– Останусь. Что за вопрос?

– Спасибо.

– Только я жрать готовить не умею. Э-э! Костя, ты чего?!

Тело Обнарова обмякло. Голова безжизненно склонилась к плечу.

Беспалов осторожно уложил его на диван, потрогал пульс на шее, нервно сказал:

– Где ж этот нарколог-то долбаный?! Так же можно запросто богу душу отдать!


– Пальцев сколько видите?

– Четыре.

– Сейчас сколько?

– Два.

– Сейчас?

– Пять.

– Как ваше имя?

– Наполеон.

Обнаров попытался встать.

– Лежите-лежите! Вы куда? Нельзя вам вставать! Категорически нельзя, Константин Сергеевич!

– Б..дь! Да уйди ты от меня! – рявкнул Обнаров и грубо оттолкнул врача.

– Костя, я тебя умоляю, ляг! – сказал Беспалов. – Послушайся хоть раз в жизни кого-нибудь!

– Ничего-ничего, не нужно мне помогать, Сережа. Злость – это специфическая эмоциональная реакция на преграду, помеху в удовлетворении потребности. А помехой ему сейчас весь мир.

– Слышь, мозгоклюй, я тебе сейчас звук выключу!

– Старый, угомонись наконец! Врач конкретный. Я отвечаю.

– «Конкретный…» – передразнил Обнаров. – Где ты его только взял, этого «конкретного»? Двенадцать часов прошло. Мне только хуже! Голову давит, как в тисках. Хреново суетишься, «конкретный»! Сейчас тебе перо в жопу, кулак в зубы, шиш в карман – и на родину!

– Что ж вы, голубчик, хотели? Нельзя неприятности водкой заливать. Нельзя месяц издевательства над организмом исправить за двенадцать часов.

Обнаров обернулся к окну, где на полу, на ковре, Сергей Беспалов играл с его сыном.

– Послать бы тебя, фашист, по известному адресу, да перед сыном стыдно. Учтите, потомок Гиппократа, моя выдержка не беспредельна. Башка болеть не перестанет – уйдете с разбитой пятачиной! Подальше от философии и ближе к медицине!

Врач выразительно глянул на Сергея Беспалова, игравшего в кубики с Егором.

– Могу вас заверить, что пациент скорее жив, чем мертв, – невозмутимо ответил Беспалов. – Держу пари, он и Господа на Страшном суде будет поучать, как судить. Не обращайте внимания.

Врач сел на табурет рядом с лежащим Обнаровым.

– Константин Сергеевич, капельницы нужно ставить еще дня два. Наша цель – как можно скорее вывести алкоголь из организма, снять отек коры головного мозга и вывести из печени токсичные вещества. Это, надеюсь, понятно?

Обнаров прикрыл глаза в знак согласия.

– Все это время я должен находиться рядом с вами, поскольку могут начаться судороги или отказать почки. И вообще… – врач замялся. – В вашем состоянии я настоятельно рекомендую лечь в клинику.

– Об этом не может быть и речи.

– Вы, наверное, не понимаете…

– Нет, это вы не понимаете! – взорвался Обнаров. – А я как раз очень даже хорошо понимаю, что такое актерская репутация! А еще лучше я понимаю, что такое ее лишиться! Надеюсь, вы понимаете, что значит лишиться куска хлеба?!

– Спокойно, не надо так переживать.

– Я лучше здесь сдохну, док. Это ясно?! Если вы не можете помочь, скажите прямо. Я найду того, кто сможет!

– Я помогу вам. Только волноваться вам, Константин Сергеевич, не надо. От этого поднимается давление, а оно и так у вас зашкаливает. Выпейте вот это лекарство и давайте-ка руку, я вам опять капельницу поставлю.

Доктор заботливо поддерживал чашку, пока Обнаров пил, потом быстро и ловко поставил ему капельницу.

– Неприятности… Несчастья… Целая трагедия для нас. Никто со счастья-то не пьет, все пьют с горя. А стоит ли? Кто-то из древних мудрецов сказал, что причиной нашего несчастья является не само несчастье, а наше представление о нем. А если подумать хорошенько? Может быть, эти неприятности не такие уж неприятности, а проблемы не такие уж и проблемы? Пройдет время, и то, что нам сегодня кажется ужасным, непоправимым, завтра может обернуться для нас большой удачей. Такова жизнь.

– Смеяться, чтобы не заплакать. Ненавидеть, чтобы не любить. Предать, чтобы выжить. Сука ты, и философия твоя – сучья… – едва слышно произнес Обнаров.

Он облизал запекшиеся, от боли искусанные в кровь губы. Его дыхание было тяжелым, судорожным, а сам он мало походил на человека, способного выжить.

– Это же так по-русски, уйти в запой. Во всяком случае, честно…

Он закрыл глаза и провалился в тяжелый полусон-полузабытье.


– Даже не верится, что уже сорок дней прошло, – вздохнула Марта Федоровна.

Сидя на заднем сиденье джипа Журавлевых, Марта Федоровна украдкой вытирала слезы.

– Ах, Тая-Тая… Не могу смириться. Такая молодая, красивая, любимая… Сына родила… Как Костю жалко! – Наташа тряхнула головой, топнула на тормоз. – Куда прешь, козел! – в сердцах крикнула она и врезала ладонью по рулевому колесу. – Вот хамло! Режет он меня! Я тебе сейчас у светофора козью морду устрою!

– Наташенька, доченька, не горячись. Смотри на дорогу, – попросила Марта Федоровна.

– Лучше бы сразу на кладбище поехали. Только время потеряем, – сказал Журавлев. – Костя давно уехал. Не будет он сидеть и нас ждать.

– А сына куда? Не поедет же он на кладбище с сыном?

– Да куда угодно! У него что, друзей мало?

– Так, Жора, ты сейчас помолчи. Ладно? Не заводи меня. Брат мне вчера сказал, что нас дождется. За руль ему никак нельзя. Он слишком слаб, а дорога тяжелая. Он неделю как с того света выкарабкался.

– Ну-ну… Посмотрим! – и Жорик безучастно откинулся на спинку сиденья и скрестил руки на груди.

Подниматься в квартиру Обнарова ей не пришлось. Завидев Наташу, консьерж Василич растерянно развел руками.

– Опоздали, голубушка. Константин Сергеевич раненько уехали. Еще четырех часов не было. Сынишку взяли и уехали. Его товарищ дожидался. Машина у него страшная такая. Только по болотам ползать.

Наташа расстроенно кивнула консьержу и пошла к машине.


– Надо же, день какой яркий…

Обнаров закрыл глаза, привалился спиной к кресту, судорожно сглотнул. По щеке из-под закрытого века поползла слезинка.

Утро плавно переходило в полдень, а цветущий май – в лето. Зеленела трава, свежая, еще не успевшая выгореть на солнце. Пенными гроздьями цвела черемуха, кудрявилась душистая сирень, а вдалеке, у подножья холма, на лесной опушке ярко-желтыми пятнами благоухала успевшая расцвести до положенного срока акация. После лютой зимы природа радовалась жизни. Солнце, словно чувствуя свою вину за долгое отсутствие тепла, старалось, грело во все лопатки. Щебет птиц, стрекот цикад, легкое дуновение ветра, бабочки, наперегонки гоняющиеся друг за другом… Казалось, жизнь повсюду. Казалось, смерти просто нет, и не может быть ей места в этом мире. Но…

Рыжий продолговатый песчаный холмик, свежий, еще не успевший обрасти травой. На нем деревянный крест и охапка нежнейших белых роз.

– Таечка, какие цветы ты любишь?

– Только не гвоздики! – смеясь, отвечала жена. – От них веет кладбищем.

Он не купил полагающиеся в подобных случаях гвоздики. Он принес ей огромный букет белых роз, которые жена так любила.

– Знаешь, когда отец уже тяжело болел, они с мамой снимали дачу под Питером. Лес, озеро, воздух, пропитанный смоляным сосновым духом. Я там редко бывал. Я считал, что в этой глуши скучно. Однажды я проснулся очень рано. В доме никого не было. Я вышел на улицу. Была поздняя осень. Было холодно. Еще не осел утренний белесый туман. Туман перемежался с дымом, потому что жгли опавшие листья. Я пошел к озеру. Отец любил сидеть на берегу в том месте, где ручей впадает в озеро. Я и правда нашел его там. Он стоял и как завороженный смотрел, как колышутся под тонкой пленкой льда прибрежные водоросли. Они были похожи на развевающуюся на ветру конскую гриву: такие же рыжие, тонкие, длинные. Я тронул отца за плечо. Он накрыл мою руку своей теплой рукой и приложил палец к губам. Мы стояли рядом и слушали утро. Мне стало не по себе. Мое бодрое, мажорное настроение ушло, растаяло где-то в вязком промозглом тумане. На душе стало муторно и тревожно. Эти вмерзшие в лед желтые листья, эти запертые подо льдом, мечущиеся в поисках спасения живые нити травы, этот сырой, пахнущий прелью и дымом воздух, этот голый лес, это крохотное тесное пространство, ограниченное туманом, отсутствие неба, солнца совершенно осязаемо давили. На тактильном уровне я чувствовал, как жизнь замирает, уходит из этих мест. Вечером отца не стало.

Обнаров пальцами сжал веки, ладонью провел по лицу.

– Когда он ушел, для меня неожиданно открылось, что я столько не сказал ему, столько долгов не отдал, что мне стало страшно. Страшно от того, что мы легко и ловко научились отрывать листки календаря, мять и комкать их, совсем не осознавая, что выбрасываем в мусор еще один прожитый день, а с ним недоданную нежность, нерастраченную любовь, несказанные добрые слова, неподаренные улыбки. Мы становимся беднее. Ведь к нам возвращается ровно столько, сколько отдаем. А отдаем все меньше и меньше. Наш опыт утрат нас не учит. Мы с тупым упорством воруем сами у себя. А спохватываемся, когда… Когда …

Горло перехватил спазм, дрожащими руками он обхватил голову, склонился к земле. Где-то высоко над ним, в бездонной сини неба, распластавшись крестом, парил аист. Чутко, повинуясь природному чутью, птица ловила восходящие потоки воздуха, наполнявшие ее крылья подъемной силой, и не спешила на землю.

– Внутри… Понимаешь, внутри пусто так… Выскоблили там, вычистили все до крови, ничего не оставили. Только отвратительное ощущение пустоты. Шершавое, темное ощущение пустоты… Еще боль. Много боли…

Он встал на колени и ладонями сосредоточенно и неспешно стал гладить могильную землю.

– Ты знаешь, ты, конечно же, знаешь, Таечка, Егор ходить начал. Ты же все про нас знаешь, правда? А я… Я виноват перед тобой. Так виноват, что жить не хочу. Мне же ничего не надо. Я без всего проживу. Только бы ты была. Была, понимаешь? – давя в себе слезы, шептал он. – Мне много говорили, мол, успокойся, потерпи, мол, время лечит. Лечит от чего? От любви? От памяти? А если я не хочу лечиться? Если я болен тобой навсегда? Если я хочу помнить каждое мгновение с тобой, каждую твою черточку?! Если я не могу тебя предать и себя обмануть не могу?! Если я тебя люблю, тогда так?!!

Он сжал в кулаках могильную землю, поднял лицо к небу.

– Господи! Что же ты делаешь?! Что ты делаешь? Что? Почему же ты так ненавидишь людей?!


– Костенька, мы стол накрыли. Иди, тебе нужно поесть.

С того момента, как на кладбище приехали родные, Обнаров не проронил ни слова. Отстранившись ото всех, спрятав глаза за темными очками, он сидел на корточках в углу ограды и сосредоточенно смотрел на стоявшую на могиле фотографию жены.

– Вставай, Костик. Пойдем!

Наташа потянула брата за руку. Он нехотя подчинился.

– Ну, что ж, по традиции давайте помянем. Пусть Тае земля будет пухом. Царство ей небесное. Легкое ей лежание, – сказал Журавлёв.

Все подняли рюмки с водкой и выпили. Только Обнаров по-прежнему стоял неподвижно.

– Костя, я сам за руль сяду или Наташка. Тебе надо выпить. Это помогает.

– От чего? – едва слышно спросил Обнаров.

– Тебе надо расслабиться. На тебя смотреть больно, – Жора старался быть убедительным.

– Извините. Я, пожалуй, поеду. Мне еще надо Егора от Беспаловых забрать. Спасибо, что не забыли и приехали, – так же тихо произнес он.

Марта Федоровна взяла сына за руку, усадила рядом с собой на скамейку.

– Давай, сынок, поешь. Голодный, ведь. Утром второпях, потом дорога, сейчас обед уж давно наступил. Поешь и посиди с нами. Вместе в горе легче.

Марта Федоровна сунула ему в руку котлету с куском хлеба.

Обнаров послушно взял котлету и хлеб и теперь вертел их в руках, не притрагиваясь.

– О-о! Кажись, гости к нам, – сказал Жорик, указывая пальцем на остановившуюся у подножья холма, у самого въезда на кладбище «девятку».

Из девятки вышли двое и по извилистой тропинке, петлявшей между громадных валунов, стали не спеша, оглядываясь и приглядываясь, подниматься наверх.

– Похоже, «желтая пресса» пожаловала, – констатировал Жора.

– Ой, Господи, милостивый, за что же нам такое наказание? – запричитала Марта Федоровна. – Мучение, чистое мучение. Спаси и сохрани!

– Жор, ты шугани их, ладно? – попросила Наташа. – Как эти журналюги достали нас на похоронах! Если бы не генерал Канавцев со своими ребятами, они бы всех нас до инфарктов довели.

Столик был в стороне от могилы Таи. Его сделали на свободном пространстве на краешке погоста, очевидно, общим, для поминок.

Мужчина и женщина из «девятки», вероятно, точно знали, куда шли. По тропинке сквозь заросли шиповника и крапивы они добрались до середины маленького деревенского погоста и свернули налево, к могиле Таи. Женщина профессиональным движением сделала несколько снимков могилы издали и вблизи. Потом они заметили группу людей за столиком поодаль и стали о чем-то бойко совещаться.