– Я узнала этих подонков. Они были на похоронах, – зло сказала Наташа. – Я изувечу их, если нас фотографировать станут!

– В соседнюю ограду зашли. Сейчас из-за памятника снимать будут. Оптика у них будь здоров! – сказал Жора. – Костя, я пойду их вышвырну!

– Вы пришли сюда, чтобы побыть с Таей. Вот и поминайте, – по-прежнему очень тихо сказал Обнаров.

Он встал из-за стола и пошел к журналистам. Разговор длился не больше полуминуты, после чего Обнаров вернулся обратно и как ни в чем не бывало сел за стол, а «желтая пресса» направилась назад, к машине.

– Во дела! – прокомментировал Журавлев. – Что ты им такое сказал?

– Попросил не снимать. Они меня поняли.

– Так просто?

– Жорик, люди намного лучше, чем о них принято думать. Только самому надо не быть дерьмом. Потому что подобное тянется к подобному. Вот и все.


Продавщице деревенского магазина было чуть-чуть за тридцать. Она была хороша собой и, очевидно, вследствие этого чрезвычайно медлительна. Ее движения были грациозны, повадка уверенной, взгляд оценивающе-пристальным. Роскошные формы и копна взбитых белокурых волос довершали образ уставшей от бесперспективного мужского внимания, живущей случайно, скучно и буднично женщины.

Бросив пакет с сахарным песком на весы, она молниеносно отбила комбинацию на калькуляторе и, выжидающе уставившись на покупателя, объявила:

– С вас три восемьсот. Еще чего-нибудь брать будете?

Обнаров окинул взглядом убогий ассортимент магазина. У него было стойкое ощущение, что что-то купить он все-таки забыл.

– Посмотрите, не спешите. Может, забыли чего, – посоветовала продавщица. – Спешить некуда. Народу, сами видите, нет.

Она покрутила между пальцами выбившийся локон, жеманно повела плечом.

– Что-то, я гляжу, вы сами сегодня за продуктами, обычно вы женщину пожилую привозите и ждете в машине.

Обнаров вспомнил, наконец, что забыл купить сигареты. Привезенный из Москвы блок закончился вчера, и несколько оставшихся в пачке сигарет он тянул, как мог.

– Еще «Манхеттен», два блока.

Продавщица с сожалением качнула головой.

– Не бывает.

– А что бывает?

Продавщица простерла руку вправо от весов.

– Вот. Смотрите. Все, что есть. А вы правда Константин Обнаров? – воспользовавшись паузой, спросила она, откровенно разглядывая покупателя. – У нас, на центральной усадьбе, уже месяц только и разговоров, что про приехавшего на дачу в соседнюю деревню Константина Обнарова.

– «Кент» только в одном варианте?

– Только, – с сожалением пропела продавщица.

– Жаль. Пожалуйста, две пачки.

Продавщица вновь изобразила чудеса скоростного вычисления и объявила:

– С вас три тысячи девятьсот шестнадцать.

Обнаров подал деньги, спрятал бумажник в потайной карман.

– Благодарю вас. До свидания.

– До свидания. А вы ведь так и не сказали…

– Что, простите?

Продавщица смутилась.

– Ну, я же вас спросила, правда ли, что вы тот самый Константин Обнаров, ну которого мы все знаем и любим? А вы не ответили.

– «Тот самый»? Вряд ли.


Дома его встретил Егор радостным «Папа!»

– Привет, мой хороший. Ты слушался бабушку?

Сын хитро заулыбался.

– Ах, Бармалей!

Обнаров оставил пакеты с продуктами на кухне и пошел к матери.

Подложив под спину подушки, Марта Федоровна лежала в кровати.

– Я все купил. Только колбасы копченой у них нет. Как ты? Давление мерила?

– Что теперь наше давление мерить… – вздохнула мать. – Одно, скоро к Сергею Дмитриевичу, на кладбище.

Мать спохватилась, видя, как дрогнуло лицо сына.

– Прости, Костенька. Расклеилась. К дождю, видимо. Старость и есть старость. Но это пройдет, я таблетки уже приняла. Поезжай. Не каждый же день кинофестиваль бывает. Нечего затворником на даче сидеть. Поезжай! – настойчиво повторила она. – Тебя люди ждать будут. То Тая болела, ты никуда не ездил, то траур, то опять затворником сидишь. Всему есть предел. И страданиям тоже. Егору надо прививку делать. Надо его в Москву везти. Егора у Наташки оставишь, сам на мероприятие пойдешь.

Мать взяла руку сына своими маленькими сухонькими руками, легонько сжала.

– Не бойся осуждения, сын, даже если ты будешь блюсти траур десять лет, найдутся люди, которые скажут, что и этого мало, что ты ее не любил.

Обнаров достал из черного матерчатого чехла прибор для измерения давления, надел манжету на правую руку матери, вставил дужки фонендоскопа в уши и, методично сдавливая черную мягкую «грушу», стал нагнетать воздух в манжету.

– Это для меня сейчас самое важное, – сказал он.

Стрелочка манометра послушно поползла к ста семидесяти. Он чуть ослабил выпускной клапан, и стрелочка также послушно поползла назад. На отметке 130 она дрогнула, и Обнаров отчетливо услышал сердечный ритм, затихший у отметки 80.

– Сто тридцать на восемьдесят, мам, – сказал он. – Слава богу, упало.

– Вот видишь! Таблетки действуют. Хорошие таблетки. Поезжай. От Наташки мне еще таблеток привезешь.

Обнаров погладил сына по голове. Ребенок стоял рядом и внимательно следил за манипуляциями взрослых.

– Мам, я уже давно не боюсь, кто чего скажет или подумает. Просто я не хочу все это видеть.

– Что?

– Шоу, мам.

– На банкет можно не оставаться, но на официальную часть поезжай. Это нужно. Тебе нужно, раз ты выбрал такую профессию.

Обнаров замотал головой.

– Не могу. Сил нет.

Лето Обнаров провел на даче, заботясь о сыне и матери, купаясь, загорая, бродя по лесу или рыбача. Лишь однажды на неделю он выбрался в Питер на озвучку нового английского мультика, выходившего в российский прокат. На участии в работе именно Обнарова настоял лично продюсер проекта Сэм Брэдуэй, отказать которому Обнаров, конечно, не мог.

А в остальном преданный ему Валера Юдин прочно держал глухую оборону, скрупулезно выполняя обещание никого к Обнарову не допускать и его местонахождение не раскрывать.

Родной театр встретил своего ведущего актера настороженно. На сборе труппы 11 сентября его разглядывали, точно диковинку, сторонились, точно чумного.

– Костя, не заводись. Не обращай внимания, – говорил ему Сергей Беспалов.

– «Ах, как вы похудели!» «Вы просто на себя не похожи!» «Ой, как же мальчик-то ваш без мамы?» А за спиной: «Пьет. Точно пьет!» Серый, достали, честное слово! – горячился Обнаров. – Даже госпожа Войтенко заднюю скорость включила. Шарахнулась от меня, как от крокодила.

– Пойдем в зал. Начальство на сцену выползло.

Они сели в последнем ряду партера.

– Серый, если Симонец меня сейчас начнет утюжить, ей-богу, я брошу все к чертовой матери и уеду опять на милое сердцу озеро!

– Тихо, тихо, Костя. Не горячись. С чего ему тебя утюжить?

– А ему повода не надо.

Беспалов вздохнул, поджал губы. Обнаров был прав.

– В новом сезоне я просил бы вас, уважаемые коллеги, обратить особенное внимание на дисциплину, – старательно декламировал со сцены Симонец. – Ибо дисциплина – это залог успешной работы театра. Будет дисциплина – не будет авралов, отмен, замен. Будет стабильность. В том числе в денежном выражении. Я понятно изъясняюсь? – Симонец цепким взглядом обвел зал. – Что-то я не вижу нашего ведущего актера Обнарова Константина Сергеевича. Здесь он?

– Здесь! – крикнул Беспалов и помахал Симонцу рукой.

– Очень хорошо! – почему-то обрадовался Симонец. – Что ж вы, Константин Сергеевич, на самой, так сказать, «камчатке»? Ведущему актеру полагается первый ряд!

– Сука! – сквозь зубы произнес Обнаров. – Серый, ты понял, что он делает?

– Сиди и не рыпайся, Костя. Он специально тебя подначивает.

– Я и говорю: за отмены и замены по неуважительным причинам будем бить по карману и решать вопрос о дальнейшем пребывании в театре. Кто не с нами – тот, так сказать, против нас. Ситуация, которая сложилась у нас в конце прошлого сезона, не должна повториться.

Севастьянов прервал его:

– Я думаю, мы перейдем к репертуарной части, Петр Миронович. Достаточно о дисциплине. Убежден, в нашем театре работают профессионалы самого высокого класса и сугубо порядочные люди. Уверен, проблем с дисциплиной у нас не будет. Присядьте, Петр Миронович. Теперь я скажу.

Севастьянов как-то по-кошачьи помялся у микрофона и чуть дрогнувшим голосом сказал:

– Прежде всего я хотел бы сказать большое человеческое спасибо тебе, Константин Сергеевич, что нашел в себе силы начать работать, что не выпали из репертуара твои четыре самых кассовых спектакля. И еще спасибо за то, что снисходительно вытерпел ты речи моего зама. Да-да! – с нажимом подчеркнул худрук. – Не актер ты, Петр Миронович. Не понять тебе! Ну, хватит эмоций, перейдем к делу.

Собрание было необычайно долгим и нудным. Обнаров вообще не любил подобных сборищ, не имевших, как он полагал, к творчеству никакого отношения.

Расходились под вечер.

– Костик, ты видел? Театр раскалывается надвое. Одни за Севастьянова, другие – против! – возбужденно говорил Беспалов. – Н-да-а… Сожрут деда. Правильный дед. Честный.

– Не исключено.

Первый в сезоне спектакль с его участием играли 13 сентября на гастролях в Екатеринбурге.

Весь день шел дождь. Он монотонно барабанил по крышам, кронам деревьев, зонтам прохожих, разливался широкими лужами на асфальте, растекался непрозрачными потоками по стеклам.

По заранее достигнутой договоренности с администрацией Обнаров попросил водителя остановить машину у служебного входа, где, к его удивлению и радости, не было ни одного поклонника. Списав все на дождь, Обнаров отпустил машину и побежал к служебному входу. Однако служебный вход был закрыт. Не веря себе, Обнаров с силой дернул ручку двери еще раз. Результат был тем же. Дверь служебного входа была накрепко заперта. Чертыхнувшись с досады, Обнаров поднял воротник серой замшевой куртки и под проливным дождем побежал вокруг здания к главному входу.

У главного входа стояла толпа народа, не доставшего билеты.

– Есть лишний билетик? Мужчина, лишний билетик есть? – несколько раз спросили у него, пока он продирался сквозь толпу.

Ручейки воды с зонтов лились ему за шиворот. Кто-то несколько раз больно наступил на ногу.

На входе хамоватая контролерша отбивалась от желающих пройти без билета.

– Куда прешь? Билет давай! – крикнула она Обнарову, попытавшемуся между двумя слезно умолявшими впустить, протиснуться в холл.

– У вас почему служебный вход закрыт? – ответил вопросом на вопрос Обнаров.

Но бдительность контролерши было не так-то просто усыпить. Верно говорят, что контролерша – это не профессия, а состояние души.

Цепко схватив Обнарова за рукав, она остановила его, грудью заслонила дорогу и громовым голосом потребовала:

– Вон, раз билета нету! Ходят тут всякие!

– Ничего, что без меня спектакль не состоится? – по-прежнему спокойно осведомился Обнаров.

– А ты меня не пугай. Пуганая! Катись отседова, из храму искусства!

Обнаров не стал дальше спорить. Вышел.

Он стоял на улице, под проливным дождем, в стороне от толпы, и курил. Желание убраться из этого «гостеприимного городка» боролось в нем с чувством долга.

– Ой, Миш, смотри, это же Обнаров! – прошептала какая-то девушка, шедшая в обнимку с парнем под одним зонтом. – А почему он не на сцене?

От начала прошло пять минут.

В кармане затрезвонил мобильник.

– Константин Сергеевич, вы где? Что случилось?! Начинать же пора! – взволнованно кричала в трубку организатор гастролей.

– Я, милая барышня, уже десять минут мокну под дождем у главного входа. Служебный вход у вас закрыт, а с центрального меня не впустили. У меня же билета нет.

– Ой! – сдавленно ойкнуло в трубке. – У нас же Танька Обедникова сегодня на дверях. Я сейчас, Константин Сергеевич! Простите. Все уладим!

Вместе с администратором они миновали бдительную контролершу.

– А мне-то что? Обнаров, Сидоров, Петров… Я обязана по билетам пропускать, вот я и пропускаю! – неслось ему вслед. – Есть билет – проходи! Нет билета – проваливай!

– Да как же вы, Татьяна Павловна, Обнарова-то не узнали? – совестила контролершу директор театра.

– Я не дура. Я знаю Обнарова. Кто ж его не знает? Звезда! А этот… Этот не Обнаров. Этот – скунс полинявший!

И это окончательно выбило его из колеи.

Обнаров сидел в отведенной ему гримерке в насквозь промокшей одежде, сгорбившись, опершись локтями о колени, и курил сигарету за сигаретой.

– Костик, ты чего?

Дина Друбич присела перед ним на корточки и ладошкой коснулась щеки.

Он посмотрел ей в лицо спокойно и пристально.

– Дин, зачем все это?

– Ты про что?

– Зачем три часа себе выматывать душу, грузить сердце, рвать аорту? Для кого? Для Татьки Обедниковой?

– Подожди, я сейчас.

Она куда-то исчезла и вернулась с фляжкой коньяка.