— Он слишком много выпил. Вышел на улицу. Я пошла за ним. Он... я...

У Бада мгновенно перехватило дыхание. Он услышал собственный шумный вдох.

— Значит, Юта честная женщина, — произнес он и сам удивился своему громкому язвительному тону. — Ты погуляла с братцем у меня за спиной.

— Я... Это было только один раз. Прошу тебя, Бад...

— Просишь меня? Ну конечно, о чем речь, дорогая?! Я счастлив, что у меня такая верная жена, хранительница домашнего очага!

— Он был сильно пьян. Он... Я не хотела.

— Три-Вэ изнасиловал тебя?! — Бад неестественно хохотнул. — Ты хочешь сказать, что Три-Вэ изнасиловал тебя?! Три-Вэ?! Боже! Лично мне кажется, что у него были бы с этим трудности даже в идеальных условиях! За кого ты меня принимаешь? Три-Вэ ее изнасиловал! Дорогая, достаточно того, что ты сказала мне вначале, зачем приукрашивать! Скажи просто, что ты переспала с моим братцем!

От изумления она открыла рот. Губы у нее задрожали. Раньше он никогда не позволял себе говорить в ее присутствии непристойности. И сейчас он был не уверен, что она поняла это слово.

— Я не должна была тебе этого говорить, — прошептала она.

— Но ты у меня шибко честная и не смогла утаить правды!

— Я думала, если ты узнаешь об этом, то что-нибудь с ним сделаешь.

— Дорогая, будь уж честной до конца. Не надо приплетать сюда еще свое знаменитое душевное благородство, хорошо? Ты переспала с ним. Отлично! На твоем месте всякая здравомыслящая женщина держала бы свой роток на замочке. Впрочем, чего это я так огорчаюсь! Тебе просто явно недостаточно моего глупого страстного петушка!

— Бад, прошу тебя, не говори со мной в таком тоне.

— Что мне теперь остается? Только заняться подсчетами. Когда был фанданго, я помню. И примерно знаю, когда ты должна разродиться, грязная потаскуха!

Лицо ее исказилось, словно от удара хлыстом. Она была в полнейшем замешательстве.

— Дорогая, раз уж ты решила играть в эти игры, тебе пришло время усвоить и соответствующий жаргон. Ты потаскуха! Знаешь, что это значит? Или мне нужно и это разжевать? А то, что у тебя в животе — ублюдок. Впрочем, это слово тебе уже известно благодаря подвигам твоего папаши!

Амелия так побледнела, что Бад даже подумал, что она сейчас потеряет сознание, и быстро подошел к ней. Он знал, что она так и не признала вторую семью своего отца.

— Ребенок... — еле слышно прошептала она. — Я почти уверена, что он от тебя.

— Будь спокойна, дорогая, своим я его никогда не назову!

Как только у него вылетели эти слова, он понял, что так и будет. С некоторыми вещами, считал он, примириться невозможно. И в доказательство он мог продемонстрировать множество своих «боевых шрамов». Ему тут же вспомнилась Роза и те слова, которые она визгливо выплеснула ему в лицо. Она не желала иметь от него ребенка. А потом были семь лет надежд и даже молитв с Амелией, радостное ликование последних месяцев, и теперь вот это...

Амелия поднесла кулачки ко все еще дрожащим губам.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Все очень просто. У тебя в животе — ублюдок, которым тебя наградил мой братец. Или, может, твои откровения еще не закончились? Как мне называть твоего ублюдка? Племянником? Или, может, просто ребенком какого-нибудь моего друга?

— Почему бы тебе не признать его своим?

— Шансы на это, конечно, есть. Почти семь лет как-никак. Но именно поэтому шансы невелики. Так что ты скажешь? Там был только Три-Вэ или кто-то еще?

Она подняла на него ледяной взгляд.

— Спасибо хоть, что блудила внутри нашей семьи. Все-таки Три-Вэ — брат родной. Кстати, ты проделывала это с ним тогда, еще девочкой?

— Ты прекрасно знаешь, что нет.

— Откуда же мне знать? Выясняется, что я о тебе ничего не знаю, ничего! Я знаю только, что твой отец едва не разорил моего! Я знаю только, что твой отец был замешан в неблаговидных делах! — «У нее на глазах появились слезы, — подумал Бад. — Хорошо! Это хорошо». — Я знаю только то, что ты покувыркалась с моим братом! Дорогая, ты сучка не только по наследству, но и по собственному поведению. Будет лучше всего, если ты избавишься от своего ублюдка.

Она инстинктивно прикрыла живот руками, словно боялась, что он причинит физический вред ребенку, и хотела его защитить. У него в голове пронеслись те сцены, когда она засыпала у него в объятиях, и радость подступала у него к горлу, едва он чувствовал странное шевеление у нее во чреве.

— Ты можешь не верить в то, что этот ребенок твой. Но он мой, — голосом, в котором сквозило презрение, проговорила она. — Я отвечаю за него.

— Как тебе будет угодно.

— Спасибо, — холодно ответила она.

— De nada. Только держи его подальше от меня. Я не желаю видеть его рядом с собой.

Лед в ее голосе тут же растаял.

— Бад, скажи, что ты пошутил!

— Ты уже достаточно меня знаешь, дорогая. Я человек жесткий. К тому же ненавижу проигрывать. Это тебе тоже известно. Подумай сама, как ты мне удружила! И ты считаешь, что я позволю ему жить в моем доме?!

— Да, — прошептала она. — Я так думаю.

— Согласен, но на определенных условиях. Ты можешь тратить деньги на самое необходимое для него, но без излишеств. Я собираюсь за этим следить. Что касается времени, которое ты будешь ему уделять, — это твое дело. Коль скоро это не будет отражаться на твоих обязанностях по дому. — «Неужели это я, Бад Ван Влит?! Неужели я говорю все это своей любимой?!» — Дальше: пока я дома, ты к нему ни ногой. И вообще держи его от меня подальше. Со своей стороны я позволю ему жить в моем доме, буду одевать его и все такое. — Он говорил ровным чеканным голосом, словно оговаривал условия какой-то сделки. Ему хотелось удариться в слезы, на коленях попросить у нее прощения, но он продолжал говорить и намерен был каждое сказанное слово подкрепить действием. — Я ясно выражаюсь?

— Да.

— Врачи, дантисты — пожалуйста. Но никаких домашних учителей, никакого колледжа. И еще. Я не хочу ничего слышать о его проблемах, болезнях и прочем. Он будет носить мою фамилию. Все! На моем месте большинство мужчин выказали бы меньше великодушия.

— Ты хочешь наказать меня, — проговорила она ровным голосом. Но в глазах у нее застыло умоляющее выражение, как у раненого зверька. — Ты рассердился. Я тебя понимаю.

— Еще бы, рассердился! Но, Амелия, я никогда не лгал тебе. С самого начала я рассказал тебе о себе все. Я не собираюсь лгать и сейчас. Я презираю твоего ребенка и никогда не смогу скрыть своего отвращения к нему. Ты веришь в это?

— Да, Бад, верю.

Кожа ее потускнела, четче обозначились тени под вдруг запавшими глазами. Он окинул ее взглядом, маленькую женщину с раздувшимся от бремени животом. Он никогда еще не любил ее так, как сейчас. И никогда еще ему не хотелось так больно ранить ее. Его раздирали любовь и ненависть, торжество и поражение, радость и отчаяние, вера и измена. Эти противоречивые чувства сжимали его словно в тисках. От осознания утраты во всем теле разлилась слабость.

Он открыл двери гостиной.

— Люди, если они об этом узнают, подивятся моему великодушию, тому, что я вообще согласился признать этого ребенка.

— Бад, всегда помни, что я тебя люблю, — чуть слышно, будто задыхаясь, прошептала она.

— Могу тебе ответить, что сейчас я счел бы за счастье убить тебя! Так что лучше уж мне все-таки поехать на несколько дней в Санта-Паулу, переждать там, пока это желание не ослабеет.

На столе в холле лежали чертежи локомотива, работающего на нефти, которые принес Три-Вэ. Бад даже не взглянул на них. Взяв шляпу, он повернулся и увидел, что Амелия вышла в холл следом за ним. Позволив своей злобе нанести ей последний жестокий удар, он сказал:

— Для меня он всегда будет ублюдком!

Она кивнула. Казалось, она отгородилась от него, и его удары уже не достигают цели.

Желая убедиться, что она страдает не меньше его самого, он повторил:

— Для меня он всегда будет ублюдком!

6

Прошло уже несколько минут после того, как Бад ушел, а Амелия все еще стояла не двигаясь. Через веерообразное окно в холл проникал желтый солнечный свет. Налетел неожиданный заунывный порыв Санта-Аны и швырнул на крыльцо опавшую листву и сломанные ветки. Амелия покачала головой. Она медленно стала подниматься к себе в спальню. Плод был большой, он раздул хрупкое тельце, и каждый ее шаг был неуклюжим и болезненным. Она сохранила равновесие, цепляясь за перила лестницы.

Амелия вошла в спальню, закрыла за собой дверь и опустилась перед туалетным столиком. Открыла верхний ящик и вынула большой и плоский футляр с драгоценностями. Крышка была обтянута кожей, в которую была врезана маленькая золотая пластинка с выгравированной надписью: «Миссис Ван Влит Младшая». Она нажала на замочек. Крышка отскочила. В бархатных ячейках лежал ювелирный гарнитур. Великолепное колье из жемчуга с алмазной пряжкой, два золотых браслета с жемчугом и бриллиантами, пять маленьких брошек в форме полумесяца и пара серег с подвесками из мелкого жемчуга и бриллиантов. Один из алмазов застежки колье весил больше карата, камни браслетов — чуть меньше. Бад купил ей этот гарнитур в Париже, и она надевала его в Лос-Анджелесе только однажды, когда их пригласили на бал в честь тридцатилетия Люсетты Вудс. На ее драгоценности люди пялились не из-за их красоты, а из-за высокой стоимости. Впервые Амелия и сама смотрела на них оценивающе. Она взяла самую маленькую брошку. Бриллианты сверкнули на солнце. Когда Бад подарил ей этот гарнитур, он приколол именно эту брошку, самую красивую из всех, ей на грудь. Теперь ее глаза были пусты. Она положила брошь обратно в шкатулку.

«Для меня он всегда будет ублюдком».

Она закрыла лицо руками, но тут же выпрямилась.

— Хватит, — проговорила она вслух. — Плакать уже поздно.

Она тяжело подошла к своему комоду, достала три смены белья, две пары белых, ручной вязки, ажурных чулок, две ночные рубашки. Подумав, вернулась за третьей. Бросила это все на постель, рядом со светлой вязаной шалью. Потом подошла к шкафу, выбрала свободный белый капот, еще три других, шерстяную накидку кремового цвета с высоким воротником и две юбки. Медленно и неуклюже нагнулась за парой коричневых дорожных башмаков из кожи и лакированными туфлями, взяла бежевые бархатные гамаши. Она спустилась в холл, где была маленькая темная кладовка, и нашла там чемодан, которым пользовалась еще будучи девочкой. Потом вновь поднялась к себе и стала укладывать вещи. В других обстоятельствах она криво усмехнулась бы тому, что берет только самое необходимое и простое, если не считать своих дорогих украшений. Но сейчас ей было не до смеха. Она аккуратно выложила все драгоценности из шкатулки и каждую вещицу завернула отдельно в носовой платок. Сняв с руки обручальный изумрудный перстень, она посмотрела на него и, положив в шкатулку, закрыла крышку. Оставила себе лишь простое золотое колечко.

Потом она сняла батистовое, отделанное кружевом платье и надела свободную темную юбку и такой же жакет. Приколола шляпку и подошла к зеркалу поправить вуаль. Увидела в нем свое отражение, нездоровое бледное лицо...

Сев за маленький письменный стол, Амелия написала:

Бад!

Я понимаю твои сомнения и не виню тебя за то, что ты не смог принять моего ребенка. Надеюсь, что по отношению ко мне ты проявишь такое же понимание. Ребенок связан со мной пуповиной, он — часть меня. Нет на свете ничего ближе, чем отношения матери и ребенка. А может, я просто ощущаю эту связь сильнее, чем другие женщины.

Мой отец, несмотря на все его моральные грехи, нежно любил меня. И мама тоже любит по-своему.

Родители — такая же часть меня, как и ребенок.

Мое решение уехать нельзя назвать неожиданным. Все последние месяцы я напряженно думала о том, что буду делать, если ты, узнав о двусмысленности моего положения, поставишь меня перед необходимостью принять решение. Я люблю тебя всем сердцем. Ты для меня все. Но точно так же я — все для крошечного и абсолютно беззащитного создания, которое растет у меня во чреве. Я не допущу, чтобы мой ребенок рос в атмосфере насмешек и ненависти.

Перед тем как подписаться, она перечитала письмо. Ей показалось, что оно написано в слишком холодной и обвинительной манере. «Он все поймет и без него, — подумала она. — Потом он спокойно вспомнит наш разговор и поймет, почему я так поступила». Она прошла в просторную ванную и, присев на диванчик, покрытый турецким ковром, разорвала письмо в клочки и бросила в унитаз.

Вернувшись в спальню, она потянула за шнурок колокольчика. Никто не отозвался. Она вспомнила, что в середине дня дома никого не бывает. Лию и Хуанита у себя в квартире, служанка-ирландка наверняка у приятелей. Амелия подняла чемодан и, отклонившись для равновесия в другую сторону, стала спускаться вниз. При каждом медленном шаге чемодан бился о ее правую ногу. Спустившись, она вызвала по телефону кеб, чтобы тот доставил ее на станцию Аркейд.