Барбара Мертц - Обнаженная дважды

Всю Америку вдоль и поперек пересекают маленькие странные дороги, ведущие в никуда. Узкие, изборожденные глубокими колеями, скользкие от ледяной шуги зимой, спрятавшиеся в сорняках летом, они оплетали виднеющиеся вдали лесистые горы и заросшие ежевикой окрестности и неожиданно заканчивались без всякой видимой причины в глухих, безлюдных районах. Иногда то тут, то там появлялись свидетельства того, что они все же использовались: ржавая банка из-под пива, кусок пластика, несколько разбросанных кирпичей от давно покинутого человеческого жилья…

Как раз в конце такой дороги и была обнаружена машина Катлин Дарси. Участникам поисков понадобилась почти неделя, чтобы ее найти, потому что не было никакой разумной причины, по которой она или кто-нибудь вообще мог бы забраться сюда. Несколько дней бушевавшего затяжного дождя скрыли все следы, ведущие в обоих направлениях — к месту, где была найдена машина Катлин, и от него. Дождь к тому же вызвал бурный рост всякого рода растений, что соответствовало времени года — ранней весне. Поисковые партии рассеялись вокруг брошенного автомобиля, проклиная растущий везде ядовитый плющ и шипы ежевики, весьма напоминавшие колючую проволоку, стараясь не терять бдительности, чтобы не быть застигнутыми врасплох потревоженными ими медведями или неистовыми енотами. Они обнаружили именно то, что и предполагали, — ничего. В непролазных зарослях, покрывавших склоны гор, испещренных пещерами или заброшенными шурфами шахт, тело погибшего человека многие годы могло пролежать незамеченным — по крайней мере людьми. Здесь же жили черные медведи, лисы и дикие собаки. А также летали канюки. Недалеко от места, расчищенного от зарослей, шумела вода, перебрасываясь через взлобок, образованный валунами, в своем беге к далекой реке. Раздувшийся от дождей поток мог бы унести и более тяжелые предметы, чем тело изящной женщины.

Вполне вероятно, что Катлин Дарси предприняла некие шаги для того, чтобы ее тело никогда не нашли. Среди бумаг, обнаруженных в ее сумочке, лежала одна, которую можно было истолковать как ее последнее послание людям.

— Похоже на поэму, — сказал позднее один из участников поиска жадной до новостей толпе, собравшейся в гриль-баре «Элит».

— Записка была написана ее почерком, однако шериф сообщил, что она этого никогда не писала. Катлин попросту срисовала несколько слов на иностранном языке. Может быть, на греческом.

— Латинском, — поправил эрудит из слушавшей его толпы.

— Латынь, греческий — какая, к черту, разница. По мне, так это греческий, — закудахтал рассказчик. — Ей было страшно умирать.

— Не знаю никого, кого бы привела в восторг мысль о смерти, — сухо заметил эрудит. — Но на ее месте я бы долго об этом не задумывался. Сколько она получила за свои книжки — миллион, два?

Человек пожал плечами, рыгнул и выдал эпитафию Катлин Дарси:

— Она была странной женщиной.

Такая же мысль промелькнула, хотя и очень смутно, в мозгу Кристофера Даули, наблюдавшего, как его клиентка пробирается к заказанному им столику в «Зеленой таверне», что он сделал с большой неохотой. Крис ненавидел «Зеленую таверну». А Жаклин Кирби нравилось бывать в ней, и он уступил бы ее желанию, даже если бы она и не была его любимым клиентом, потому что Крис был одновременно и литературным агентом, и джентльменом. (В противоположность общепринятому мнению многих авторов, эти две категории часто совпадают.)

Писатели постоянно (причем в большинстве случаев небезосновательно) жалуются на плохую оплату их литературного труда. Стандартная ставка литературного агента составляла десять процентов от этой суммы, то есть не так много. Но десять процентов от заработка Жаклин, автора двух бестселлеров, составляли значительную сумму — из причин, по которой она была любимым клиентом Криса.

Иногда ему казалось, что это единственная причина. Жаклин зачастую просто приводила в ярость своим поведением. Взять, к примеру, ее манеру одеваться. Крис был тихим человеком с консервативными привычками в поведении и манере одеваться, предпочитающим оставаться незаметным. Появиться на людях вместе с Жаклин — без всяких сомнений — означало оказаться в центре всеобщего внимания. То, во что она вырядилась сейчас, было самой яркой и кричащей одеждой, которую он когда-либо видел.

Мантия, окутывающая ее фигуру от шеи до лодыжек, приводила в смущение вихрем изумрудных красок моря, зеленых и синих, бледно-лиловых и серо-ледяных цветов. Она была покрыта перьями, блестками, вышивкой и другими непонятными и неразличимыми издали штучками. А ее шляпа! Жаклин просто помешалась на шляпах с тех пор, как ее книга попала в список бестселлеров «Таймс». Это сооружение было пурпурного цвета. Двадцатисантиметровый край изгибался под бледно-лиловыми и бирюзовыми перьями, под которыми почти не было видно темных очков, закрывавших верхнюю часть лица Жаклин. Пурпурные перчатки и несколько золотых браслетов дополняли ансамбль. Другие экстравагантные предметы скрывались пока шляпой и плащом. В светлом помещении в стиле «кантри», придающем ему сельский шарм, она выглядела так странно и чужеродно, как выглядел бы… Крис не мог даже подобрать подходящее сравнение. Он был литературным агентом, а не писателем.

Жаклин, очевидно, мало что было видно из-за темных очков и шляпы, однако она добралась до столика, запнувшись всего несколько раз. Метрдотель помог ей усесться в кресле; на его лице не прекращалась борьба восхищения и ужаса. Он быстро ретировался. Жаклин напряженно всматривалась из-под свисающих со шляпы перьев. Очаровательная улыбка изогнула ее широкий рот.

— Дорогой!

— Оставь это. — Крис снова сел. Он был недалек от того, чтобы запечатлеть на ее лице целомудренный поцелуй, обычный в богемной среде, однако боязнь запутаться в накидке, не говоря уже о шляпе, заставила его подавить в себе мимолетный порыв.

— Терпеть не могу твои выкрутасы, — добавил он брюзгливо. — И кто же ты сегодня? Джеки Кеннеди, Джоан Коллинз, Майкл Джексон?..

— Ты быстро подрезал мне крылья! — Жаклин прижала руку в пурпурной перчатке к своей вздымающейся груди. — Ты знаешь, что у меня свой, не похожий ни на кого стиль, а также то, почему я себя так веду.

Грациозным жестом она высвободилась из-под накидки. Та соскользнула с плеч на спинку стула, произведя впечатление упавшей с небес радуги расстелившейся на несколько квадратных метров прежде чем Жаклин сгребла ее и запихнула под стол. Платье на ней оказалось более сдержанным: темно-фиолетовый шелковый креп, подчеркивающий ее очаровательный торс, украшенный набором золотых цепочек, присущих скорее приданому богатой леди из африканской страны Убанги.

Многочисленные украшения ослепительно сверкали в лучах солнечного света, струившегося на них через стеклянную крышу. Крис отвел взгляд в сторону.

— Я знаю, ты уже говорила мне о том, что для тебя единственный способ сохранить рассудок в нашем деле — это просто постараться находить его или, по крайней мере, наиболее нелепые его аспекты забавными и быть довольной собой. Но это не единственная причина. Ты просто наслаждаешься этим!

— Конечно. — Жаклин искусно повернула шляпу вполоборота, открыв лицо.

Оно было суровым, даже угрожающим в своей безмятежности. Подбородок имел нежную округлость, но немного выдавался вперед; широкий, подвижный рот мог улыбаться так же загадочно, как древняя греческая статуя богини, или плотно сжаться, приобретая безжалостное выражение. Почти вся копна волос скрывалась под шляпой, однако у Криса была возможность видеть их прежде во всей красе и восхищаться этим бронзово-каштановым великолепием. Он не имел представления о том, каким же был их настоящий цвет.

Сейчас Жаклин загадочно улыбалась, а ее зеленые глаза светились словно изумруды, выдавая удовлетворение как собой, так и кем-то еще.

— Но я должна оградить себя от своих восторженных поклонников. Известность требует больших сил.

Они уже говорили об этом несколько раз. Крис не мог понять, почему ему не надоедает повторять свои собственные слова.

— В этом виновата ты сама. Если бы ты не устроила спектакль в шоу «Сегодня» и если бы не твои дикие выходки в интервью для «Пипо», и…

— Ты был одним из тех, кто настаивал на том, чтобы я дала все эти интервью, — прервала его сентенцию Жаклин.

— Это часть твоей работы, — промямлил Крис в свое оправдание.

— Что? — Жаклин наклонилась вперед. — Я не слышу тебя.

— А я слышу тебя так же, как и любой в этом зале. Я сказал, как я уже повторял сотни раз, что реклама — это часть твоей работы. Ты знаешь об этом, а эта… гм… рисовка, с которой ты подаешь себя, может вызвать у окружающих подозрение, что тебе нравится делать то, что ты делаешь. И не надо бросать на меня взгляд несчастной мученицы.

— Но это не должно быть частью работы. Натаниеля Ноутрона не преследовали фанатичные поклонники. Эмерсон никогда не выступал в ток-шоу. Луиза Мэй Алкотт…

Это была новая вариация на старую тему, и Криса постепенно захватывало веселье дебатов.

— Твен и Диккенс давали публичные лекции, а Алкотт была буквально осаждена фанатами. Вспомни тот случай, когда она попыталась прикинуться горничной, чтобы избежать внимания одной назойливой семейки, вторгшейся в ее кабинет.

— Я помню. — Жаклин расплылась в широкой улыбке. — Но мне кажется, что мужчины никогда не читали Алкотт.

— Моя литературная подготовка шире, чем твои мечты, — отвечал Крис. — Я даже читал Лору Ингаллс Уайлдер.

Официант осторожно обошел вокруг шляпы, поставил два стакана с позвякивающими внутри кусочками льда и наполнил их прозрачной ледяной жидкостью. Жаклин подняла свой стакан и сделала долгий глоток.

— Ну как, тебе лучше? — спросил Крис.

— Да, гораздо. Но честно, Крис, эта рекламная кампания ведется из рук вон плохо. Ты видел расписание последнего тура, которое мне приготовили, — не пропустили ни одного книжного магазина от Лос-Анджелеса до Мэна, визиты в редакцию каждой местной газетенки, на каждую захудалую радио- и телестудию… Я никогда не забуду диск-жокея из города Сентервилл в штате Айова, который назвал меня «парень» и предложил встречу тет-а-тет с ним и его маленькой коллекцией наркотиков, что, по его мнению, помогло бы мне увидеть «изнутри» сексуальные пристрастия кроманьонца.

Глаза Криса широко раскрылись.

— Ты никогда не говорила мне об этом.

— Я старалась поделиться с тобой при первой возможности. — Жаклин похлопала его по руке.

— Ну и?

— Что «ну и»? Право же, Крис… — Ресницы, накрашенные чем-то темным и блестящим, прикрывали ее глаза, и она, вспоминая, добавила: — Он был милым. Хотя и произносил букву «г» в слове «кроманьонец».

— Жаклин, а ты…

— Конечно нет. То, о чем я стараюсь сказать тебе, несмотря на все твои замечания, это то, что писать романы в наши дни — дело не для писателей, а для актеров. Что бы случилось с затворницей, царапающей слова на бумаге при свете свечи в башне из слоновой кости, где ее единственными компаньонами бывают только тени?

— Такого никогда не было… да, Эмили Дикинсон, конечно, но она…

— Писательство, как принято считать, существует для личностей-интровертов. Человеколюбцу не придет в голову стать писателем. Предполагается, что он будет актером, сиделкой, страховым агентом или…

— Ну хорошо, хорошо. — Крис сделал знак официанту. Ему казалось, что Жаклин может говорить, не переводя дыхание, а если и остановится, то только для того, чтобы приложиться к стакану, но она быстро разделалась со своим мартини. Крис вставил: — Я не хочу противоречить твоей теории. Но то, о чем ты говоришь, не имеет никакой связи с реальным миром. Дела идут так, как они идут, и твое ворчание ничего не изменит.

— Ты хочешь сказать, что это неуместно, — размышляла Жаклин. — Или «неусемно», как говорит мой вну… как говорит мой молодой друг.

Она немного отпила из второго стакана, а Крис стал размышлять о том, что за слово соскользнуло с ее языка. Внук? Внучатый племянник? Жаклин бесконечно рассказывала обо всем, за исключением своей личной жизни. Предположительно, был мистер Кирби, или, возможно, профессор или доктор Кирби. Никто, казалось, не знал, что скрывается за этим именем. Жаклин никогда не заводила о нем разговора. У нее были дети, но сколько? Вопросы, поставленные с расчетом на извлечение информации, оставались без ответа.

После того как первая книга Жаклин попала в список бестселлеров, а ее выходки на ток-шоу привлекли к ней внимание общества, несколько репортеров, поставляющих пикантный материал светской хронике, посвященной разным слухам и прочему вздору, почуяв возможность скандала, кроющегося за ее скрытностью, попытались выследить семью писательницы. Самое большое, что им удалось узнать, было то, что, по слухам, сын Жаклин проживал в студенческом кампусе университета на Среднем Западе. Репортеру, подошедшему к молодой, свежего вида женщине, сидевшей за столиком регистратора, было сказано, что мистер Кирби сейчас находится в общежитии, после чего его провели в комнату, занятую семью-восемью или даже двенадцатью-тринадцатью (журналист сбился со счета) улыбающимися молодыми людьми, каждый из которых уверял, что он сын Жаклин Кирби. У них были разные имена — Перегрин, Радклифф, Персиваль, Агривэйн и Уиллоуби, — и начавшееся интервью быстро деградировало в постоянные встречные претензии, отказы, отрицания, ругань, закончившиеся настоящим рукоприкладством.