— Лайя в смятении, — начал он напряженно. — Ее еще никогда не допрашивали в отсутствие адвоката.

— Ничего страшного, — сказал Бад, улыбнувшись Лайе. — От тебя потребуется только повторить все то, что ты уже говорила в полиции.

— Лайя все никак не может поверить, что Большое жюри — всего лишь собрание добропорядочных граждан, которые попытаются выяснить, что же, черт возьми, произошло, — объяснил Кингдон. — Они такие же люди, как и мы с вами.

— Двое членов суда по выходным играют со мной в поло, — сказал Бад, не подозревая о том, что этими словами загоняет себя в ловушку. — Чо... то есть Чонси Ди Франко, дорогая Лайя, мой давний друг. Как говорится в таких случаях, «на одном горшке сидели». О, если я начну рассказывать обо всех наших проделках в молодости!.. Впрочем, он давно перебесился. Как и я. Но остался при этом вот таким парнем! — Бад оперся обеими руками о стол и наклонился к Лайе. — Тебе не о чем волноваться, девочка. Присяжные отнюдь не в восторге от тех помоев, я извиняюсь, которые газеты выставили на всеобщее обозрение. У этих ребят есть голова на плечах. Мы с Чо появились на свет вон там, — Бад кивнул через окно в сторону Мэйн-стрит. — Так что не бойся. Они вытянут тебя из этой трясины.

Лайя нервно облизнула пересохшие накрашенные губки.

— Дядя, — сказал Кингдон. — Раз уж вы знаете так давно мистера Ди Франко... Раз вы с ним такие хорошие и добрые друзья... Я знаю, Лайе будет легче, если вы поговорите с ним. Она будет тогда знать, что и в суде есть человек, который отнесется к ней по-дружески...

Бад сдвинул брови. С возрастом его лицо вытянулось, как у всех представителей рода Гарсия, нос еще больше выдавался. Временами казалось, что власть для него — нечто естественное. Бад славился своим великодушием, но никогда и никому не позволял себя использовать.

— Кингдон, — все еще мягко сказал он, — я пришел сюда, отказавшись от встречи с министром, с которым мы обсуждаем вопросы аренды нефтеносных участков. Речь идет о громадных нефтяных залежах. Разве этого недостаточно, чтобы Лайя чувствовала дружеское участие? Неужели мало такого приятеля, как я?

Жилка пульсировала у Кингдона на виске. Его глубоко тронуло, что дядя, который вообще не любит журналистов и избегает толпы, пришел в суд, всем показывая тем самым, что он на их стороне. Кингдон даже собрался было выразить свои чувства вслух, но тут же вспомнил, что дядя еще и отец Тессы, тот самый, кто несколько лет тому назад запретил ему видеться с любимой. Поэтому Кингдон неожиданно для себя сказал:

— Вы пришли сюда, дядя, чтобы показать себя альтруистом в глазах Тессы.

— Я пришел бы сюда, даже если бы никто, в том числе и Тесса, не узнала об этом! Я пришел сюда потому, что ты, Кингдон, мой племянник! И именно поэтому я не донесу о нашем разговоре окружному прокурору!

Бад всерьез разозлился и не скрывал этого.

Кингдон тяжело вздохнул.

— Прошу прощения, сэр.

— Ты веришь тому, что я сказал?

Кингдон принялся растирать больную ногу. Ему снова захотелось горячо поблагодарить дядю, но просто язык не поворачивался... Но вместо этого он сказал:

— Вы хотите, чтобы я снова извинился? Или, может быть, мне надо рухнуть на колени и омыть ваши башмаки покаянными слезами?

— Прошу вас, мистер Ван Влит! — подала голос Лайя. — Я не могу войти туда, зная, что все они меня ненавидят! Я чувствую, что они не поверят ни единому моему слову!

Она умоляюще сложила руки на груди. Кингдон опустился на соседний стул, взял ее руки в свои и мягко положил их на стол.

— Все будет нормально, Лайя, — успокоил он жену. — Положись на меня. Я не подведу тебя.

Поднявшись, он взял дядю за руку и увлек его к окну.

— Она вот-вот сломается, — тихо произнес он. — Ей сейчас нужен доктор, а не суд присяжных.

— Объясни это Джулиусу Редпату. Он договорится об отсрочке слушания.

— Дело не в том, когда она начнет давать показания, — шептал Кингдон. — Лайя права. Они ненавидят ее. Она получает письма, буквально пропитанные ядом! Боже, вы даже себе представить не можете, что в них написано! Ненависть так и брызжет из этих посланий!

— Члены суда — не анонимные злопыхатели. Они дают присягу.

— А чем эти двадцать человек отличаются от остальных? Весь Лос-Анджелес называет Голливуд сточной канавой. Или присяжные придерживаются иного мнения? Дядя, поймите, ведь им доставит удовольствие разодрать Лайю на части!

И снова Бад на мгновение с теплым чувством вспомнил хрупкую, но гордую девочку.

— Они всего лишь систематизируют собранный по делу материал. Зададут ей те же самые вопросы, на какие она уже ответила в полиции.

— В полиции рядом с ней всегда был Редпат.

— Она актриса. Пусть не жалеет слез. Скажи ей. Если она разведет сопли, это смягчит их.

— Ей нужно чувствовать дружеское плечо. Иначе она такого может наговорить!..

— Господи, Кингдон, она и так уже, прости меня, в дерьме. Глубже некуда, что бы она ни наплела.

— А если она скажет правду? — тихо произнес Кингдон.

Солнечный луч проник сквозь пыльное стекло окна и отбросил причудливую морщинистую тень на лицо Бада, выражавшее удивление. После длительной паузы он наконец спросил:

— Неужели она...?

— По-моему, Лайя уже и так наказана, — ответил Кингдон, утвердительно кивнув.

— Когда ты об этом узнал?

— Она рассказала мне только что. В машине. — Помолчав, Кингдон продолжал: — Мы заключили соглашение. Если вы по моей просьбе поговорите с кем-нибудь из присяжных, она даст мне развод.

— Ты заключил дрянную сделку, Кингдон. Я уж молчу об этической стороне вопроса... Ты и без этого можешь добиться развода.

— Вы правы. Но я все равно подошел бы к вам. Лайя всегда пробуждала во мне чувство... не то чтобы симпатии, но что-то близкое к этому. Что бы она ни совершила — преступление или просто что-то аморальное, — я неизменно это чувствую. И даже в тех случаях, когда никакой моей вины нет, я чувствую себя виноватым.

— Знаешь, твоя логика мне недоступна.

— Вся суть в том, что моя жена уже прошла через все круги ада. Бог и так уже наказал ее, и я не собираюсь участвовать в ее травле.

— Кто тебе сказал, что ты обязан защищать ее?

— Обязан!

— Почему?

— Я только что попытался объяснить.

— А она когда-нибудь защищала тебя? Она даже разболтала на весь мир твою самую сокровенную тайну... — Бад осекся.

Кингдон пораженно уставился на него. Карие зрачки его глаз сузились.

Чувствуя, что краснеет, Бад все же не отвел взгляда. «Хватит играть в молчанку», — решил он.

— Во Франции тебе не повезло на всю оставшуюся жизнь, — произнес Бад.

Кингдон отвернулся и прижался лбом к пыльному стеклу. А Бад в ту секунду припомнил отвратительное, выворачивающее душу наизнанку чувство поражения, которое он испытал, когда ему удалось несколько лет назад отвадить Кингдона от Тессы. Еще тогда ему хотелось утешить парня, положить свою руку на его напряженные плечи. Теперь он это сделал.

— Ладно, Кингдон, — сказал он. — Чо вытянет Лайю. В жизни ему приходилось порой делать кое-что и похуже.

Кингдон кивнул, все еще прижимаясь лбом к оконному стеклу.

Бад подошел к длинному столу и сел на стул рядом с Лайей. Он сказал:

— Лайя, Кингдон рассказал мне, как ты нервничаешь. Ты жена моего племянника и подруга моей дочери. К тому же ты просто очень хорошенькая женщина, а у меня всегда была слабость к красавицам. — Он улыбнулся. — Я не могу равнодушно смотреть на твои муки. Поэтому решил: перекинусь-ка я парой словечек со своими друзьями из числа присяжных, о которых мы тут говорили. Особенно со стариной Чо. И когда ты войдешь в зал заседаний, знай, что там твои друзья.

— Вы правда поговорите с ними? Правда?

— Мои друзья — твои друзья.

Она взвизгнула от радости.

— О, какой вы замечательный!..

Сильно прихрамывая, к столу подошел Кингдон.

— Спасибо, дядя.

— De nada.

— Нет, есть за что, — возразил Кингдон. — Я знаю, что это для вас значит. Другие важные шишки постоянно злоупотребляют своей властью, не то что вы. — Кингдон говорил торопливо, но откровенно. Еще не оправившись от потрясения, что Бад поверил в написанное в дневнике Лайи. — Забудьте сказанное мной несколько минут назад. Вы пришли сюда, потому что вы прекрасный великодушный человек.

В коридоре раздались голоса. Присяжные сделали очередной перерыв. Бад взял со стола свой котелок и вышел из комнаты. Кингдон заметил, как он подошел к солидному седовласому мужчине и обменялся с ним рукопожатием. Дверь закрылась.

Лайя вынула из сумочки складное зеркальце в серебряной оправе, вытерла его платочком и подкрасила губы. И снова Кингдону показалось, что перед ним сидит покойник, который все еще корчится в предсмертных судорогах. «Как в классическом романе, — подумал он. — Я должен ненавидеть ее. Она не только впутала меня в убийство, не только подняла на смех перед всем миром как импотента, но именно из-за нее в конечном счете Тесса отправилась в клинику Грина одна». Он все еще с ужасом думал о том, что Тесса чуть было не родила от него ребенка. Но ему хотелось быть в клинике рядом с ней, утешить ее в минуту утраты, которая в равной степени имела отношение к ним обоим.

Но, глядя сейчас на Лайю, которая, послюнив большой и указательный пальцы, пыталась подвить свои кудряшки, он чувствовал к ней лишь жалость.

«Неудивительно, что моя логика недоступна Баду, — подумал он. — Я сам себя не понимаю».

В коридоре все стихло. Дверь открыл шериф в форменном кителе цвета хаки. Кингдон и Лайя поднялись.

— Миссис Вэнс? — спросил шериф.

— Я готова, — сказала Лайя.

— Удачи! — шепнул Кингдон.

Она вздернула подбородок, глаза ее храбро сверкнули, — этому трюку ее обучил Падрейк Хорти, — и она произнесла:

— Думаю, мне нечего опасаться.

6

Слушания в суде присяжных ни к чему не привели. Собрание именитых граждан Лос-Анджелеса не нашло достаточных оснований для того, чтобы обвинить кого-либо в убийстве Дэвида Манли Фултона.

В Голливуде думали по-другому. Но в сентябре этот скандал затмило громкое дело Толстяка Арбакла[36]. Он был обвинен в убийстве киноактрисы Вирджинии Раппе. Заголовки в различных газетах располагались в следующем порядке:

ОРГИЯ АРБАКЛА В ГОЛЛИВУДЕ, ЧУДОВИЩНОЕ ИЗНАСИЛОВАНИЕ В ГОЛЛИВУДЕ и, наконец, ГОЛЛИВУДСКИЙ ЗЛОДЕЙ ТАНЦУЕТ, ЖЕРТВА УМИРАЕТ.

После этого скандала в кино наступил кризис. Кассовые сборы заметно оскудели. Ярые конкуренты — такие, как Маркус Лоев, Уильям Фокс, Адольф Цукор, Карл Лэмль и Джакопо Римини, — объединились, объявив перемирие, и основали Ассоциацию кинопродюсеров и кинопрокатчиков Америки. Возглавить ее они попросили Уилла Хейса. Он брал взятки — наличными — от бизнесменов, которые хотели воспользоваться его политическим влиянием и пропихнуть красивого и компанейского Уоррена Г. Хардинга[37] в Белый дом. Руководителям киностудий было наплевать на аморальность политических и финансовых затей мистера Хейса. Для них было важно то, что, будучи на посту почтового министра, он ввел жестокую цензуру.

Придя в кино, Уилл Хейс торжественно поклялся, что фильмы станут «чисты, как сознание младенца, девственны и непорочны». Он и его люди просматривали каждый метр отснятой кинопленки и беспощадно вырезали полуобнаженные женские прелести и даже малейшие намеки на основную физиологическую функцию человека. Хейс самолично составил своего рода «моральный кодекс», которым с тех пор руководствовались при заключении всех контрактов в мире кинобизнеса. Он передал продюсерам «черный список» с фамилиями ста семнадцати актеров и актрис с подмоченной репутацией. От бедняг — где тайно, а где и явно — киностудии старались избавиться. Список прозвали «Книгой обреченных».

Фамилии Кингдона в нем не оказалось.

А Лайе Бэлл не повезло.

Когда она узнала о том, что ее имя попало в «Книгу обреченных», для нее это было таким ударом, с которым не смог бы сравниться никакой обвинительный приговор. Лайя обосновалась в Голливуде, не обладая ни талантом, ни манерами, ни красотой, но не признавала никаких своих недостатков. Для нее вся жизнь заключалась в рулоне целлулоидной пленки, которая крутится в проекторе. Она старалась, интриговала, пускалась во все тяжкие, залезала в постель к каждому, кто мог бы помочь ей попасть на съемочную площадку. «Книга обреченных» лишила ее всего, чем она жила и дышала, лишила ее жизнь смысла.

7

За несколько месяцев до того, как увидела свет злосчастная «Книга обреченных», произошло событие, которое гораздо более сильно повлияло на дальнейшую жизнь в Лос-Анджелесе.