Над черепичной крышей ранчо курился ароматный дымок. В специальной яме всю ночь пеклась туша быка. Амелия и ее слуги — Лию-повар, его толстая жена Хуанита и горничная Бриджет — два дня украшали внутренний двор гасиенды. Карнизы были оплетены ветвями дикой сирени, которые немного завяли на солнце, плющ обвивал столбики галереи, а кроны пальм образовывали нечто вроде беседок, где в тени могли посплетничать пожилые женщины и полюбезничать юные парочки. Высокий ручной работы мексиканский канделябр, который Амелия позаимствовала у доньи Эсперанцы, был украшен весенними цветами из собственного сада Амелии.

Вдоль правой стены галереи на нитках висели pinatas, фигурки животных, сделанные из яркой цветной бумаги, в которых были спрятаны подарки. Во внутреннем дворе расстелили кусок холста, на котором позже предполагалось устроить танцы. Здесь же стояли наготове гитарист и два скрипача. На них была свободная белая одежда, такая, какая была на музыкантах в старину, во времена испанских католических миссий. Падре завлекали и соблазняли новообращенных музыкой, а потом надевали на всех индейцев эти бесформенные, грубо сшитые белые одежды.

Длинные столы на козлах были накрыты лучшими скатертями, какие нашлись у доньи Эсперанцы и Амелии. Слуги разносили красное вино и лимонад. Три-Вэ сел поближе к бутылкам с aguardiente, местным бренди. Он пил, потому что был неудачником, потому что над ним смеялись. Он пил, потому что на Амелии было белое кружевное платье, плотно облегающее ее изящную фигурку с оголенными плечами, которые, казалось, притягивали к себе свет. Он пил, потому что, представляя его незнакомым людям, она улыбалась. Он осушил одним махом стакан, потому что она положила свою руку ему на плечо, на расшитое серебром плечо костюма, которым гордился его дед. Он пил, потому что гости — как мужчины, так и женщины, — смеялись и называли его доном Винсенте, а некоторые интересовались, как продвигается у него работа. Он пил, потому что Паловерде принадлежало Балу.

И тем не менее он не был пьян. После некоторой дозы спиртного у него на глазах появлялись красные прожилки, и он хуже видел. Но он не был пьян, когда сидел рядом с Ютой на лавке и ел пропахшую дымком жареную говядину. Если бы он был пьян, то не смог бы объяснить своей жене секреты приготовленных традиционных блюд. Как бы он смог рассказать о больших блюдах с кулебякой, залитой сметаной, на поверхности которой плавится и пузырится сыр? Как сумел бы описать ей кусочки свинины в горячем наперченном соусе, запеченные в бархатном тесте и обернутые кукурузными листьями? Если бы он был пьян, то не смог бы объяснить все так складно.

Мария черпала жареные бобы огромной железной ложкой, которая, как она всем говорила, шамкая беззубым ртом, принадлежала еще ее бабке в те времена, когда Паловерде только строилось. Бад переводил на английский слова старухи, и ее испанский смешивался в голове Три-Вэ со смехом Бада. «Это какой-то фарс, — думал он. — А ведь когда-то здесь жили наши предки, его и мои».

Мария наклонилась к нему с блюдом, пахнущим чесноком и сыром.

— Бобы, дон Винсенте?

— Nada mas, gracias[22].

— Тебе являются привидения? — сказала Мария.

— Да, привидения. Я сам привидение, Мария.

— Ты такой же настоящий, как и все остальные, что присутствуют здесь. Главное, чтобы ты всегда помнил об этом. Сегодня особенно, — сказала Мария, и ее поблекшие, запавшие глаза поплыли куда-то перед его взором.

— Ты не притронулся к еде, а выпил уже достаточно, — сказала Юта.

— Сегодня праздник, между прочим, — ответил он. Он удивился тому, что не заметил, когда опустились сумерки. Уже зажгли мерцающие свечи и туманно-желтые фонари.

— Три-Вэ, ты просто напился, — сказала Юта.

Молодежь во дворе уже перестала соблюдать правила хорошего тона, придуманные взрослыми. Смеясь и толкаясь в нестройной шеренге, они выстроились у галереи, и каждый ждал, когда Амелия завяжет ему глаза, даст в руки метловище и подтолкнет вперед, а он взмахнет метловищем, норовя сбить pinata и получить свой подарок. Старшее поколение, восседая за столами, наблюдало за происходящим и снисходительно улыбалось, раскалывая миндаль и допивая свое вино.

В какой-то момент всем раздали cascarones — яичную скорлупу с начинкой из конфетти. По обычаю калифорнийских испанцев нужно разбить cascarones над головой лица противоположного пола, к которому ты неравнодушен, но так, чтобы тот ничего не заметил. Старинный робкий способ ухаживания! Три-Вэ сжал кулак, скорлупа лопнула, и конфетти посыпалось меж его черных от смолы пальцев.

К нему подошла донья Эсперанца. Он нашел свободный стул, и она тяжело опустилась на него.

— Что с тобой, Винсенте?

— Они смеются над прошлым.

— Не говори глупостей, — сказала она. — Амелия так старалась, чтобы праздник удался. Ей хочется одного: чтобы тебе и Юте понравилось. — Она помолчала и добавила (а может, ему только показалось?): — не надо так смотреть на нее, как ты смотришь.

Чувство времени было потеряно. Донья Эсперанца говорила:

— Это платье очень к лицу Юте. Цвет прекрасно ей подходит.

Среди многоцветья пестрых нарядов он отыскал пятно бирюзового шелка.

— А где Чарли? — спросил он.

— Забыл? Ты же видел, как Амелия отнесла его спать в коттедж.

К ним через стол перегнулся Чо Ди Франко.

— Три-Вэ, старик, как там твоя нефть? Когда брызнет?

— Дьявол, откуда я знаю?!

Полнощекое лицо Чо куда-то уплыло, послышался его голос:

— Да ладно, просто хотел поинтересоваться...

Три-Вэ заметил, как изящная фигурка в белом кружевном платье приблизилась к Юте. Юта отрицательно покачала головой. Амелия, смеясь, на чем-то настаивала. Даже в таком шуме Три-Вэ расслышал ее волшебный смех. Крупная, затянутая в жесткий корсет Юта прошла вместе с миниатюрной, грациозной Амелией к скамье, стоявшей у танцевальной площадки. На ней уже сидели три молодые девушки. Амелия невесомо проплыла мимо них, как раньше она проплывала под сенью сада, разбитого перед домом Динов...

Хендрик взобрался с ногами на стул и хлопал в ладоши до тех пор, пока не установилась относительная тишина.

— Леди и джентльмены! — объявил он. — Леди и джентльмены! Нашим первым танцем будет «Эль-Сон»! В старые времена фанданго всегда начинались с «Эль-Сон», потому что именно таким образом очаровательные испанские красавицы выходили в свет. Каждая сеньорита показывала свои лучшие па. Именно этим и займутся сейчас наши леди. А представлять их обществу, исполнять обязанности tecolario будет Бад!

Девушки, сидевшие на лавке, тут же раскрыли свои веера. Трое одетых в белое музыкантов ударили по струнам своих инструментов.

Бад не подошел к лавке, как все ожидали. Маленькими грациозными шажками, ритмично постукивая каблуками по земле, он пересек ярко освещенный двор, направляясь к галерее, где сидела группа пожилых, одетых в черное испанских дам. Танцуя на месте и улыбаясь, он протянул руку матери. Она отрицательно покачала головой. Но он не отходил от нее. Среди гостей раздались восклицания:

— Давайте, донья Эсперанца, покажите, как надо это делать!

Донья Эсперанца поднялась со своего места, развернула шаль, чуть наклонила седую голову, украшенную высоким гребнем, и двинулась в медленном, величественном танце вокруг Бада, отстукивая каблучками по плиточному полу галереи. Бад танцевал на месте, продолжая протягивать к ней руку. Хорошо сложенный мужчина с редеющими светлыми волосами в солнечных бликах, которому странным образом был очень к лицу черный костюм вакеро. Он был похож на своего отца-голландца, но темные брови и высокие скулы придавали ему необыкновенное сходство с этой высокой грациозной дамой, медленно поворачивающейся перед ним на полу галереи. Три-Вэ прислонился спиной к столбу и задумался. «Все он делает хорошо, мой удачливый братец. Он собственник этого места, которое по праву должно принадлежать мне, он собственник Амелии, которая должна была быть моей».

Донья Эсперанца под грохот аплодисментов села на свое место. Бад, танцуя, снова пересек двор и поклонился Юте. Та встала и энергично закружилась в быстром танце, напоминавшем польку. Снова раздались рукоплескания.

Бад протянул руку Амелии. Все подались вперед, чтобы лучше видеть.

— Лучшая танцевальная пара во всех коровьих округах, — проговорила какая-то женщина.

Волосы Амелии, отливавшие топазом, были усыпаны конфетти. Ее каблучки отбивали бешеный ритм на расстеленной для танцев холстине, Бад тоже оживился, подлаживаясь под ее темп. Они кружились, делали обороты, наклонялись, не касаясь при этом друг друга, улыбались и не спускали друг с друга глаз. В свете фонарей искрилась выступившая у них на лицах испарина.

Смысл их танца был очевиден, предельно очевиден для Три-Вэ. На лице его отразилась злоба. В приличных домах «Эль-Сон» не танцуют уже полвека. Этот танец перекочевал в бордели, где клиенты швыряют шляпы тем шлюхам, чей танцевальный номер их возбудил.

Покачнувшись, он покинул галерею и вышел в прихожую. Толкнул тяжелую дубовую дверь двумя руками и споткнулся, когда она резко раскрылась.

Снаружи было тихо. Только трещали цикады и где-то ухала сова. Еще до него доносился смех со стороны водокачки, где кучера устроили свой праздник. Где-то внизу ржали лошади. Прямо перед ним из темноты выступали очертания экипажей и колясок. Он двинулся туда, пытаясь отыскать местечко, где можно будет посидеть одному. На секунду остановившись, он глянул на туманное небо. Но, если оно в тумане, почему же луна светила, словно новенькая золотая монета?..

3

Он услышал за собой легкие шаги, но не обернулся.

— Пойдем в дом, — сказала Амелия. — Выпей кофе.

— Мне и здесь хорошо, — ответил он. — Слышишь, как тихо?

— Мы заказали кофе из Нового Орлеана.

— Веселый праздник! Просто замечательный! Юте очень нравится!

— Кофе очень черный и очень крепкий. Тебе надо взбодриться.

— Юте очень нравится, — повторил он.

— Я знаю и очень радуюсь этому. Три-Вэ, она очень симпатичная. Я еще не говорила тебе, как это здорово, что она моя невестка?

— Горничная! — проговорил он мрачно и зло. — Тебя именно это больше всего в ней привлекает как в невестке?

— Юта очень живая и добрая, и потом я далеко не сноб, — сдержанно возразила Амелия. — Прошу тебя, пойдем выпьем кофе. Тебе сейчас это необходимо.

— Я не пьян, — сказал он. — Просто удивительно, как отлично ты устроилась. Подумать только! Амелия, которая чувствует себя как дома только в Париже, нашла счастье там, где нет ни ума, ни культуры, ни музыки, в городе, в котором ее так мучили!

— Как видишь, я сбросила с себя этот крест, — сказала она. — И усвоила местные обычаи.

— Ты нюхаешь апельсиновый цвет, читаешь «Рамону» и этим счастлива?

— Да. Если откровенно, то я очень счастлива с Бадом. И поскольку ты так чуток к моему внутреннему состоянию, ты сам видишь, что я счастлива с твоим братом.

— Я вижу бриллиант среди булыжников, вот и все.

Она еще что-то сказала про кофе, но кофе Три-Вэ совсем не интересовал. В лунном свете ее лицо плыло у него перед глазами. Красивое, гордое, холодное. Он не мог вынести, когда она на него так смотрела.

— Амелия, прости, я не хотел тебя обидеть. Я... «Нет света в мире, радости, любви, покоя, веры и от боли избавленья».

— Почему ты так печален, Три-Вэ? Давай поговорим. Может, тебе станет легче? — предложила она мягко.

Они стояли у ландо. Она распахнула дверцу. Он хотел помочь ей подняться, но опоздал. Ловко и грациозно она села в ландо сама. Он подтянулся вверх и сел напротив. Руки ее были сложены на коленях, обтянутых юбкой белого кружевного платья. В полутьме поблескивало ее обручальное кольцо с изумрудом работы Тиффани. Исходивший от нее аромат духов после танца усилился.

— Помнишь, Три-Вэ, как мы, бывало, часами спорили о литературе, поэзии? Обсуждали достоинства Теккерея и Суинберна, Мэтью Арнольда и Джейн Остин, Генри Джеймса, помнишь?

— Это было самое счастливое лето в моей жизни, — проговорил он. — Что сталось с мадемуазель Кеслер?

— Бад определил ей небольшую пенсию, и она живет с сестрой в Кольмаре. Этой зимой мы навестили ее. Бедная мадемуазель Кеслер! У нее ухудшилось зрение, и она уже не может вышивать, — Амелия вздохнула. — Но, несмотря ни на что, в душе она так и осталась гувернанткой. Когда ей пришлось отпустить нас одних, без сопровождения, у нее было такое виноватое лицо...

— Это было самое счастливое лето в моей жизни! Я повторяюсь.

— Почему ты теперь несчастен?

— Все смеются надо мной. На этой вечеринке кто только не поленился подойти ко мне и спросить, как подвигается работа. — Он судорожно вздохнул. — Им прекрасно известно, как обстоят мои дела. Они считают меня дураком, который копается в земле, как крот. Просто, проявляя интерес, они хотят показать мне, что я не в себе. Вот и все. Тем самым они говорят, что я глупый неудачник. Человек, выставленный на всеобщее посмешище! — Его голос дрогнул. Он не был пьян, но почувствовал, что может разрыдаться, как пьяный.