Аластер уж и забыл, с какой легкостью его брат впадает в плохое настроение.

– Встряхнись! – посоветовал он. – Они же не на тебя смотрят. – Однако Аластер так и чувствовал, как эти взгляды, словно муравьи, заползают ему на затылок. Открытость спины причиняла ему почти физическую боль, и он напрягал ее, готовясь к попаданию стрелы.

«Пусть летит». Он с радостью встретит ее. Эти последние четыре дня он пребывал в состоянии такой чистой и глубокой ярости, что у него голова шла кругом, как от стакана хорошего виски. Его гимнастики уже не хватало на то, чтобы обуздать гнев. Кровопролитие стало бы лучшим лечением.

Майкл печально вздохнул. В ответ Аластер посмотрел на брата с улыбкой – простой, уверенной, способной разубеждать; это был старый способ, выбрать который так же просто, как выбрать в шкафу рубашку.

– Пусть смотрят, – проговорил Марвик. – Полагаю, они по мне соскучились.

Майкл отложил вилку.

– Надеюсь, ты следил за новостями? Не жди, что твой пост зарезервировали за тобой. Для начала тебе придется сбить несколько кеглей. Бертрама, например…

– Я знаю. – На самом деле Аластер знал чуть больше. В последние четыре бессонные ночи он составлял планы. Джонсон и Бертрам, Нельсон и Баркли, Феллоуз… – Эти имена крутились в его голове так часто, что он уже начинал подыскивать для них мелодию. – Ты принес записи, которые я просил?

Майкл вынул их из своего пиджака – конверт был таким пухлым, что это можно было заметить из другого конца комнаты. Только нельзя будет понять, что это записи сотрудника больницы.

– Как ты увидишь, ущерб от закрытия больницы был огромен. – «Закрытие, которому ты по непонятной причине способствовал», – не стал добавлять вслух Майкл. – Мы потеряли нескольких докторов. Мне пришлось существенно повысить им жалованье, чтобы заманить обратно.

Аластер кивнул. Больница была благотворительным заведением, которое он спонсировал и которое он же на некоторое время закрыл в черную для себя пору, чтобы наказать брата, врача по профессии, основавшего ее.

– Чудесно! – сказал Аластер.

– Ты не можешь винить их за эти требования. – Майкл пожал плечами. – Они же не могли быть уверены в том, что тебе снова не придет в голову закрыть больницу.

– Я не буду этого делать.

– Конечно, не будешь. – Майкл мрачно смотрел на свою тарелку. – Должен признаться, я был… удивлен, получив от тебя письмо.

Ну вот они дошли и до письма. Это потребовало всего лишь трех смен блюд и некоторое количества ворчания.

– Я давно должен был извиниться.

Майкл потянулся за своим бокалом, поставил его рядом с собой на скатерть и слегка наклонил.

– Все уже в прошлом, полагаю. – Говорить тише было бы нелегко.

Разумеется, было бы проще не говорить об этом вообще. Но Аластер знал: если он хочет залатать эту прореху, должен подставить брату свое горло.

– Твоя жена не согласилась бы с тобой, – заметил он. – А если уж быть честным, то признайся, что ты меня не простил.

Губы Майкла сжались. Он промолчал.

И тут Аластера озарило. Он улыбнулся, искренне удивляясь.

– Ты опасаешься, что я снова уйду в себя? Ты поэтому ходишь вокруг да около?

– Ну-у… Не можешь же ты винить меня в этом.

Аластер поймал себя на том, что поднимает бокал, и заставил свою руку вернуть его на стол. Для этого разговора ему не надо расслабляться алкоголем.

– Я разочаровал тебя, – честно продолжал Аластер. – Я действовал необдуманно, неразумно, был вспыльчив. И очень сожалею об этом. Ты даже не представляешь, как сильно.

Лицо Майкла помрачнело еще больше.

– Она не могла понять, почему ты был против нее.

Очень хорошо. Пусть они думают, что их ссора вспыхнула исключительно из-за задетых чувств Элизабет Чаддерли – Элизабет де Грей, и к самому Майклу не имеет никакого отношения.

– Скажи, как я могу все исправить, извиниться перед ней? – спросил Аластер. – Может, мне написать ей? Только, боюсь, она не захочет читать мое письмо.

– Думаю, письмо она прочтет.

– Тогда я сразу же напишу ей.

Наклонившись к брату, Майкл нахмурился и вопросительно посмотрел на него.

– Если бы ты только мог объяснить мне, зачем ты это сделал? Это… я знаю, как ты сильно переживал, как тебе было горько от обмана Маргарет. У тебя действительно была причина злиться, но только не на меня, Эл. – Майкл опять опустил взгляд на тарелку, но Аластер успел заметить в нем замешательство, боль. – Ты не имел права оказывать на меня давление. И ставить больницу в опасное положение – каждого ее пациента! Три сотни из них – их перевели в другие места, даже не предупредив!

Вот в чем причина их ссоры!

– Нет, я не имел права, – согласился Аластер. Бесспорно, лишь безумие позволило ему закрыть больницу. А еще он выбрал бы для брата другую жену – не такую красивую, менее общительную, менее практичную, чем Элизабет Чаддерли… какую-нибудь простушку, которая была бы менее уверена в своих чарах, которая не так напоминала бы ему его покойную жену…

Та битва проиграна. Но Аластер не мог отвечать за свои поступки, потому что больше не понимал их, хотя отчетливо помнил каждый. Как много внимания он уделял тому, чему не надо, и в то же время как мало внимания он вообще уделял чему бы то ни было.

Но сейчас началась новая битва.

– Скажи мне, – обратился Аластер к брату, – что я должен сделать, чтобы снова добиться твоего доверия, любви?

Майкл заморгал.

– Доверия или любви? – переспросил он. – Потому что ты знаешь, что последнее у тебя есть. А вот первое будет стоить тебе дороже.

Это всегда было особым умением Майкла – считать любовь и доверие разными вещами. По мнению Аластера, по отдельности любовь и доверие ничего не значили.

– И того, и другого, – ответил он.

Кивнув, Майкл снова принялся пилить ножом свой бифштекс.

В наступившем молчании Аластер стал чувствовать устремленные на него взгляды. Двери позади себя он ощущал как болезненную рану, ведь в эти двери мог войти кто угодно, любой из четверки в его списке или кто-то из их доверенных лиц. Если он сейчас повернется, то может встретить понимающую усмешку, презрительную ухмылку, хихиканье. Кого-то из тех, кто знает.

Но он сотрет эти ухмылки с их лиц. Если он не мог препятствовать распространению этой новости, то знать и свободно обсуждать ее было бы с его стороны самой ужасной ошибкой, которую может совершить человек.

Аластер совладал с дыханием. Позволил себе сделать маленький глоток вина. Оглядев столовую, он отметил про себя тех, кто ему кивнул, и тех, кто поспешно отвернулся.

Это его клуб. Его стул – у окна. Это его место. И каждый, кто пожелает бросить ему вызов, ответит за это. Он вновь забирает себе то, что ему принадлежит, и начал он с доброго мнения брата.

Аластер повернулся к Майклу.

– Скажи мне, – промолвил Марвик, стараясь говорить ласково – так проще убедить Майкла в своих добрых намерениях, – как я могу исправить ситуацию?

Майкл откашлялся.

– Да ради бога, Элизабет хочет двигаться вперед! Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон! Что касается меня… наверное, время, вот что понадобится. И твоя компания, – ворчливо добавил он. – Помоги мне, господи! Но по какой-то безумной причине я, кажется, скучал по тебе.

– Тогда я, разумеется, готов разделить с тобой компанию, когда пожелаешь.

Майкл с удивленной улыбкой посмотрел на Аластера.

– Боже правый! Ты даже не пытаешься сбагрить меня на своего секретаря? Записать меня на прием? Да уж, что-то действительно переменилось. Кажется, я впервые в жизни вижу тебя смирившимся!

Аластер заставил себя весело рассмеяться, хотя его смех был отчасти удивленным, отчасти – сконфуженным. Потому что если его брат хочет видеть смирение – что ж, очень хорошо, пусть будет смирение.

Но, разумеется, вовсе не смирение заставляло его прямо держать спину («… если бы вы показали им хотя бы половину той своей сущности, которую демонстрируете мне», – сказала ему с презрением Оливия Джонсон), когда они разговаривали за портвейном и десертом, и уже вся комната пожирала их глазами. И позднее, в холле, когда они остановились, чтобы поделиться планами, Аластер понял, что в то время, как он испытывал раскаяние и был абсолютно искрен в своем желании написать жене Майкла милое письмо с извинениями, его чувства содержали больше абстрактной правды, чем претворенные в жизнь ощущения.

Стоя в холле, Аластер наблюдал за тем, как Майкл выходит из клуба, и у него появилось странное ощущение того, что он очень хорошо сыграл в этой пьесе: произнес нужное количество строк с необходимым количеством поддельной убежденности, и аудитория хорошо на это отреагировала.

Эта фальшь беспокоила герцога. Его отношения с братом никогда не были искусственными. Он любил Майкла. И даже сейчас он знал, что любит брата. Но он хотел снова почувствовать любовь к нему. Аластер хотел почувствовать что-то здоровое, цельное, хорошее. Более того, что-то истинное.

В свое время. Все в свое время.

Аластер прислонился к стене и, пользуясь преимуществом этого странного перемещения, стал наблюдать за тем, как проходящие мимо люди пытаются скрыть удивление при виде него. Старые знакомые, которые, должно быть, считали себя его друзьями, удивленно останавливались и спешили завести с ним разговор; они улыбались, похлопывали его по руке и всячески выражали радость по поводу встречи с ним.

И здесь он тоже умудрялся перевоплотиться, говорить доверительно, с особым теплым тоном, с улыбками, что ему тоже их недоставало, что он с радостью принимает их приглашения на обед, и старые связи официально возобновлялись – как будто ничего не изменилось за эти бесконечные месяцы, когда мир двигался вперед, а он – нет.

Но все время, пока Марвик вел эти ленивые разговоры и вспоминал свои интуитивные способности очаровывать собеседника, он задавал себе вопрос: «А вам известно, какого дурака я свалял? У вас хватит мудрости скрыть это, если известно? Потому что я тоже не смогу вас пощадить».

Прошел почти час, когда его ожидание закончилось. Потому что через двустворчатые двери клуба в вестибюль вошел Бертрам.

* * *

Месть – термин не описательный. Это категория, в которой открываются тысячи возможностей, начиная от умеренного оскорбления на улице (изменившееся лицо, социальная смерть) и заканчивая лезвием, перерезающим горло, яремную вену, – горячее, мокрое убийство. Дикари расписывают себе лица кровью врагов. В этом что-то есть. Но враги с перерезанным горлом не могут говорить, а Аластеру нужны ответы.

Бертрам, разумеется, ошибочно принимает его за джентльмена. Бертрам не думает, что у него может быть нож, иначе он не согласился бы составить Аластеру компанию в коридоре, где становилось тем темнее, чем дальше они отходили от столовой комнаты. Бертрам доверял благовоспитанности своего врага. Глупец!

Но как только Аластер зашел в комнату следом за ним, как только он повернул ключ в замке и они оказались лицом к лицу, он заметил, что Бертрам взглянул на ситуацию с другой точки зрения.

Он побледнел. Сделав шаг назад, сунул руку в карман.

– Это твой выбор, – сказал Аластер.

Бертрам помедлил. А затем пробежал рукой по пуговицам своего жилета, словно это он всегда и хотел сделать.

– Герцог, – безучастно промолвил он. Никаких намеков на старую дружбу, хотя было время, когда он каждый вечер обедал в доме Аластера, фамильярно называл его «Марвиком» и наклонялся к Маргарет, когда они вместе смеялись над какими-то шутками.

Причин для жесткости было немало. Теперь Аластер видел, как могут ослабить человека обрывки воспоминаний: трещина здесь, трещина там – до тех пор, пока стена не разрушится, и ярость, не имеющая больше преград, выплеснется наружу и сокрушит все на своем пути.

Но совершить месть, сохраняя за собой место в этом клубе, столик у окна, а еще и брата, и получить прощение Элизабет (это необходимо, если он не хочет потерять брата) – ради одного этого Аластер не полезет к себе в карман, оттягиваемый весом кинжала, который, в чем герцог был уверен, сделает свое дело аккуратно, пролив минимум крови.

– Сядьте! – сказал он.

Когда-то Бертрам исполнял приказы с необычайной готовностью. Заискивающие манеры Бертрама, который был на пятнадцать лет старше Аластера, делали его немного жалким и даже – что за ирония! – придавали ему вид человека надежного. Заслуживающего доверия.

Но Бертрам изменился с тех пор, как приложил руки к власти.

– Нет, – сказал он. – Я не сяду. И я рад, что вы захотели поговорить. У меня есть кое-что, что вы захотите услышать.

– Я уже достаточно слышал от вас, – отозвался Аластер. Он был абсолютно спокоен. Сценарий замечательный. – Благодаря письмам, предназначенным для моей жены. Но вам же известна поговорка о ребре Адама. То, что принадлежало ей, теперь мое. И так далее.

По лицу Бертрама пробежала мимолетная улыбка.