— Но ведь тебе нравится, когда больно, разве ты забыла? Хочу также сделать официальное заявление, моя крошка, я ненавижу, » когда мне причиняют боль, запомни это!

Он продолжал рассматривать Фрэнси, не меняясь в лице, и его леденящий взгляд, наконец, довел ее до слез. Она рыдала, как ребенок, вздрагивая всем телом, давясь влагой, струившейся из глаз и вдыхая воздух широко раскрытым ртом.

— Вот дерьмо какое! Насколько же ты глупа, если думаешь, что твои слезы могут хоть в малой степени повлиять на меня. Ты начинаешь действовать мне на нервы. Какого черта тебе здесь надо?

— Если ты не хочешь, чтобы я осталась у тебя, то позволь, по крайней мере, приходить к тебе время от времени. Клянусь, что больше не буду раздражать тебя, Брэнт, и выполню все, что ты мне скажешь…

— Да уж не сомневаюсь, что, если я позволю тебе бывать в моем доме, ты своего не упустишь, дорогуша! С другой стороны, возможно, кто-либо из моих друзей клюнет на такого извращенного птенчика вроде тебя и получит бездну удовольствия, обрабатывая ремнем твою задницу. Кто знает?

Брэнт улыбнулся Фрэнси, но в его улыбке не было и грамма веселья. Скорее его улыбка походила на безжалостную ухмылку палача.

— Ладно, можешь приходить, но помни — никаких потом жалоб и стонов. Тебе придется работать под взрослую и самой отвечать за себя и, разумеется, делать то, что тебе скажут. Надеюсь, ты принимаешь противозачаточные таблетки?

— Да, я принимаю таблетки с того дня, с того самого дня, как поступила в школу высшей ступени. Я все поняла. О, благодарю тебя, Брэнт!

В ответ на слова Фрэнси Брэнт ухмыльнулся, разглядывая содержимое стакана — он успел налить себе еще вина. Он раздумывал, отчего позволил этой извращенной куколке приходить к себе. Иногда, когда Брэнт находился в дурном расположении духа, он задавался престранными вопросами, одним из которых был вопрос о смысле собственной жизни, который формулировался словами «К чему все это?». Для чего, в самом деле, нужны ему вечные приемы, новые женщины, поиски новых развлечений? Что же сказал ему однажды этот ученый гусь, его персональный психоаналитик? Что-то вроде того, что богачу постоянно требуются новые впечатления и развлечения. Кроме того, очкарик твердил какую-то ерунду о подсознательном желании смерти, что, дескать, он, Брэнт, пытается непроизвольно разрушить собственную личность, а заодно разрушает и других. Но и психоаналитики не в состоянии знать всего. Всезнающих не существует. Люди продолжают создавать себе новых богов, в то время как единственная реальная сила проживает внутри их самих. Да, но какого дьявола он вдруг ударился в философствование?

Брэнт наблюдал за Фрэнси сквозь грани бокала. Сейчас она перешла из лежачего состояния в сидячее, вытирая кулачком заплаканные глаза. Она выглядела сущим ребенком без косметики и своего идиотского парика… Самое забавное, однако, заключалось в том, что на поверку ничего детского в ней не осталось — ищи — не ищи. Может быть, Фрэнси тоже, на свой лад, завернута на саморазрушение, как и он сам? Возможно, это и есть то общее; что их в определенном смысле объединяет. Но только в определенном смысле. .. Брэнт продолжал молча изучать девушку.

А потом он решил выбросить всю эту собачью чушь из головы. Брэнт чуть ли не замотал головой, отгоняя никчемные мысли о Фрэнси. С какой стати он должен забивать себе голову размышлениями о нравственном состоянии всякой потаскушки? С него довольно и собственных проблем.

Глава 14

До Фрэнси Брэнт Ньюком еще не встречал цыпочку, столь завернутую на мазохизме. Ей и в самом деле нравилось испытывать боль в момент интимного сближения. Конечно, существовала масса женщин, которые были не прочь приобрести подобный опыт, а некоторые стремились к мазохизму подсознательно, тем не менее, подвергнувшись насилию в полной мере и пережив побои, большинство из них сдавалось и молило о пощаде. Существовала особая группа женщин, которые соглашались перетерпеть истязания разного рода, но исключительно за деньги. Но эта пташка, Фрэнси, буквально требовала побоев, и Брэнт подозревал, что для нее страдания являлись единственным источником достижения оргазма. По-видимому, для нее чувство боли и половое чувство самым тесным образом переплетались. Вполне вероятно, что для друзей Брэнта юная мазохисточка могла стать лакомым кусочком, чтобы расшевелить их пресыщенные чувства.

Брэнт подошел к телефонному аппарату и начал набирать номер.

— Ну-ка, перебирайся ко мне, да побыстрее, — хриплым голосом приказал он.

Фрэнси стала подползать к нему на четвереньках, ее глаза мгновенно высохли и заблестели от возбуждения, как если бы он знал волшебное средство, какое-нибудь тайное слово, избавлявшее женщин от слез.

— Джерри? Я по поводу сегодняшней вечеринки. Да, буду. Но я прихвачу с собой одну пташку — Фрэнси, не помню, как по фамилии, — ты не забыл ее? Да, да, та самая… — Он продолжал говорить, не останавливаясь и не изменяя модуляций голоса, словно то, что проделывала Фрэнси в этот момент с его половым органом, никак его не касалось. Но Фрэнси знала, что ее манипуляции не оставляли его равнодушным — в ее руках он начал увеличиваться в размерах и приобрел упругость стальной пружины. Продолжая беседу по телефону, Брэнт крепко ухватил Фрэнси за волосы и резко нагнул ее голову вниз… Она готова была принять от Брэнта и в тысячу раз большую кару, поскольку, еще не сознавая этого, любила его. Именно любила, а не что-нибудь другое! Она охватила руками тело Брэнта, чувствуя под своими ладонями его мускулистые ягодицы. Он продолжал болтать с Джерри по телефону, словно ничего необычного не происходило, но Фрэнси не придавала значения его браваде. Она знала одно — он находится в ней, растет и напрягается для нее. Неважно было, что он говорил и делал, важно было, что он ее вожделел. Внезапно в памяти Фрэнси ожили тени прошлого, и она вспомнила, как папочка порол ее в детстве до того, как погиб вместе с матерью в автокатастрофе. Прикрыв глаза и не прерывая своего занятия, девушка отдалась воспоминаниям.

Это всегда начиналось с одного и того же — со скорбного похода в погреб. Папочка обычно следовал сзади, дыша ей в спину, когда они спускались по ступенькам, помахивая в воздухе брючным ремнем. Она же с каждым шагом рыдала все громче и громче, умоляя папулечку не наказывать ее, дать ей всего только одну маленькую возможность исправиться, на что отец обычно не отвечал. Ступеньки, уводившие в глубь погреба, всегда казались Фрэнси бесконечными, а спуск — безумно долгим. А потом, когда они, наконец, достигали цели и оказывались в недрах подземелья, она принималась кричать во весь голос, и моментами ее крики переходили в визг.

— Ты ведь знала, что мне придется наказать тебя, Фрэнси, — говаривал отец печальным и проникновенным голосом. — Не понимаю, отчего ты продолжаешь шалить. Фрэнси, и постоянно лжешь нам с мамой. И это после всех обещаний, которые ты давала маме и мне, после всего того, что мы, как ты знаешь, для тебя сделали. Ну, скажи, почему, Фрэнси, почему?

Но иногда он бывал столь зол на нее, что даже и не пытался прибегнуть к увещеваниям. Папочка перекидывал ее тельце через старую бочку, в которой когда-то хранились маринованные огурцы, задирал юбчонку и пускал в ход ремень. И когда ремень начинал со свистом рассекать воздух, взрываясь в ее теле острой болью в момент соприкосновения с голой попкой, она разражалась воплями, в последний раз моля папочку поверить, что она станет хорошей девочкой, будет всегда слушаться его, мамочку и старшего брата и никогда не будет больше обманывать, воровать и шалить. Но папочка продолжал порку, пока его рука была в состоянии поднимать и опускать ремень на задницу дочери, которая горела, словно в огне. Во время экзекуции Фрэнси оставалась в согнутом, беспомощном положении, всей своей плотью вжимаясь в грубую шершавую поверхность старой бочки, и невольно терлась о нее, стараясь, по мере возможности, избежать разящих ударов праведной папочкиной руки. Иногда наступал момент, когда острая боль смешивалась с чем-то новым, доселе не испытанным чувством, поднимавшимся из ее глубин. А уже через минуту она оказывалась в папочкиных объятиях и он говорил, гладя ее по головке, что они с мамой очень ее любят и что он наказывает свою дорогую доченьку для ее же собственного блага. Она, рыдая, твердила слова раскаяния, хотя уже в тот момент знала, что скоро опять сотворит какую-нибудь гадость и все повторится вновь…

Посте катастрофы, унесшей родителей, Дэвид остался совсем один с младшими детьми. Она боготворила старшего брата, который был на столько лет старше всех них, что временами казался своеобразным продолжением отца. И он слишком любил Фрэнси — «бедную сиротку», чтобы пороть ее, продолжая славную традицию семейства Циммер. Он даже сообщил ей однажды, что ужасно сожалеет о тех методах физического воздействия, которые использовал старший Циммер по отношению к ней. Воспитательные меры Дэвида поначалу отличались психологизмом и превращались в длинные скучные нотации, и лишь после того, как Фрэнси совершенно сознательно изрезала прекрасную льняную скатерть — память о матери — с сомнительной целью сшить из нее пляжный халатик, он вышел из себя и на время позабыл о столь любимом им психологическом подходе. По этому поводу Дэвид устроил ей основательную порку и с тех пор регулярно прибегал к этому средству воспитания, стоило Фрэнси сделать что-нибудь не слишком достойное, с точки зрения , старшего брата. Временами она подвергалась экзекуции даже за плохие отметки в школе.

Дэвид, правда, никогда не водил ее в погреб, а проводил разборку прямо на месте, что оказалось не менее волнующим. Особенно возбуждающим было прикосновение ладони Дэвида к ее обнаженным ягодицам, поскольку, в отличие от отца, Дэвид не использовал подручных средств, воспитывая сестру. До конца не осознавая, что она делает, Фрэнси зажимала одну руку между бедер и ласкала себя во время наказания.

Брэнт прервал воспоминания Фрэнси, с силой положив телефонную трубку на рычаги.

— Черт тебя подери, милашка, нельзя же постоянно думать только о том, как ублажить свой низ, — рассмеялся он, глядя на ее старания доставить удовольствие не только ему, но и себе. — Сегодня вечером ты получишь все радости по полной программе, поэтому прекрати ковыряться у себя в промежности. Желательно, чтобы ты сохранила немного страсти на потом! — Брэнт снова сильно схватил ее за волосы, чуть ли не выдирая их с корнем, отчего она только блаженно застонала и удвоила старания, пытаясь добиться очередного извержения вулкана Брэнта. Какое счастье подчиняться ему, иметь его в себе, потакать его прихотям, целиком принадлежать ему, наконец.

Закончив переговоры по телефону, он сосредоточился теперь только на ней, поэтому извержение последовало довольно скоро, и его горячие соки истекли ей прямо в горло и дальше, в пищевод, казалось, прожигая себе дорогу вплоть до желудка.

Фрэнси впервые проглотила мужскую сперму в четырнадцать лет, когда их семейство переехало в Калифорнию и она поступила в школу высшей ступени. Дэвид решил сменить место жительства и перебраться из небольшого провинциального городка на Западное побережье, поскольку его поставили в известность, что лишь там он сможет получить приличную работу, соответствовавшую его запросам и возможностям. Здесь, в Олбени, они и зажили с тех пор, предоставленные в основном сами себе, если не принимать в расчет престарелой экономки, нанятой Дэвидом, чтобы следить за детьми, поскольку он сам, особенно в первое время, был занят на работе чуть ли не двадцать четыре часа в сутки.

И поныне, вспоминая о себе четырнадцатилетней, Фрэнси не могла удержаться от брезгливой гримаски. Она настолько была невинна в те дни, что никто не хотел в это верить. И те четверо парней, затащившие ее однажды в старый дом, который, по общему мнению, считался убежищем для шайки «диких» юнцов, тоже не верили. Они изнасиловали ее один за другим, а затем и по двое сразу, в течение нескольких часов превратив невинную девчонку в видавшее виды, лишенное иллюзий существо.

Фрэнси рассказала об этом Брэнту позже, когда они вместе принимали душ. Она чувствовала себя прекрасно и любила Брэнта больше, чем когда-либо, поэтому ей хотелось рассказать ему о себе все, ничего не утаив. Брэнт, как бы то ни было, при всей его небрежности в отношениях с ней и внезапными приступами жестокости, в данную минуту демонстрировал столь несвойственную ему доброту и даже заботу, отослав своего слугу в магазин, чтобы тот приобрел ей платье, соответствующее предстоящему вечернему приему, причем модель Фрэнси выбрала сама, покопавшись в одном из великосветских модных журналов, разбросанных в доме Брэнта повсюду.

Подставив лицо и волосы струйкам освежающей влаги и полузакрыв глаза, Фрэнси рассказала Брэнту, моментами лепеча совсем по-детски, что именно проделали над ней юные негодяи, что они при этом говорили и как на все происходящее реагировала она.