Наталья Троицкая - Обнаров

Дверь в кабинет директора детского дома Анфисы Павловны Голосовой была приоткрыта. Притихшая в коридоре ребятня ловила каждое слово.

– Так, Ковалева! Объясни мне, только быстро и внятно, как получилось, что Слава Потапов госпитализирован с сотрясением мозга?

– Там нечему сотрясаться, Анфиса Павловна. У него нет мозга.

– Соплячка паршивая! – директриса отвесила девушке звонкую пощечину. – Дерзить она мне будет, дрянь! Без роду, без племени, а все туда же: старших учить! – голос Анфисы Павловны громовыми раскатами летел по темным коридорам детского дома. – Значит, вы между собою жратву после отбоя делите, а меня милиция на допросы таскает, методы воспитания мои проверяет. Сегодня следователь, настырный, наглый такой, говорит мне: «Забили мальчика. Сотрясение мозга. Измываетесь над сиротами!» Под статью меня подвести хочешь?! Я тебя последний раз спрашиваю, Ковалева, что у вас с Потаповым произошло?

Девушка смотрела директрисе в глаза спокойно и прямо и молчала.

– Ну, не гадина, а?! Честное слово, гадина!

Голосова нецензурно выругалась, потянулась к лежавшей на столе пачке сигарет, дрожащей рукой выбрала одну, сунула в рот, наружу фильтром, щелкнула зажигалкой и, сделав глубокий вдох, тут же зашлась в остром приступе кашля.

– Я теб… Я тебе устрою! – хрипела она. – Я тебе, соплячке… Вонючей соплячке… Я тебе «волчью» характеристику дам! И заслуги твои в драмкружке не помогут! До пенсии будешь помнить!

– «Ветер за стенами дома бесился, как старый, озябший голый дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех… Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами…» – она глубоко вздохнула, подтянула поближе к груди колени, обняла их руками, чтобы стало хоть чуточку теплей. – Ничего, Крыса Павловна, полмесяца тебе осталось. Четырнадцать дней. А потом – прощай, детский дом!

В тесной коморке было сыро, холодно и абсолютно темно. Где-то в углу, под столом, на котором сидела Таисия, возились крысы, доедая то, что удалось стащить из находившегося наверху пищеблока. Их тоненькие, писклявые голоса и мерзкая возня то и дело неприятно резали слух.

– Тупо и казенно как-то выходит! – нарочито громко сказала она. – Начало должно звучать как воспоминание. Немного ностальгии, немного горечи. В конце щепотка тревоги. Стоп! Еще раз: «Ветер за стенами дома бесился, как старый, озябший голый дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех… Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой…»

Она довольно поерзала на столе.

– Уже лучше. А дальше? Что у нас дальше? «…Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами…» Стоп-стоп-стоп-стоп!

Таисия запустила пальцы в распущенные длинные пепельные волосы, замерла.

– Как? Как это почувствовать? Почувствовать…

Она закрыла глаза.

– «…Вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально…»

Печально… Печально…

«…Заходили, заскрипели… высохшие гнилые половицы…»

Скрип половиц… Скрип… Скрип… Тоска… Безысходность… Безысходность борется с надеждой. Да! Вдруг эти бесшумные шаги вовсе не кажутся? Вдруг! И читать это нужно так – на грани. Балансируя между безысходностью и надеждой. Да!!! И немного страха.

Таисия зябко передернула плечами, дыханием попыталась согреть замерзшие пальцы. Потом упрямо тряхнула головой.

– Ничего, Крыса Павловна. Я живучая. Так… О чем это я? Страх? Именно! Он боится. Одинаково боится как того, что шаги – лишь блеф, и никто в эту дверь не войдет, так и того, что сейчас дверь распахнется, и войдет она. Тогда ему нечего будет больше ожидать, о чем грезить. А финал надо сделать динамичным. Финал у нас бесшабашный вихрь облегчения, точно его уставшая, мятежная душа, наконец, вырвалась из плена на свободу. Еще раз: «Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей комнатой, в коридоре, кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную ручку и потом, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено потрясая всеми ставнями и дверями…»

– Тайка! Тайка! Ковалева! Ты здесь?

Шепот доносился откуда-то сверху.

Девушка встала на стол, на цыпочках подтянулась к форточке, на ощупь нашла ее, открыла пошире.

– Здесь я, Зойка. Чего не спишь?

– Я тебе кофту принесла. Держи!

– Спасибо. Я бы здесь к утру околела.

– Есть хочешь?

– Нет.

– Если хочешь, я к пацанам схожу. У них отмычка от столовки есть.

– Не надо, Зойка. Нормально все. Иди спать.

– Вот гадина Анфиска! Заперла тебя. Но ты не переживай. Мы с девчонками решили: утром тебя не отпустит – объявим голодовку.

– И что? Приедет ее сынок, опять нагрузит целый багажник продуктов, которые вы не съели, и домой повезет. Вы уж лучше ешьте.

– Мы как-нибудь сами решим. Ты лучше скажи, почему директрисе все не рассказала?

– Зачем? Чтобы завтра на линейке весь родной детский дом узнал, что придурок Потапов ущипнул за грудь недотрогу Ковалеву?

– Тась, а ты чем его?

– Указкой. Это же в классе было, я класс мыла.

– Ты молодец! Наконец-то он получил! Только указку жалко, пополам раскололась.

Зойка захихикала наверху.

– Иди спать. Не мерзни. Спасибо тебе.

– Тась, а ты сейчас про какой дом говорила? Про наш? Там еще бегал кто-то?

– Это отрывок из Александра Куприна, его повести «Олеся».

– Наизусть?! Нам же не задавали.

– Крыс пугаю. Все, Зойка, пока дежурный воспитатель не застукал, спать иди.

Несмотря на распахнутые настежь окна, в аудитории № 24 было душно и жарко. Июльский тополиный пух кружил над длинным, накрытым зеленым сукном столом приемной комиссии, невесомыми пушистыми сугробами оседал на поставленные этажеркой, один на другой, вдоль стен аудитории студенческие столы, мягкими валиками катался по импровизированной сцене в центре аудитории и кружил, кружил, кружил в воздухе, точно сказочная метель.

Разморенные зноем члены приемной комиссии актерского факультета устало и апатично смотрели и слушали последнюю на сегодня десятку претендентов первого тура.

– Алексей Петрович, вы – человек великодушный, но от манер и вида этой особы у меня начинает болеть голова, – склонившись к уху художественного руководителя актерского факультета народного артиста СССР Алексея Петровича Преображенского, произнесла сидевшая слева от него заведующая кафедрой актерского мастерства профессор Виолетта Ильинична Заславская.

– Поддерживаю. Помилосердствуйте. Только гóтов нам в театральном вузе и не хватает! – обмахивая себя журналом, точно веером, шептала сидевшая справа от Преображенского заведующая кафедрой сценической речи профессор Жанна Семеновна Вильк. – Взгляните на ее раскрашенное лицо… Еще эти черные тряпки… Мороз по коже!

Преображенский взглянул на Обнарова.

– Константин Сергеевич, в своей актерской мастерской представляете сие дарование?

Ответить Обнаров не успел. Абитуриентка подошла к нему, облокотилась о стол.

– Во писк! Обнаров. Живой! У меня, честно, зенки на лоб. Слушайте, Константин, вы такой фартовый. Улёт!

– Благодарю вас, – холодно сказал Обнаров.

– Да все пучком! Сдачи не надо. Ты скажи этим тормозам, я же зачетная телка! Мне все говорят, что я в профиль на Мэрилин Монро похожа. Соображай, я – не те примитивные чухонки, что под вашей дверью тусуются!

– Наглость какая! – возмутилась Заславская.

– Вы послушайте речь. Речь! – призвала завкафедрой сценической речи Вильк. – Это же просто ужас!

– Ты права, тётя. Ужас, когда вы при бабках, а я – по нулям. Не-е, я пищу! Живой Обнаров! Ради этого стоило притащить сюда свою задницу. Константин, вы, когда живой, такой клёвый, такой прикольный! Пацаны не всосут. Вау! Можно мне вас потрогать? – видимо, от полноты нахлынувших чувств абитуриентка выплюнула жевательную резинку прямо на пол.

– Басня в вашем исполнении, признаюсь, произвела на меня впечатление. Только этот вульгарный вариант больше нигде не воспроизводите. Побьют. В стихотворении вы запутались так, что у меня дух захватило. Может быть, стихи и басни сложны для вас? Прочтите нам что-нибудь из прозы. Только на литературном русском языке, – невозмутимо предложил Обнаров. – Типа, сперва заценю, потом «потрогать».

– Проза? Не-е, ты не въезжаешь. Я внешность свою продаю.

– Так вам же не к нам… – не сдержал улыбки Обнаров.

Едва дверь за абитуриенткой закрылась, дамы взмолились.

– Слава богу! Ушла, нахалка.

– И это – наша молодежь! Куда мир катится? Господи, спаси от таких студентов!

– Нечего с ними либеральничать!

– Жанна Семеновна права. Абзац из прозы, четверостишье из басни…

– Не выучил, плохо прочел – до свидания! – горячилась Виолетта Ильинична, обмахивая себя, как веером, раскрытым паспортом.

Вильк и Заславская еще какое-то время горячо обсуждали недостатки молодого поколения, наконец Преображенский не выдержал. Посасывая мундштук набитой табаком курительной трубки, с оттенком едва скрываемого раздражения он сказал:

– Милые дамы, я принял к сведению ваши жалобы и предложения. Давайте пойдем дальше по списку. Мне курить до чертиков охота, а драгоценное время уходит.

Но дамы не унимались.

– Хамка какая! Пристала к Константину. Дай, говорит, потрогаю… Вы, Виолетта Ильинична, хотели бы, чтобы вас «потрогали»?

– А-а-ай!!! – громко вскрикнула та, точно вдруг увидела перед собою змею, и брезгливо бросила на стол паспорт. – Это чудовище еще и свой паспорт забыло.

– Что ж, следует ждать возвращения, – сказал Преображенский.

Он поправил массивные, в толстой роговой оправе очки, указательным пальцем заскользил вниз по столбцу фамилий.

– «Ковалева Таисия Андреевна», – чуть растягивая слова, прочел он. – Мужайтесь, коллеги. Еще одна Ковалева.

– Вчера было трое Смирновых, – сказала Жанна Семеновна.

– У нас на факультете одних Ивановых – семь душ, – уточнила Виолетта Ильинична.

– Тимур, – обратился Преображенский к ожидавшему команды студенту-третьекурснику, – пригласите-ка к нам госпожу Ковалеву. Приготовиться Ро… Не выговоришь. Ро-ма-ги-ной, – прочел он по слогам.

– Константин Сергеевич, держись! – Жанна Семеновна сжала руку Обнарова. – Если в прошлый раз тебя не потрогали, то сейчас…

– Сейчас, Жанна Семеновна, откроется дверь, и войдет очередная, не говорящая по-русски Мэрилин Монро. Я даже текст выучил: «Когда вы живой, Константин, вы такой клёвый, такой прикольный!» Жаль, что роскошные формы часто не имеют достойного содержания.

– Константин Сергеевич, ты прав, как всегда. Кстати, ты не опоздаешь?

– Костенька, без четверти двенадцать, – пропела Жанна Семеновна.

– Ёлки-палки! Мне же еще в Царицыно добираться! Англичане не понимают и не принимают опозданий.

Обнаров проворно выбрался из-за стола.

– Что снимаете сегодня? – уточнила Виолетта Ильинична

– Придворный бал, будь он неладен!

– Что так?

– Танцевать с обворожительной женщиной и не обнять, не прижать ее к себе, это просто извращение какое-то!

– Что делать? Англия начала двадцатого века. О времена, о нравы! – вздохнул Преображенский.

– До свидания, Виолетта Ильинична. До свидания, Жанна Семеновна, – с обворожительной улыбкой Обнаров расцеловал дамам руки. – Вашему вкусу, Алексей Петрович, я доверяю всецело. Протокол, с вашего позволения, подпишу завтра.

– А нашему, нашему вкусу, Костенька? – томно обмахивая себя журналом, крикнула вслед Обнарову Виолетта Ильинична.

– Отстаньте от человека. Пусть несет искусство в массы. Да, Костя, там подскажи, в титрах фильма пусть укажут меня как педагога, открывшего миру звезду Константина Обнарова. Слышишь?

Преображенский степенно переложил трубку в другой уголок рта, обернулся к двери, но его бывший ученик уже скрылся из виду.