– Почему? Если за деньги…

– Да неохотно идут к таким деткам, по своему опыту знаю. А если кто и согласится, столько с вас драть будут, что ни одной зарплатой не отработаете. Денег-то много надо… А я гляжу, вы не шибко… – обвела она цепким оценивающим взглядом комнату, – не шибко чтоб сильно зарплатные…

– Ничего, разберемся как-нибудь. Еще раз спасибо вам, Люба, выручили. Я что-то еще вам должна?

– Не… Рассчитались же утром. Ну, удачи вам, Сонечка. И крепости духа, насколько это возможно. Бывайте здоровы…

– Прощайте, Люба.

– Ага. Вы звоните, если что. Часика на два, на три всегда выручу. Но не больше.

– Да, спасибо.

– Не провожайте, не надо. Вон, едва на ногах стоите. Я дверь захлопну…

Соне и впрямь хотелось упасть и провалиться в забытье. И провалилась бы, да надо было что-то на завтра решать… А чего решать, если все равно никаких решений нет? Что она вообще могла решать в таких обстоятельствах? Права, права была Екатерина Васильевна, когда говорила о жестокости выбранной ею профессии. Да и Самуил Яковлевич прав – надо самой разбираться со своими проблемами. Надо, конечно. А как?

Соня вздохнула, выудила из кармана телефон, сжала его меж ладоней. Еще раз вздохнула, собираясь с силами. Надо звонить…

Самуил Яковлевич ответил сразу, пропел в трубку как обычно:

– Да, моя дорогая, слушаю…

– Самуил Яковлевич, простите меня, ради бога, но мне ребенка оставить не с кем. Дайте мне время, пожалуйста. Ну, в смысле, небольшой отпуск… Я обязательно что-нибудь придумаю, не увольняйте меня, пожалуйста…

– Да бог с тобой, девочка, что ты. Я ж не зверь какой, все понимаю прекрасно. Иногда обстоятельства бывают сильнее нас… Ладно, даю тебе неделю. Хватит, надеюсь?

– Да, спасибо! Я обязательно за это время няню найду! Вы ж сами понимаете, какая нам няня нужна… Так просто и не найдешь…

– Понимаю, понимаю, дорогая. Ничего, не волнуйся. А дела твои я пока Давыдовой передам.

– Ой, только не Давыдовой, Самуил Яковлевич! У меня там арбитражное дело висит, а у Насти Давыдовой совсем нет арбитражной практики! Может, лучше Мише Гороховскому передадите?

– Ладно, не переживай, разберемся. Главное, своими делами займись. Через неделю жду. Все, дорогая, отбой…

«Да, отбой, – мысленно повторила Соня. – Можно спать лечь. А завтра с утра – звонить по агентствам. Семь дней – вполне достаточный срок. Вот бы найти женщину добрую, душевную, без предрассудков… Хотя это «без предрассудков» и неуклюже звучит, конечно. Если со стороны послушать, конечно. Так и хочется воспылать оттуда, со стороны, первой праведной эмоцией – какие еще предрассудки, о чем говорит эта бессовестно-бестолковая мать! У нас же у всех сердце есть, и понимание есть, и любовь! Мы все исключительно человечные, благородные, у нас душа нараспашку, мы в Бога верим!

А только простите, уважаемые человечно-благородные, никто лучше бессовестно-бестолковой матери не знает, что все ваши слова – ложь, ложь… Порыв и пафос. Пафос и порыв. И самолюбование. Никто из вас не захотел бы оказаться на моем месте… Ну, может, единицы, один на сотню. У которых природного и божественного достоинства хватит нести свой крест как прекрасное благо. Открыто нести, не прячась и не боясь мимолетной брезгливой жалости. Потому что эта жалость бьет больнее брошенного в ярости камня…

Тихо, тихо, не плакать. Иначе остатки сил в слезы уйдут. И без того нервы истончились до предела. Спать, спать. Завтра трудный день…»

* * *

Утро было солнечным, плясало зайчиками на паркете. В открытую створку окна несло аппетитным запахом булочек с корицей – их в кафе напротив каждое утро пекли. Хорошее утро, доброе, и зайчики на паркете, наверное, добрый знак… Привет от Екатерины Васильевны. Соне даже не верилось, что не окликнет ее из кухни заботливый голос: «Кофе остынет, Сонюшка! Иди завтракать! Поторапливайся, а то опоздаешь!»

Соня поднялась с дивана, на цыпочках подошла к кроватке Николеньки. Не спит, улыбается! Бездумные глазки по потолку бродят, и улыбка такая блаженно-безотносительная, сама по себе улыбка. «Ах ты, мой сыночек, солнышко мое, иди ко мне… Памперс поменяем, день начнем. Уже без бабушки. Пусть она на нас с Неба посмотрит, какие мы молодцы…»

Однако день выдался ужасно хлопотливый. Вдруг обнаружилось, что в доме все кончилось – и памперсы, и Николенькины кефиры, и даже банка с кофе оказалась пустой. В холодильнике – один холод… Надо собираться-одеваться, идти добывать. Именно – добывать, а иначе как назовешь поход в тот же супермаркет с Николенькой на руках? Одной рукой его держишь, другой тележку с продуктами толкаешь… Трудно вообще-то. Это еще насобачиться надо – одной рукой полную тележку толкать. А потом еще пакеты до дому нести!

Ох уж это солнце, как в окна наяривает! Залезло во все углы, высветило запустение-непорядок, пыльные столбцы в снопах бьющего света. Давай, молодая хозяюшка, приступай к влажной уборке, скоро дышать будет невозможно! Прежняя-то хозяйка каждый день свято чистоту блюла, потому как ребенок в доме, а ему пылью дышать негоже! Давай, давай, поворачивайся, не смотри с тоской в угол дивана, где ноутбук с заветной информацией о потенциальных няньках лежит. Еще и вопрос, есть ли там для тебя информация…

Соня суетилась по дому, а в голове крутился свой калькулятор. И никак не сходились «сальда с бульдой», как любила говаривать тетка. Если, к примеру, допустить, что нянька Люба не привирала, то получается, что расходы на оплату услуг той, которая «добрая, душевная и без предрассудков», мигом сожрут все ее доходы. А еще массаж Николеньке надо оплачивать, и питание, и лекарства…

Конечно, Олег дает деньги, его никто со счетов не сбрасывает. Но все равно – не хватит. Вот если бы он, к примеру, полностью взял на себя «добрую, душевную и без предрассудков»… Понятно, что дорого. А как тогда?

Поговорить бы с ним на эту тему, определиться хотя бы, на что рассчитывать. Но неудобно пока. Горе у человека, неловко. Но ведь и у нее тоже горе, если по большому счету! Она тоже Екатерину Васильевну любила! Тем более никакое горе не может отменить проблем…

Все, надо звонить. Напомнить о себе с любовью. Жена она ему или кто, в конце-то концов?

Как долго не отвечает… Занят? Не слышит? А может, не хочет отвечать?

– Да, Сонь… Говори, только быстро.

О, ну наконец-то. А быстро – это как? Скороговоркой, что ли?

– Олег, нам надо поговорить…

– Да, надо. Я сегодня приеду. Поговорим. Извини, мне на совещание бежать надо.

– А в котором часу ты приедешь?

– Где-то к половине восьмого… Пока, Сонь.

К половине восьмого! А время – шесть! Надо же успеть ужин приготовить, в порядок себя привести!

Забегала, засуетилась по квартире, подгоняя себя надеждами. А что, в самом деле… Должна же когда-то их семейная жизнь наладиться! Сколько можно порознь… Как ни прискорбно об этом рассуждать, но уход Екатерины Васильевны поневоле внес коррективы в их неправильную жизнь. Хочешь не хочешь, а пора выруливать туда, в правильную. Быть вместе, трудности переживать вместе. Больше на амбразуру некому бросаться…

К половине восьмого Соня все успела. И голову помыть, и курицу в духовке зажарить, и Николеньку спать уложить. Села у окна на кухне – ждать… Господи, помоги, пусть все будет хорошо, пусть правильно, пусть как надо…

Едет. Припарковался с трудом. Машин во дворе развелось – больше, чем людей. Надо же, как к двери подъезда идет – точно на голгофу… Да, может, устал просто! И наверняка голодный!

Соня подскочила, бросилась в прихожую, глянула на себя в зеркало. А что, вполне… Да, надо еще духами прыснуться, его любимыми… Все, пора открывать! Уже наверняка в лифте поднимается!

Какое у него лицо бледное, испуганное. И взгляд поверх головы, туда, в комнату…

– Проходи на кухню, Николенька спит. Я курицу запекла, как ты любишь. Устал?

– Да, устал… Прости, плохо себя чувствую, сама понимаешь. Никак не могу поверить, Сонь…

– Но что же делать, Олег… Надо жить как-то. Маму все равно не вернешь. Пойдем, я тебя кормить буду.

– Я не хочу есть. То есть не могу. Ничего не лезет.

– Но так же нельзя, возьми себя в руки! Обязательно надо поесть!

– Давай лучше поговорим… Ты же о чем-то поговорить со мной хотела?

– Да, хотела… – сказала Соня и растерялась. От интонации его голоса растерялась, устало-скорбной, чуть обвиняющей. «У меня мама умерла, а ты… с разговорами…»

– Да, хотела, Олег, – повторила она решительно, со вздохом. – Извини, конечно, что в такой момент тебя напрягаю, но… Вообще-то я думала…

– Что ты думала, Сонь?

– Да ладно, ничего. Если по делу, то мне твоя помощь нужна, Олег. Надо что-то решать с няней для Николеньки. Мне на работе только неделю отпуска дали. Надо за неделю…

– Погоди, не понял… – перебил ее Олег, болезненно сморщив лицо, – о какой ты няне сейчас говоришь, Сонь?

– Как это – о какой?.. О няне для Николеньки… Должен же кто-то быть с ним, пока я на работе!

– Сонь, ну что ты несешь, не понимаю… Какая няня? Ты что, не знаешь, какие попадаются сейчас няни? Телевизор не смотришь? Хочешь, чтобы над нашим и без того несчастным ребенком какая-то стерва издевалась? Ты хоть знаешь, кто сейчас в няни да гувернантки идет?

– Да… Но что же тогда делать? С кем я его должна оставлять? С тобой?

Олег опять поморщился, потер дрожащими пальцами висок. Помолчал, прикрыв глаза. Потом произнес твердо, будто концы обрубил:

– Ты мать, Соня. И этим все сказано. Ребенок должен находиться с матерью. Тем более такой ребенок.

– Да, я мать! А ты не забыл, что ты – отец? Может, ребенок хоть изредка и рядом с отцом должен находиться?

«Господи, господи… – забилась испуганная мысль в голове. – Что же я делаю! Не хотела же ссориться, совсем не хотела…»

– Я от своего отцовства не отказываюсь, Сонь. Отнюдь. Да, я отец. Мой долг – содержать своего больного ребенка. И мать своего больного ребенка. А для этого надо много работать, Сонь.

– Содержать? И все? Ты считаешь, этого вполне достаточно? А может, наоборот? Давай я буду содержать тебя и твоего больного ребенка? Разве в одном это дело, Олег?

– Вот именно, Сонь. Дело вовсе не в содержании. Дело в том, что моему больному сыну нужна мать. Мать, понимаешь ты это или нет?! Ты – его мать! И ты будешь всегда рядом с ним! Обязана!

– А ты? Ты разве нет? У меня есть обязанности, а у тебя – нет?

– Сонь, прекрати… Похоже, мы идем по одному и тому же кругу. И поэтому я не вижу смысла продолжать разговор…

Олег встал и решительно шагнул из кухни.

– Олег… Ты что, уходишь?

– Да, ухожу. Я уже все сказал, Сонь.

– Но погоди… – бросилась она за ним в прихожую. – Погоди, Олег…

Видимо, услышал-таки в ее голосе нотки отчаяния, обернулся от двери, вжав голову в плечи. Проговорил, запинаясь:

– Деньги я буду давать два раза в месяц – пятого и двадцатого… Все, что могу, Сонь. Прости. За тобой – материнская забота и любовь… Я понимаю, это жестоко звучит, конечно, но… Это все, что я могу сделать для своего сына…

– У тебя… У тебя кто-то есть, скажи?!

– Да при чем тут!.. Нет у меня никого! Ты же знаешь, я тебя люблю, тебя одну!

– Тогда останься! Прошу тебя! Ну нельзя так жить, Олег! Нельзя, нельзя…

Соня прижала кулаки к губам, чтобы не разрыдаться громко. Зажмурила глаза… И тут же почувствовала на плечах его нервно подрагивающие ладони. Притянул к себе, обнял…

– Не плачь, Соня, не надо. Не рви мне сердце. Кто ж виноват, что все так… получилось. Да, я оказался слабым, прости… А с другой стороны – я же прав, подумай сама… Ну какие няньки… Ничего не поделаешь, придется тебе принять такую судьбу. Судьбу рядом с сыном. Ты – мать…

Что-то остановилось внутри, застопорилось, заскребло железом. И спина дернулась, будто стегнули по ней плеткой. И слезы куда-то делись, и глаза высохли. Соня высвободилась из рук Олега и бросила ему в лицо злобно:

– Я тебя ненавижу, Олег. Не-на-ви-жу. Понял? И денег твоих не возьму. Ни пятого, ни двадцатого.

Олег отступил на шаг, руки повисли, как плети. Усмехнулся горько:

– Что ж, я тебя вполне понимаю… Я и сам себя ненавижу, Сонь. Но это ж ничего не отменяет… – Пожал плечами, развернулся, шагнул к двери.

– Что, даже на сына не взглянешь? Он спит, не бойся! А можешь и разбудить, объяснить ему про пятое и двадцатое!

Олег открыл дверь, ступил через порог. Соню же несло злой автоматной очередью ему в спину:

– Ты, отец! И это у тебя называется – все, что я могу сделать для сына?! То есть пришпилить меня гвоздем к стене, как бабочку в гербарии? Сначала свою мать, потом – меня?.. Да какое ты имеешь право распоряжаться моей жизнью?

Прежде чем шагнуть в открывшиеся двери лифта, Олег обернулся, проговорил хрипло:

– Не надо, Сонь… Вот про маму – не надо… Это уже ниже пояса…

– А про сына – не ниже пояса? А про меня?