За школьную десятилетку родителям стало даже как-то привычно, что по предметам их сын получал стабильные «четыре» и «пять», а по поведению систематический «неуд». Не было ни одной драки, которая обошлась бы без их Кости. Не было ни одной серьезной заварушки, где бы он не поучаствовал. Но, странное дело, сверстники и даже старшие ребята его уважали, малышня висла на нем, как на «своем», а родители пострадавших никогда не приходили с жалобами и не считали его бандитом. «Почему?» – как-то спросила мать знающую и ученую классную руководительницу. «Порядочный ваш сын и справедливый. Добро ведь и с кулаками бывает…» – просто ответила та.

Мать хорошо помнила, как однажды, поздним осенним вечером, сын пришел домой с окровавленными, замотанными каким-то тряпьем руками. Тряпки были алыми, мокрыми от свежей крови.

– Мам, ты только не волнуйся, – торопливо произнес сын, видя, как мать бледнеет и оседает на пол. – До свадьбы заживет. Зато теперь в нашем районе вечером спокойно ходить будет можно, и огороды никто чистить не будет. «Зареченские» больше сюда не сунутся. Все честно. У нас договор.

На ладони страшно было смотреть. Кожа была разодрана в клочья, а из глубоких кровоточащих ран торчали рыжими «пенками» острые, как бритва, куски ржавчины. Вооружившись лупой и рейсфедером, мать до поздней ночи вытаскивала их.

– Мы договорились с их главным, Андрюхой Шалобасовым: кто доберется, вися на руках, от берега до берега по продольной балке старого железнодорожного моста, того и верх будет.

– Там же высота метров восемьдесят! Внизу камни, сваи! – в сердцах причитала мать. – Костя, ты понимаешь, что было бы, если бы ты упал?!

– Мам, я же здесь. Все хорошо.

– О нас с отцом подумала башка твоя бестолковая?!

– Я и думал о вас. Иначе бы не дополз…

Так что, отправляя сына в «большую жизнь», они с мужем не особенно беспокоились. Оба знали: сыну известно, что хорошо, а что плохо. Остальные грани жизнь отшлифует сама.

А жизнь – занятная штука! Подчас такой сюрпризец подкинет, что и не чаяли.

– Сережа! Что же это он делает? – в слезах причитала мать, уткнувшись носом в плечо мужа. – Поговорил бы ты с ним, наставил. Это где же видано, чтобы успевающий по всем предметам студент, на «отлично» защитивший курсовую, уходил с третьего курса, бросал техникум?! С профессией-то у него кусок хлеба всегда будет!

Супруг долго молчал, хмурился, потом очень мягко сказал:

– Марта, ты сына любишь? Тогда не мешай…

И мать не мешала.

Сына – первокурсника Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии – мать навестила как раз в зимнюю сессию.

– Голодный, поди, с учебой своей. Поеду, хоть покормлю, – сказала она мужу.

Сергей Дмитриевич не спорил, отпустил, с сумкой харчей проводил жену до пригородной электрички.

Это сейчас, снимая с горячей формы готовые пирожки, мать улыбалась, вспоминая ту картину. Тогда же ей было не до улыбок.

Войдя в комнату сына в студенческой общаге, она увидела изможденную учебой родную кровиночку спящим в объятиях двух обнаженных девиц. На столе у окна остались следы ночной пирушки: пустые бутылки из-под вина и водки, пестрая кожура мандаринов, корки хлеба на полу, подсохшие за ночь объедки вареной картошки, грязные тарелки. Довершало безобразие разбросанное по полу нижнее бельё девиц и – о, ужас! – нижнее белье сына.

– Сережа! У них там один разврат! Поговори с сыном, – настаивала мать.

– Марта, ты же гордиться должна. Лихой мужик у нас вырос. Ему одной девки мало. Двоих подавай! – отвечал отец, посмеиваясь.

– Ты невыносим! – кипятилась мать.

– Мы на его зачетку в июне поглядим. Потом пропишем лекарство…

А с зачеткой было все в полном порядке. Предвзятый взгляд отца среди многочисленных дисциплин первого курса обнаружил только одну четверку по истории зарубежного театра. Все остальные оценки были только «отлично».

– Это тебя сокурсницы так вдохновляют? – пряча улыбку, поинтересовался отец. – Или, может быть, со старших курсов наставницы?

– Да нет у нас нормальных девчонок, пап, – вдруг признался сын. – Попросишь – дают. Сегодня – тебе, а завтра – другому.

– Эк ты! Всех под одну гребенку!

– Пап, разве женщина та, которая сама к тебе в штаны лезет? Еще обижается, если пошлешь…

– То-то мать видела, как ты двоих сразу послал. Приехала, помню, лица на ней не было.

– Так это Лизка со Светкой. Это не женщины, пап. Это бабы.

Ох уж эти «бабы»!

Мать помнила, что даже только по две их у Кости никогда не было. «Тянуть» несколько романов сразу было для сына нормой.

– Костя, как ты их не перепутаешь? – искренне удивлялась мать, оказавшись невольной свидетельницей общения сына с женским полом по телефону.

– Тут главное, мам, всех одинаково называть: «заяц», «солнце», «радость»… Еще желательно всем духи одни и те же дарить, одинаковую губную помаду и ничего не обещать. Тогда точно – не перепутаешь!

– Когда же ты поумнеешь, Костя? – сетовала мать.

– Когда влюблюсь… – коротко бросал сын и исчезал на очередное свидание.

Шло время. Институт остался далеко позади. Остались позади мелкие или просто проходные роли. Уже победно шагал по стране опер № 1 Миша Разов. Уже Обнарова стали узнавать на улицах. Но ничего не менялось.

Нет. Необходимо уточнить. Добавились развеселые мужские компании, где пили много, со вкусом и кутежами до утра.

Отголоски этих кутежей то и дело мелькали в «желтой прессе», которую соседи услужливо приносили родителям почитать. Газетные полосы напоминали сводки с полей сражений, где подробно перечислялось количество поверженных противников, объем причиненного увеселительным заведениям вреда и личный ущерб развеселой компании, в том числе в связи с вмешательством правоохранительных органов.

В один из приездов сына Сергей Дмитриевич Обнаров собрал и положил перед ним всю эту «желтую прессу». Придавив уже нетвердой рукой плечо сына, сказал: «Читай!» Сын попытался было отшутиться, мол, «если бы молодость знала»… Однако отец был непреклонен.

– Читай! – с нажимом повторил он и ушел на кухню.

Уже вечер погасил дневной свет, уже стало совсем темно, уже педантичная Марта Федоровна приготовила ужин, а сын все сидел и сидел среди разложенных газетных и журнальных вырезок, в темноте, застыв неподвижно, точно изваяние, устремив сосредоточенный взгляд туда, где гнездилась истина.

Тогда взрослый сын в первый раз просил у родителей прощения.

С тех пор, «выходя в свет», он старался вести себя так, чтобы не попадать в ситуации, которые могут быть превратно истолкованы. Даже для того, чтобы, например, на премьере просто выпить стакан воды, вынужден был прятаться, чтобы репортеры не увидели его со стаканом в руках и не напридумывали черт-те что.

Он стал чрезвычайно разборчив в посещении светских тусовок, бывал только там, где был действительно достойный повод и элитный круг приглашенных, по мелочам не светился, избегал интервью, да и премьеры своих фильмов посещал далеко не всегда. Он стал уделять внимание благотворительным мероприятиям в помощь престарелым артистам, посещал приюты для несовершеннолетних правонарушителей, где с удовольствием общался с детьми. Постепенно за ним закрепилась репутация чрезвычайно талантливого, успешного, но чрезмерно закрытого артиста.

Голодной «желтой прессе» только и оставалось теперь что безуспешно «женить» его, не имеющего спутницы жизни, то на одной, то на другой исполнительнице главной женской роли в его фильмах. Но к такому ажиотажу мать привыкла и уже не обращала на новую сплетню никакого внимания.

Мать искренне желала, чтобы сын нашел свое счастье. Ей хотелось успеть понянчить внуков. Ведь у ее сына было все для семейного счастья: и молодость, и достаток, и устоявшийся характер, и голова на плечах. Не было только той, единственной…


– Проходи, проходи… – Обнаров легонько подтолкнул Таю, в нерешительности застывшую на пороге, вглубь прихожей. – Мама, мы дома! – крикнул он. – Встречай!

Торопливо вытирая руки фартуком и коря себя за то, что «растяпа, не успела фартук снять», мать вышла из кухни.

Внимательный оценивающий взгляд одной, легкое смущение другой.

Мать сразу отметила: красивая, стройненькая, обаятельная.

– Милые дамы, – с чуть смущенной улыбкой начал Обнаров. – Позвольте мне представить вас друг другу. Таечка, это моя мама – Марта Федоровна.

– Добрый день, – запинаясь от волнения, произнесла Тая и протянула Марте Федоровне букет. – Мне очень приятно познакомиться с вами.

– Мама, эта очаровательная девушка моя будущая жена. Тая.

– Мне тоже приятно, что вы пожертвовали своими прекрасными цветами в мою пользу, деточка, – невозмутимо сказала мать. – Я знаю своего сына. Он никогда не дарит матери цветов. А это так приятно! Ну, не смущайтесь. Тут вам скорее плюс, чем минус. В наше время люди не любят делать жертвы. Пусть даже маленькие. Я рада знакомству. Проходите. Будем обедать.

За обедом, плавно перетекающим в ужин, говорили о вещах нейтральных, ни к личностям, ни к актерской профессии не имеющих никакого отношения. Мать вдруг обнаружила, что Тая – хорошо воспитанная, образованная, приятная в общении девушка. Матери понравилась, как дипломатично, не высказывая категоричных суждений, она выходила из самых щекотливых ситуаций, как с уважением относилась к мнению собеседника, даже если была не согласна с ним. Особенно мать отметила для себя, что вопреки этикету, предписывающему именно мужчине проявлять за столом заботу о женщине, Тая с удовольствием и, как показалось матери, от души, не напоказ, заботливо следила за тем, чтобы ее сын не сидел с пустой тарелкой, чтобы хорошо поел, то и дело понемногу подкладывая ему на тарелку многочисленные яства. Её тронуло, что «первый кусок» Тая стремилась отдать ее Косте, о себе не думая вообще. Каким-то непостижимым чутьем эта молоденькая девушка чувствовала малейшие нюансы настроения ее сына и либо подстраивалась под них, либо легким усилием дотягивала его настроение до нормы.

Когда дамы дружно принялись готовить стол к десерту, настояв на том, чтобы мужчина отдыхал и не расходовал себя по пустякам, Константин Обнаров убедился, что Тая матери по-настоящему нравится, и мать одобряет его выбор.

– Константин, почему ты так долго скрывал от меня Таечку? Это непростительно и возмутительно, – за десертом не выдержала, сказала мать.

– Не скрывал я, – он лукаво улыбнулся, предвкушая материнский «конфуз».

– Сколько лет вы знакомы?

– Мне кажется, всю жизнь, – уклончиво ответил сын. – Я хочу, чтобы ты не сомневалась: решение пожениться мы приняли чрезвычайно взвешенно. У нас было время подумать.

Мать довольно закивала, растроганно приложила уголок фартука к глазам.

– Мама… Опять слезы!

– Я… Я так рада за вас! Идите ко мне!

Мать обняла обоих, поочередно поцеловала.

– Я так рада за вас! – шепотом, борясь со слезами, вновь повторила она.

– Марта Федоровна, не плачьте, прошу вас, – Тая погладила мать по руке. – Хотите, мы для вас сделаем что-нибудь необычное, радостное, чтобы опять улыбка засияла на вашем лице?

– Это что же мы такое сделаем? – заинтересовался Обнаров.

– А хотите, Марта Федоровна, Константин вам сейчас споет?

– Что?! – изумился Обнаров.

– Что вы, милая! Он никогда дома не поет. Я удивляюсь, как в «Оде нищим» его петь уговорили.

– Я вижу гитару на антресолях. Я сейчас.

Тая ловко встала на подлокотник кресла, дотянулась до грифа и осторожно достала гитару.

– Чувствую я, давненько ваши гибкие музыкальные пальцы, Константин Сергеевич, не касались этого инструмента, – улыбнулась Тая, осторожно стирая с рыжего корпуса пыль. – Прошу! – она протянула гитару Обнарову. – Марта Федоровна, у вашего сына божественный голос. Очень нежный, с легкой хрипотцой. Прошу заметить, как раз то, что трогает женские сердца.

Обнаров улыбнулся ей хищно, шепнул: «Ты поздновато подсказала, с чего мне надо было начинать». И уже всем:

– Н-да-а… Когда-то наша «джаз-банда» гремела на студенческих капустниках и в переходах метро. Кстати, в метро нам даже деньги кидали. Иногда даже на пачку сигарет можно было наскрести. Вот это был успех! А пара-тройка песен в кино, несмелый вокал в театре – отнюдь не показатель. Так что, – он взял аккорд, прислушался к звуку, – строго не судите. Сейчас… – пальцами он пробежал по колкам, подстроил инструмент. – Сейчас-сейчас…

Несколько пробных аккордов, и в гостиной, освещенной неярким светом свечей, полилась песня.


Еще одно забывчивое слово,

Еще один случайный полувздох —

И тосковать я сердцем стану снова,

И буду я опять у ваших ног…[9]

Мать с наслаждением слушала романс, то и дело смахивая непрошенную слезу, и улыбалась каким-то своим, потаенным мыслям.

Потом они пели все вместе Визбора, Есенина, Окуджаву, Вертинского и даже несколько хулиганских дворовых песен. Потом, когда умолк последний аккорд, мать вдруг сказала: