-Вэ в плечо.

— Мы поженились в субботу, — сказал Три-Вэ.

— Юта?

— Да, мэм. Названа в честь штата Юта, — сказала Юта. — Если сейчас неудобно, миссис Ван Влит, я могу прийти потом.

Донья Эсперанца не отпустила плеча Три-Вэ, судорожно сжатого ее пальцами. Но голос у нее был теплый, приветливый.

— Это теперь твой дом, — сказала она. — Юта, дитя мое, зови меня мамой или доньей Эсперанцей, как тебе больше понравится. Амелия, моя другая дочь, зовет меня доньей Эсперанцей.

4

Они сидели за столом и ужинали. Три-Вэ и донья Эсперанца вспоминали о вырубленных перечных деревьях. Юта чистила ножом грушу. С непривычки у нее свело от напряжения руки. Ей гораздо легче было носить ведра с водой или колоть дрова.

Хендрик отрезал щедрый ломоть сыра. Обычно он ничему не удивлялся, однако, услыхав в телефонной трубке искаженный расстоянием голос сына — телефоны уже были самым обычным делом в состоятельных домах, — сначала испытал потрясение, а потом страшно обрадовался. Упрямая шишка на его носу порозовела, глаза блестели.

— Ну-ка, Три-Вэ, попробуй. Этот будет получше голландского. — Хендрик был твердо убежден в том, что с переездом в Лос-Анджелес его жизнь улучшилась во всех отношениях, даже в таких мелочах, как сыр. — Молочная ферма в Анагейме делает такой специально для Ван Влитов.

— Спасибо, папа, — ответил Три-Вэ.

— Наш кузен Франц и его сыновья держат бакалею, — пояснил своей новой невестке Хендрик.

Подняв на него глаза, она произнесла: «О!», давая понять, что на нее это произвело впечатление. Затем опять занялась грушей. Сегодня Юта говорила мало. Она все никак не могла налюбоваться великолепием дома Ван Влитов.

«А она ничего, — подумал Хендрик. — Крупное, налитое тело и круглое, как у кошки, лицо. Правда, одежда!.. Тут искушенный взгляд Хендрика споткнулся. Ярко-красное платье было так тесно, что на швах собралось в морщинки. Под напряженной правой рукой нитки даже чуть-чуть поползли. На воротничке совершенно неподходящая пуговица. Хендрик отвернулся, вспомнив Амелию. Она предпочитала бледные тона, платья свободного покроя, которые отлично сидели на ее миниатюрной, изящной фигурке, а изюминка Амелии заключалась вовсе не в украшениях, которые постоянно покупал ей Бад, а в ее глазах и смехе. И как только два родных брата могли выбрать таких разных женщин? Хендрик отогнал от себя этот вопрос. В конце концов он приличный человек и эта Юта — тоже его невестка. Вырезав клин из красной головки сыра, он положил его на ее тарелку.

— Держи, Юта, — сказал он. — Как тебе Лос-Анджелес?

— Грандиозный город! Настоящий рай!

— Три-Вэ, — сказал Хендрик, — ты слышал?

— Мы только погостить, — ответил Три-Вэ.

— Погостить? — произнес Хендрик. — Что значит «погостить»?

Донья Эсперанца спросила:

— Совсем на чуть-чуть?

— Да, что-то вроде медового месяца, мама.

— Ты уже не мальчик. Пора тебе остепениться, — проговорил Хендрик. — Пойдут дети, а детям нужна школа, постоянный дом.

Донья Эсперанца, очень робкая по душе, думала, что все такие. Увидев, как покраснела невестка при слове «дети», она решила, что Юта смутилась просто потому, что «дети» — это всегда намек на интимную близость между супругами.

— Три-Вэ должен дать тебе больше времени на медовый месяц, — сказала она, обращаясь к Юте.

— Здесь, — настаивал Хендрик, — именно здесь и нужно рожать детей! — Заметив взгляд доньи Эсперанцы, устремленный на него, он добавил: — Со временем, конечно.

Юта отложила ножик с перламутровой рукояткой, прерывисто вздохнула и с трудом произнесла:

— Время пришло. Три-Вэ и я... мы скоро сделаем вас дедом и бабкой.

Наступила тишина. Часы звонко отбили четверть часа. «Зачем? — подумал Три-Вэ. — Зачем?» Он не хотел смущать жену и говорить родителям о ее беременности. Разве что потом, когда уже будет неизбежно, отправить с ближайшей станции телеграмму: «Мама — сын (дочь). Все нормально». Но чтобы Юта сама им сказала!.. Юта, для которой грех был именно грехом, а вечный огонь — реальностью! Странно, но он никогда не видел противоречия в том, что Юта отдалась ему до брака, ибо знал, что сила ее естественного тепла сильнее веры. Но сейчас он почувствовал, как испарина выступила у него на лбу. Он вопросительно уставился на жену. Она не смотрела на него.

Донья Эсперанца выронила из рук нож для фруктов, и он с приглушенным стуком упал на старый, сотканный в Паловерде ковер. Она не нагнулась за ним.

Хендрик неосознанно сорвал салфетку с жилетки, куда она была вставлена между двумя верхними пуговицами.

— Ну что ж, Юта... хорошие новости, — проговорил он. — Это сюрприз, конечно, но хороший!

— Да, очень хороший, — эхом отозвалась донья Эсперанца. Тени под ее окруженными морщинами глазами сделались почти черными.

Хендрик проговорил:

— Вот видишь, Три-Вэ? Я оказался прав.

— Ребенок ничего не меняет, — ответил Три-Вэ.

— Нет, меняет. Ты должен остаться в Лос-Анджелесе, Три-Вэ, вот и все...

— Нет... — попытался прервать его Три-Вэ.

Хендрик говорил, не слушая сына:

— ... У мужчины, когда он становится отцом, должно появляться чувство ответственности.

Хендрик разгорячился, правильные черты его массивного лица исказились от волнения. Напыщенность, свойственная его возрасту, на минуту пропала. Из любви к Баду и доброго расположения к Амелии он никогда не позволял себе распространяться о внуках, но этот вопрос всегда жил в нем, как болтавшийся без узла конец веревки, незаконченная фраза, недосказанная история. Он приехал в эту громадную страну, мечтая основать большую семью. Сыновья — это еще недостаточно для мужчины.

— Дорогая, ты только представь, — сказал он и наклонился через стол к донье Эсперанце, улыбаясь, как ребенок, словно и не было сорока лет, прожитых здесь. — Наш первый внук!

— Да... — прошептала донья Эсперанца, которая подумала о том же. — Да.

Три-Вэ продолжал вопрошающе смотреть на Юту. Она все еще избегала встречаться с ним глазами.

5

Они остались одни в его комнате. Днем сюда втащили для Юты старую железную кровать Бада. Включив свет и ступив на коврик из телячьей шкуры, Три-Вэ вдруг вспомнил старые времена. Он сел на матрас и тут же провалился — кровать была старая, продавленная.

— Зачем ты им сказала? — спросил он в темноте.

— А зачем ты приехал? — с вызовом ответила Юта.

— Повидать родителей.

— Тебя не было дома почти семь лет.

После паузы Три-Вэ ответил:

— Брат наконец уехал.

— При чем тут брат?

— Я же говорю: он владелец квартала, который ты видела, и еще Бог знает чего. — Три-Вэ знал, что Бад владелец не «Бог знает чего», а Амелии. От этой мысли ему стало больно, и он отвернулся от жены. — Проблема в том, что я младший и всегда его догоняю.

— Ты ненавидишь его?

— Нет, я люблю его.

— Тогда просто завидуешь.

Юта сказала это с сочувствием, ибо сама неустанно боролась с этим человеческим грехом — завистью.

— Да, — признался он.

— А он тебе в чем-нибудь завидует?

— Бад? Он даже не знает такого слова. Он просто приходит и берет, что ему хочется.

— Но ты же умнее! — пылко возразила Юта. Она любила Три-Вэ покровительственно и фанатично. — Если бы ты работал в их магазине, у тебя все получалось бы лучше.

— Как бы у меня получалось — этого мы не знаем. Мы не собираемся задерживаться в Лос-Анджелесе.

— Ты же слышал, что говорил твой отец, Три-Вэ. Он хочет, чтобы ты остался. — Она говорила с жаром. — Послушай! Чего тебе беспокоиться из-за какого-то Бада? Он не такой, как ты. А здание... Возможно, он выманил его у твоего отца. И еще эта его жена-француженка. У нее еле-еле душа в теле. — Юта пролистала днем семейный альбом, лежавший на позолоченной подставке на столе в гостиной. — А еще удивляются, почему она не рожает детей.

Это известие Три-Вэ воспринял с громадным внутренним облегчением. Без ребенка Амелия казалась свободной, девственной, без клейма Бада на себе. В мыслях она оставалась его Амелией. И совсем не обязательно видеть ее рядом с Бадом.

— Юта, — твердым голосом проговорил он, — не трать попусту слов. Мы уезжаем домой на следующей неделе, и все.

— Это все из-за твоей зависти к Баду, Три-Вэ. Неужели ты не заметил, как загорелись глаза твоего отца, когда он услыхал про ребенка?! Теперь ты впереди! Ты стал первым сыном и наследником!

— Я?! Наследником?! — фыркнул Три-Вэ. — Бад построил квартал и все благополучие Ван Влитов! Было время, когда мы едва не обанкротились. Он работал днем и ночью, а ему тогда было всего пятнадцать! По воскресеньям он тоже работал. Он бросил школу... — Три-Вэ замолчал. «Как объяснить женщине, которая и года не ходила в школу, что твой брат пожертвовал своим образованием? Все относительно. Возможно, Юта и не поймет, что это была жертва». Он вздохнул и сказал: — Ты вышла замуж за старателя. Прости, если благополучие моего родительского дома расстроило тебя. Но ты вышла за меня такого, какой я есть. За человека с киркой и лопатой. Обещаю тебе, Юта, что придет день, когда у меня будет не только кирка и лопата.