В бизнесе такое время от времени случалось, она знала это, но все равно не могла рассуждать хладнокровно. Знание не помогало. Ведь «Вандина» была продолжением ее собственной жизни, вот почему Дине казалось, что предали лично ее, и невероятная боль терзала ее душу каждую секунду.

Дининой ахиллесовой пятой была неспособность разделять свою жизнь и жизнь фирмы. У Вана же все получалось превосходно, он оберегал ее от потрясений, он сам разбирался со всеми неприятностями, давая ей возможность спокойно создавать новые коллекции. Дина даже иногда задавалась вопросом, сможет ли она выжить без него, не говоря уже о фирме и о ее творчестве.

«О Ван, как мне без тебя плохо! — подумала она. — Я должна выдержать все ради тебя, но я не знаю, как мне быть».

Но все же она была не совсем одна. Ведь у нее был Стив.

При мысли о нем она почувствовала, как тепло от виски начало растекаться по ее телу. «Господи, спасибо тебе за то, что ты послал мне Стива!» Он не мог еще управлять фирмой, для этого он слишком мало знал о бизнесе. Но даже сейчас она чувствовала в нем ту стальную целенаправленность и силу, которая была у Вана. Это успокаивало ее, давая ей уверенность в том, что она родила человека, так похожего на него. Она надеялась, что скоро сможет положиться на сына, как в прошлом на Вана.

Тепло от виски ушло, она снова отпила из бокала. Два образа слились воедино: Стив превращался в Вана, Ван — в Стива.

Она взглянула на портрет мужа в расцвете сил.

— Как жаль, что ты его сейчас не видишь, — заговорила она нежным голосом, но, не успев произнести эти слова, Дина почувствовала вину, как будто совершила кощунственный поступок.

Ван не хотел видеть Стива. Это Ван решил, что она должна остаться без сына. И все эти годы, несмотря на то что она горевала по Стиву, Дина никогда не спрашивала, почему Ван так решил, сейчас она тоже не спрашивала. Привычка была слишком сильной.

— Извини, Ван, я не это имела в виду. Ты был прав. Ты всегда был прав.

Его глаза смотрели с холста, глубоко посаженные, темно-голубые. Казалось, они гипнотизируют ее даже сейчас, после его смерти, и Дина уже не сомневалась, что все ее переживания не стоят ничего. Если бы можно было начать жить снова, она повторила бы все как было.


ДИНА


Ей было всего двадцать, когда она встретила Вана. Тогда она была без гроша в кармане и к тому же беременна.

Теперь она редко думала о тех темных днях; казалось, что все это произошло с кем-то еще, только не с ней. Но когда она все-таки возвращалась мысленно в то время, то со всей пугающей ясностью вспоминала, как ощущала себя тогда — беззащитной, загнанной, покинутой и совершенно одинокой.

Она думала о том, что, наверное, все не было бы настолько плохо, если бы она не росла такой «домашней» и не была бы так невероятно юна даже для своих двадцати лет. К тому же это было начало так называемых летящих шестидесятых. Никуда нельзя было деться — они уже начались.

Все-таки табу прошедших десятилетий отбрасывало на настоящее густую тень.

Жить с мужчиной до замужества все еще считалось унижением, а незамужней иметь ребенка — позором.

Эти представления были глубоко внедрены в сознание Дины ее матерью, Рут, воспитанной, в свою очередь, отцом-священником.

Отец Дины умер от перитонита, когда ей было семь лет.

«Божественное возмездие» — такую оценку этого события Дина однажды услышала от деда. После смерти отца Дина и ее мать покинули свой дом и переселились в разваливавшийся старый дом пастыря, где жили бабушка и дедушка.

Дине не понравился дом. Он был темный и затхлый, с бревенчатыми стенами, потухшими викторианскими каминами, над которыми на истлевших дубовых каминных полках были расставлены бесчисленные китайские украшения, и морковно-розовыми обоями, пожелтевшими от времени и сырости. Внизу полы были выложены каменными плитами, в отличие от гостиной, где черные лаковые половицы виднелись из-под выцветшего ковра, и от верхних комнат, где был настелен линолеум с разложенными тут и там половиками. Висело несколько зеркал, ясно показывавших, как мало здесь света. Зеркала отражали тщету и суетность жизни, как говорил дедушка. И не было там ни одной картины, за исключением замечательного огромного придельного портрета Джона Баньяна в спальне. Его глаза преследовали тебя, куда бы ты ни шел, так говорил дедушка, и Дина была уверена, что это чистая правда. Когда она собиралась созорничать, нервно оглядывалась через плечо и встречалась с немигающим взглядом Джона Баньяна.

Вполне естественно, что жизнь в доме подчинялась религиозным канонам, религия полностью главенствовала в нем, причем не та религия, восторженная и в чем-то показная, какую исповедовала, скажем, семья лучшей подруги Дины — Мэри. Нет, это было спокойное суровое существование во имя спокойного сурового Господа Бога.

В доме почти не было слышно смеха: дед всегда имел вид усталого, едва ли не святого человека, на плечах которого лежат все тяготы мира; бабушка лебезила перед ним, как маленькая робкая мышка, а мать перестала смеяться с тех пор, как отец Дины умер. Когда Линя смеялась, она чувствовала, что совершает кощунство, и быстро оглядывалась через плечо: не заметил ли Джон Баньян.

Так было в будние дни. По воскресеньям же все обстояло намного хуже.

Воскресенье означало двухразовое посещение церкви — утром и вечером. Дине было до смерти скучно сидеть на передней скамье, надев все самое лучшее, чтобы потом принимать знаки внимания, которые оказывали ей дамы, снисходительно похлопывая по плечу, чтобы поддержать хорошие отношения со священником, ее дедом. Она развлекалась тем, что слушала миссис Томас, которая распевала гимны своим гудящим меццо-сопрано и задерживала высокие ноты часто намного дольше, чем остальные; или она считала, сколько раз кашлянет старый мистер Генри, или даже наблюдала, как блестела на солнце слюна, вылетавшая вместе с проповедью у ее деда, стоящего за кафедрой прямо перед Диной.

Тягостны были часы между службами и после них. Практически любое занятие, скрашивавшее жизнь, было запрещено, так как день предназначался лишь для богослужений. Чтение не разрешалось, если только она не бралась за Библию или библейские истории, шитье не разрешалось, вышивание не разрешалось. Игра в карты, конечно же, не разрешалась, дед был очень против карт, называя их «проделками дьявола».

Однажды, застав Дину за картами, он конфисковал колоду и швырнул ее в огонь огромного викторианского камина. Сквозь наворачивающиеся слезы Дина смотрела на коричневые свернувшиеся бумажки до тех пор, пока их не поглотило пламя, представляя, как адское пламя поглотит ее, если она ослушается Господа Бога в этот священный день. Радио, или транзистор, как это тогда называлось, включали только для того, чтобы послушать прогноз погоды или гимны Господу, и после всего дед громко читал семейную Библию в кожаном переплете, которая хранилась в буфете рядом с камином.

Позже, когда Дина уже начала взрослеть, она попыталась воспротивиться воскресному ритуалу. Мэри по воскресеньям днем ходила в кафе, и однажды Дина решила отправиться с ней, а потом сказать в оправдание, что ходила погулять.

Она провела день в возбужденном состоянии, пила одну за другой чашки дымящегося кофе и чувствовала за собой вину, так как слушала популярную музыку и разговаривала с одетыми в кожу молодыми людьми, которых возле проигрывателя собралось множество.

Думая, что это воплощение какого-то проклятия, она еще не могла отделаться от ощущения, что поступает неверно.

Когда она вернулась домой, дед уже ожидал ее, раздраженный и злой.

— Где ты была? — спросил он требовательно.

— Гуляла, — прошептала Дина, заикаясь.

Дед поднялся во весь рост. Огромный человек, выше шести футов, широкоплечий, в своем лучшем воскресном черном костюме, с пышной шапкой серебряных волос, он имел устрашающий вид.

— Как ты смеешь лгать мне?! — Его голос, который мог наполнить церковь, отразился эхом от каменных стен холла. — Разве ты не знаешь, что ложь — это грех? Я спрашиваю тебя еще раз — где ты была?

— С Мэри…

— Мэри? Ты имеешь в виду Мэри О'Салливан?

Он произнес это так, как будто говорил «Лукреция Борджио». Дина потупилась, не в силах взглянуть на него.

— И где же ты была с Мэри О'Салливан?

— Мы… мы пошли на чашечку кофе.

— А куда вы пошли на чашечку кофе?

Она не могла ответить, во рту у нее пересохло. Дед схватил ее и тряс за плечо.

— Вы ведь были в кафе, не так ли? Верно?!

Она стояла, опустив голову; все, что она видела, были дедовы ботинки, начищенные и блестящие.

— Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! — приказал он. — Ты и эта нахальная девка были в этом гадком месте, к тому же в воскресенье! Я стыжусь тебя, Дина, мне стыдно, и я разочарован. Ты ведь знаешь, не так ли, — то, что ты сделала, очень плохо?

— Но… нет! — она слабо протестовала. — Я не сделала ничего дурного!

— Я предполагаю, там играла музыка? Так называемая поп-музыка?

— Ну… да, но…

— В воскресенье?! Ну зачем им нужна эта поп-музыка в воскресенье? Это мусор, который заставляет молодых людей делать то, чего не следует делать, думать о том, о чем не следует думать. И это все в воскресенье! — Он взорвался, разгневавшись. — Такое место должно быть закрыто в День Господень! Если бы все зависело от меня, я бы разом прикрыл эту лавочку! Она предназначена только для определенного типа людей. Но не для тебя, Дина! Ты никогда больше туда не пойдешь. Ни в будни, ни тем более в воскресенье. Сейчас сотри помаду с губ, возвращайся в комнату и сиди там, пока не настанет время идти в церковь. Ты поняла?!

Вот ее обидели, пригнули к земле, пристыдили. А ведь она была глубоко убеждена, что не сделала ничего плохого. Но привычное уважение к деду было еще очень сильно, чтобы его преодолеть. «Почитай отца своего и мать свою», — говорится в писании. Здесь, в этом старом доме, заповедь распространялась на бабушку и дедушку. И Дина еще не знала, как им противостоять.

Но как дед догадался? Как он вызнал, что Дина ходила не на прогулку, в чем она хотела убедить его? Как только она задала себе этот вопрос, голос деда зазвенел в ушах: «Не сомневайся, твои грехи всегда найдут тебя».

Дина вспыхнула от стыда. Прошло немало времени, прежде чем она восстала опять.


— Ты должна сказать ему, — говорила Мэри. — Ты должна сказать, что у тебя есть парень. Тебе уже шестнадцать лет, и на дворе тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год. Он не может держать тебя взаперти, как какую-то викторианскую девственницу!

— Я не могу сказать ему. Он меня убьет!

— Тогда не удивляйся, если Дейв Хикс порвет с тобой. А он это сделает, Дина, поверь мне! Он не будет больше ограничиваться встречами с тобой возле навеса для велосипедов в обеденное время. И когда он оставит тебя, это будет твоя собственная вина, а этот великан-людоед окажется ни при чем.

— Он не людоед, — сказала Дина, чувствуя потребность защитить своего деда. — Он такой, какой есть, и уверен, что все делает для моего же блага.

— Ерунда! Просто ему нравится властвовать над тобой, это его бодрит.

— Нет, он действительно хороший человек. Он и должен быть таким — ведь он священник.

— Ха! Церковная шишка! Он — не настоящий пастор.

Дина промолчала. Она ненавидела эти споры о религии с Мэри. Они не часто спорили — предмет мало интересовал их обеих, — но когда этот вопрос поднимался, то противоречия были столь глубоки, что их дружба подвергалась серьезному испытанию.

— Бесполезно. Он не разрешит мне встречаться с Дейвом. Я знаю, он никогда этого не сделает, — сказала она, возвращаясь к главной теме разговора.

— Тогда скажи, что ты идешь куда-нибудь со мной. Он ни за что не узнает!

— Я не могу на это рассчитывать, — сказала Дина, вспоминая эпизод с кафе. — Знаешь, у него словно еще один глаз. Наверное, Бог действительно на его стороне.

Она вздрогнула.

— Больше похоже на дьявола, — парировала Мэри. — А что мама? Она в курсе?

— Да нет.

После возвращения в отцовский «загон» Рут также вернулась и к детской привычке позволять отцу командовать собой. Дина слишком привыкла к тому, что ей твердят: «Делай, как говорит дедушка, слушай дедушку», чтобы действительно надеяться заполучить мать себе в союзницы. Когда Дина еще была ребенком, ей казалось, что взрослые объединились против нее, сговорились, отстаивая свои ценности и мнения.

Теперь она начинала понимать, что Рут просто-напросто так же боится деда, как и она сама. Она не могла признать, что он в чем-то неправ, даже когда они были одни.

Дейв Хикс учился в одном классе с Диной и нравился ей бесконечно. Она вспыхивала от восхищения, когда он смотрел на нее, и купалась в волнах счастья, когда он улыбался. Она жаждала общения с ним, но в то же время боялась, что он пригласит ее куда-нибудь, а она будет вынуждена либо отказаться, либо пойти на грандиозный скандал дома. Сейчас все это как раз происходило, и она потеряла голову, не зная, что делать.