— Ну ладно, дома ты молчала. Но ведь Ван Влиты известная в городе фамилия. Наверно, ходили разные слухи. Тебе в школе никто не намекал на существование нашего родового клана?

— А я не посещала школу.

— Неудивительно. Зачем ходить в школу богатой наследнице всего Запада?

— Я много болела. — Она дотронулась до почти невидимого шрама на шее. — Кингдон, я могу себе представить, каково тебе было лежать в больнице...

— Поскольку ты упорно возвращаешься к этой теме, — произнес он, понизив голос и так едко, словно хотел ее обидеть, — я скажу, что больница — идеальное место для того, чтобы у человека ампутировали его... жизнь!

Она и не думала отводить взгляд. Его ядовитый сарказм не подействовал. Она понимала его. Но в этом было нечто большее, чем просто понимание. Известие, что перед ней двоюродный брат, изменило ее отношение к Кингдону. Она сразу же включила его в тесный круг близких ей людей. В ее круг. Поэтому за последние несколько минут она вся раскрылась ему навстречу и полностью доверилась.

Мимо прокатил «форд». Кингдон, пошарив в кармане джемпера, вытащил пачку сигарет, раскрыл и предложил ей.

— Я не курю, — сказала она.

— А мне можно?

Она кивнула.

— Ты умеешь утешать, сестричка Тесса, — сказал он, затягиваясь и выпуская колечко дыма. — Так ты покажешь мне побережье Тихого океана? Мой отец уверял меня, что большинство пляжей Южной Калифорнии когда-то принадлежали нашим предкам.

— Они были скотоводами. И действительно владели узкой песчаной косой, абсолютно бесполезной, так как она была оторвана от остального ранчо. Это мне рассказал отец.

Тесса улыбнулась. Он улыбнулся ей в ответ и вышел из машины, чтобы ручкой завести мотор.

6

Уже почти стемнело, когда она высадила его за квартал к югу от отеля «Голливуд». Здесь он снимал комнату в одном из доходных домов, окружавших так называемый «дворик» — широкое пространство, поросшее бугенвиллеей, гибискусом и страстоцветом. Как раз в сумерки они раскрывают свои большие красивые цветы.

Нос и лоб Кингдона порозовели от солнца. Днем они побывали в Венеции — на местном курорте, названном так в честь знаменитого европейского города. Они гуляли среди увеселительных заведений с куполообразными крышами в виде минаретов. Она подстраивалась под его прихрамывание, когда они не спеша переходили по арочным мостикам через многочисленные обмелевшие каналы со стоячей морской водой. Во время прогулки он ей рассказывал о знаменитых летчиках-асах: о французах Нангессере и Гинемере, о немцах Бальке и Рихтгофене. Иногда она садилась на корточки, надевала маленькие, в проволочной оправе очки и что-то записывала в свой блокнот. В такие минуты он отдыхал от ходьбы, убеждая себя, что она остановилась вовсе не из-за его увечной ноги, а для того, чтобы записать полезные для нее сведения. Он старался также убедить самого себя, что рассказывает ей все это, чтобы ей было легче написать сценарий, а вовсе не для того, чтобы дать выход собственному отчаянию.

Окна в квартире 2б миссис Коди, где он снимал комнату, были темные. Пожилая вдова и ее дочь уже поужинали. Он не стал звонить, а открыл дверь своим ключом и прошел через заставленную разной мебелью гостиную в маленькую спаленку. Чтобы включить свет, нужно было потянуть за веревку. Под потолком болталась голая лампочка. Но он не стал зажигать света. В сумрачной комнате только один предмет указывал на то, что здесь живет Кингдон: коробка из-под сигар на комоде. Он открыл ее и заглянул внутрь. Губы его скривились. В коробке лежали его награды: горстка ленточек и металла. Капитан Кингдон Ван Влит сбил одиннадцать немецких аэропланов и был отмечен почти всеми французскими боевыми наградами. Каждая из этих наград напоминала ему о предсмертной агонии немца и о его собственной беде. Он разозлился и захлопнул коробку. «Какого черта я их храню?!»

Он не мог себе этого четко объяснить, но полагал, что награды еще связывают его тесными узами с погибшими летчиками эскадрильи «Лафайет». «Я один из них», — подумал он.

Он сел на узкую кровать, пружины скрипели. Чтобы устроить поудобнее левую ногу, ему пришлось поднять ее обеими руками. Боль прошла через все его тело и исказила загоревшее за день лицо. Положив под колено подушку, он откинулся на спину, охватив руками затылок, и стал смотреть на пурпурный закат.

«Тесса, — думал он. — Тесса! Завтра утром, в половине одиннадцатого, она будет здесь. Я рад, что она моя сестра».

Мысль была какая-то расплывчатая, незавершенная. В ее обществе он не будет мучиться из-за того, что не испытывает желания. Он был католиком. Впавшим в отчаяние, как он всем говорил. Наказания, которым его подвергала Юта, укоренили в нем чувство вины, и поэтому, погружаясь в отчаяние, он чувствовал себя как в ловушке. Религия держала его, словно капкан. Тело Тессы, его двоюродной сестры, было табу. Поэтому хорошо, что он ее не хочет. Но его уже начинало пугать это состояние. За последние четыре месяца его не влекло ни к одной женщине. С тех самых пор, как его сбили, когда он стремительно падал на землю на охваченных пламенем полотняных крыльях аэроплана и с горящей левой ногой... Он не хотел ни одной женщины. Сексуальный голод, не отпускавший его с тех пор, как он едва достиг половой зрелости, вдруг исчез.

«Так что, мама, об этом можешь больше не беспокоиться».

Он не видел родителей и братьев вот уже восемь лет. Писал домой редко. Две недели назад он покинул военный госпиталь в Мэриленде, и у него возникла смутная мысль о возвращении в Бейкерсфилд. Но вместо этого он оказался в Лос-Анджелесе. Почему? «А какая разница, где я нахожусь?» По ночам он ворочался с боку на бок. Днем ходил как лунатик. Без неба его душа была мертва и темна, и он впал в отчаяние.

Он достал сигареты. Миссис Коди запрещала курить в доме. Она была домовладелицей и католичкой, как его мать. Он прикурил.

«Здесь, — подумал он, — лежит великий летчик-ас и великий любовник».

Он выпустил струю дыма. «Интересно, все ли мне сказали врачи? Может, о какой-то травме они умолчали по небрежности?»

«Капитан Ван Влит, ваша нога более или менее заживет. Но, к сожалению, должны сообщить вам о травме э-э... интимного характера. Вы стали законченным евнухом».

У него стал дергаться глаз. «Нет, я слишком нервный для законченного евнуха, — подумал он. — Но когда доходит до дела, я евнух. И даже к лучшему, что брюнетка с красивой крепкой грудью оказалась моей двоюродной сестрой. Кроме того, она, эта девственница, еще и наследница «Паловерде ойл». Как в музее: смотреть можно, а трогать нельзя».

Интересно, она и вправду еще девственница? Это, конечно, чисто абстрактное любопытство. Я не знаю. Да уж! Если я не могу отличить девушку от женщины за тридцать шагов, значит, я и впрямь стал евнухом! Воистину. Тесса... Нет, не хочу так думать о ней.

Дым от сигареты лез в глаза. Он прищурился. Солнце окончательно зашло, озарив землю последними багряными отблесками. Красное небо на закате, чистое небо на заре. Завтра будет ясно. Хорошая летная погода.

«Впрочем, мне-то все равно. По мне, так пусть завтра хоть дождь из лягушек хлынет. О Господи, почему ты не дал мне умереть тогда?! В родном небе?!»

Он погасил окурок об пол. Стиснув зубы от боли, перевернулся и уткнулся лицом в матрас, словно хотел задохнуться.

7

Конечно, не одна Юта несла ответственность за то, что Кингдон был такой противоречивой натурой. Не будь ее, он вполне мог бы скатиться на путь греха, ибо, как многие люди, выросшие в лоне церкви, стремился достичь абсолютного совершенства. Но чувство своей никчемности вложила в него именно Юта.

Чарли Кингдон рос буйным и энергичным мальчишкой. Его глубоко посаженные почти черные глаза часто злорадно поблескивали. В приходской школе Бейкерсфилда он выделялся из общей массы учеников склонностью ко всякого рода выходкам. На игровой площадке он забирался на вязы и прыгал с высоких веток. При этом дважды ломал себе что-нибудь. Он бегал всегда сломя голову, а смеялся безудержно. Благодаря буйству характера заработал высокий авторитет у одноклассников. К удивлению самих же сестер-монашек, преподававших в школе, они подчас не могли без улыбки смотреть на проделки этого трудновоспитуемого ученика. Добрые женщины называли его сорванцом. Но каждая из них видела очевидное стремление Чарли Ван Влита к самосовершенствованию и служению Богу. А недостатки лишь подчеркивали широту его души, а ведь широта души не что иное, как предпосылка святости.

Вера Юты была немыслима без карающего начала. Наблюдая за хулиганским поведением старшего сына, она полагала, что это Божье возмездие ей, матери. Чарли Кингдон был зачат во грехе, думала она. Каждый раз, когда Чарли Кингдон забирался к ней на полные колени и зарывался лицом в ее грудь, ей хотелось приласкать его, прижать к себе. Но всегда в ту же секунду ей приходила в голову мысль, что он уже и так в немилости у Бога за ее грех. «Я не вправе потакать ему», — думала она и говорила вслух:

— Слезай, Чарли Кингдон. Ты слишком тяжелый, чтобы ползать по мне.

Однажды в июле Юта на заднем дворе собирала фрукты для пирога на ужин. Вдруг она услышала детское хихиканье, доносившееся из тени за пустующей конюшней. Смех был тихий, но явно возбужденный. Дурное предчувствие охватило Юту, холодный пот выступил у нее на спине. Прижимая к себе собранные в передник спелые сливы, она направилась за конюшню. Тучная Юта шагала тяжело и шумно, но дети были так увлечены чем-то, что не услышали ее приближения.

— Чарли Кингдон, что ты там делаешь? — позвала она, заворачивая за угол конюшни. Тут она в ужасе открыла рот и замерла на месте. Сливы посыпались из передника на землю.

За конюшней ее сын и какая-то маленькая девочка, сняв с себя штанишки, рассматривали друг друга. Извечная детская сексуальная игра: «Ты мне покажи свое, а я тебе свое». Юту обуял ужас. Случилось то, чего она всегда так боялась: ее собственное вожделение передалось сыну и теперь проявилось! Вскрикнув, она бросилась вперед. Она так и не узнала девочку, которая в страхе убежала, на ходу натягивая штанишки. Юта нависла над Чарли Кингдоном. Не глядя на разъяренную мать, он застегивал ширинку.

Юта схватила его за худую ручонку и потащила через двор, а потом по ступенькам заднего крыльца в кухню. Печь была жарко натоплена, готовая принять пирожки к ужину. Юта прижала руку сына к горячему чугуну.

— Вот что бывает, когда грешишь! — кричала она. — Вечный огонь! В нем тебе и место!

Он долго молча терпел боль. Материнский приговор сносил с мальчишеской отвагой. Он заслужил эту боль. Но когда стало уже совсем невтерпеж, разрыдался. Юта, тоже всхлипывая, прижала его к своей груди.

После этого на Кингдона снизошло раскаяние, растянувшееся на годы. Он до сих пор каялся, ибо, по его мнению, с возрастом все глубже и глубже погружался в пучину греха. Греховная тьма словно пригвоздила его к земле, сделала пресмыкающимся. И тогда его героями стали люди, которым на крылатых велосипедах удавалось на несколько минут оторваться от поверхности земли. С годами грезы об авиации превратились в неодолимую юношескую страсть. Он уехал из Бейкерсфилда в шестнадцать лет. С тех пор он ни разу не был в церкви. Ощущение того, что он чего-то да стоит в этой жизни, отныне являлось к нему лишь тогда, когда он парил в небе на полотняных крыльях, натянутых на хрупкие распорки.

8

Тесса сказала, что ее родители уехали на восток, где Хендрик Ван Влит Младший организовал продажу облигаций, рассчитывая на вырученные средства расширить «Паловерде ойл».

«Дядюшка, видимо, решил скупить на корню весь мир, — думал Кингдон, — и теперь собирает наличность для этой покупки».

Каждое утро, ровно в половине одиннадцатого, Тесса заезжала за ним. Они колесили по окрестностям, поставив на заднее сиденье корзину с едой. Объезжали пыльные и тенистые рощи Сан-Фернандо Вэли от Ван Нуиса до Ланкершима. Катались по курортным местечкам: Санта-Моника, Оушен-парк, Редондо бич. Еще несколько раз были в Венеции. Уезжали на восток к миссии Сан-Габриэль и вслушивались в перезвон древних колоколов, звучавший с глинобитных колоколен. Однажды они проехали по шумной оживленной Спринг-стрит, и Тесса показала Кингдону, где стоял когда-то магазин скобяных товаров их деда. Квартал Ван Влитов снесли, на его месте воздвигли штаб-квартиру «Паловерде ойл» — просторное и современное десятиэтажное монументальное здание. Более высокие дома строить было нельзя, так как здесь случались землетрясения. Оставив машину у обочины, они заходили в магазины на Бродвее, где когда-то дом Ван Влитов, крытый красной кровельной дранкой, соседствовал с особняком Динов.

Тесса пригласила Кингдона в Гринвуд, который прежде назывался Паловерде, но он отказался. Она не настаивала.